Мемуары Греты Мюллер

Полина Феткович

Мемуары Греты Мюллер

Глава 1. Утро/ Конец октября 1937 года, Штутгарт

I. Сон

Я видела всё одновременно. Запах сосновой смолы и солёной воды в палатке летнего лагеря; Анна, Курт, Дитер – дыхание в унисон, кожа, тепло, сбивчивые шепоты; взгляд Анны, потом Курта – сверху, потом Дитера – и снова я, рядом, словно прозрачная, и меня не замечают. На руле – W125 Rekordwagen; тахометр подбирается к шести тысячам, скорость – триста пятьдесят, может, больше; асфальт тянется серой размытой лентой; ветер ревёт так, что двигатель будто исчезает. Передняя ось разгружена полностью – спиной и ладонями чувствую пустоту под носом машины; сцепления почти нет; достаточно добавить газ на толщину дыхания – и реакция крутящего момента перекинется вокруг задней оси, кувырок. Конец. Но останавливаться нельзя. В палатке – крик Анны: то ли боль, то ли восторг; Курт. Дитер. На треке отпускаю акселератор на долю мгновения – нос снова касается дороги – и снова прижимаю педаль в пол. Руки на ободе руля – не мои: крупные, загорелые, в кожаных перчатках. Руди. Я побеждаю, создавая машину, которую он ведёт. Клетчатый флаг. Капли шампанского стекают по коже, как тёплый душ; первое место, мировой рекорд; толпа зовёт по имени. Волна поднимается из глубины и проходит через всё тело сразу, как падение и полёт в одном движении; накрывает, глушит и растворяет границы. Я начинаю просыпаться.

II. Пробуждение

Холод. Одеяло комком у ног; ночная рубашка съехала на талию. За окном – предрассветная темнота перед бледным серым. Дыхание тяжёлое, сердце бьётся, как после настоящей гонки; простыня липнет к коже. «Боже», – подумала я. Встала, пошатываясь, рубашка упала к моим ногам. Подняла её с пола, сжала в руке тёплый комок ткани и пошла к двери. Босиком по холодным доскам. Коридор. Запах кофе. Запах гренок. Мать уже встала – готовит завтрак. Толкнула дверь кухни и вошла.

III. Кухня

Тепло. На плите – голубое пламя под сковородой. Мать стоит спиной, переворачивает гренки. Отец за столом, газета. И – Эрих… Ровный тёмный костюм, белая рубашка; волосы зачёсаны назад; говорит негромко, размеренно. Я замерла в дверях, с ночной рубашкой в руке. Мать обернулась – глаза расширились: – Грета! Эрих поднял взгляд: секунда, другая. Он не отвёл глаз и не смутился – просто посмотрел спокойно, внимательно – и вернулся к чашке. Я всё ещё не понимала, почему я здесь, а не на подиуме; почему никто не поздравляет: ведь я первая, я выиграла, я поставила рекорд… Я положила рубашку на свободный табурет у стены и села рядом с Эрихом. Мать молча поставила передо мной чашку – тёплую, белую, с тонкой трещинкой на ручке, ту самую из детства. На столе – моя пачка сигарет: в доме больше никто не курит; и я не курила, пока был жив Курт. Я взяла одну, чиркнула спичкой. Глубокая затяжка. Дым – тонкой струйкой. Запах табака резко обострился. Эрих ничего не сказал, но я помнила: он не переносит дым. Встала, открыла форточку. Ворвался холодный октябрьский воздух. Выпустила дым наружу, затушила сигарету в пепельнице – я никогда не докуривала до фильтра – и вернулась к табурету. Взяла рубашку, одним движением надела её через голову; ткань скользнула по коже, прохладная, мягкая. Села обратно. – Прости, – сказала я, глядя на Эриха. – Не сразу проснулась. Ещё шла внутри сна.

IV. Разговор

Эрих кивнул, как будто ничего необычного не произошло, словно он каждое утро завтракает с женщиной, которая входит, выпускает дым в форточку и только потом одевается. – Я рассказывал твоим родителям о Фюрстенвальде, – произнёс он ровно. – О моих. Отец – на железной дороге. Брат отца – здесь, в Штутгарте, на сортировочной. Отец поднял глаза от газеты: – Мюллер? Герр Мюллер с сортировочной? – Да. Отец переглянулся с матерью, лицо вытянулось: – Так ты тот самый племянник? Грета, помнишь, я говорил? Я вспомнила – смутно: «Племянник герра Мюллера интересуется тобой». Тогда я отмахнулась: работа, гонки, вечерняя школа. – Помню, – тихо сказала я. – Ты ещё сказал, ему не понравится, что от меня пахнет бензином и я думаю о железках. Мать поставила тарелку с гренками, взглянула на меня долго и болезненно – ей было стыдно: за мой вид, за сигарету, за то, как это выглядит рядом с таким приличным молодым человеком. Но Эрих, казалось, ничего не заметил. Вдруг мать ахнула: – Грета! Твои волосы! Я коснулась виска – прядь, совершенно седая, серебряная. – Когда это… – начала мать и осеклась. – Уже давно, в конце сентября, – сказала я. – После заноса. Я пыталась понять поведение рекордвагена на большой скорости и едва не натворила дел, – я не сказала «едва не погибла». Отец побледнел: он понимал, что если седина пришла мгновенно, значит, было по-настоящему страшно. Он встал, подошёл, осторожно тронул серебряную нить. – Курт… – прошептал. – После Курта у твоей матери за неделю поседела половина головы. Мать отвернулась, плечи дрогнули. Я вспомнила: Курт упал с неба в начале тридцать четвёртого; родители за месяц постарели на десяток лет – серые лица, седые виски, глаза, в которых боль поселилась навсегда. «Мою смерть они не выдержат», – подумала я. Эрих молчал, смотрел внимательно: без жалости, без страха – просто с пониманием. – Грета, – негромко сказал он, – расскажи. Не только про тот случай. Расскажи о себе. Я посмотрела на него. Потом на отца. На мать. – Это надолго, – сказала я. Отец сел, сложил газету: – Мы не торопимся. Говори, что считаешь важным. Мы послушаем. Ты редко говоришь о себе. Я отпила кофе, закрыла глаза. И стала вспоминать.;

Школа, Штутгарт, 1924–1928

Мне было двенадцать, когда я впервые высказалась на уроке. Учитель математики вызвал к доске Франца – мальчика из третьего ряда, который не выучил домашку; он мялся, краснел, смотрел в пол. Учитель кричал. Класс смеялся. Франц плакал. Двадцать минут ушло на это. Я подняла руку: – Херр Лерер, зачем мы тратим на это время? Тишина. Учитель повернулся: – Что ты сказала, Грета? – Зачем тратить время на публичный позор? Поставьте ему неуд и дайте учиться тем, кто хочет учиться. Мы потеряли двадцать минут, в течение которых можно было получать знания. Это нерационально. Меня вызвали к директору; родителей – в школу; был скандал. Но отец поддержал: – Она права. Школа – для знаний, а не для публичных унижений. В пятнадцать я заговорила снова – на педсовете: – Фройляйн Шмидт, вы игнорируете домашние задания. – Да. – Почему? – Потому что они бессмысленны. Материал усвоен на уроке. Зачем тратить три часа на переписывание, если можно читать и думать? – Дисциплина – часть воспитания! – Дисциплина ради дисциплины – глупость. Она должна служить цели. Ставьте мне неуд и продолжим учиться. В шестнадцать я написала директору письмо о системе оценивания: «Оценки – не награда и не наказание, это измерение знаний. Они должны быть известны только учителю и ученику. Публичность унижает одних и возносит других. А ещё мешает объективности: учитель невольно смотрит на оценки ученика по другим предметам, и это искажает картину». Письмо отклонили. Но я знала – говорю верно. А через десять лет, когда я пришла в Daimler-Benz и увидела то же самое – начальник кричит, подчинённый молчит; публичный разнос вместо предметного разбора – я поняла: школа была репетицией. Я открыла глаза. Эрих смотрел внимательно, долго. – Грета, – тихо сказал он, – ты всегда была такой? Всегда говорила прямо? – Да. Всегда. Это проблема? – Нет, – он покачал головой. – Это восхитительно. Большинство учатся молчать. А ты училась говорить правду.

Глава 2. Лагеря FKK

Мне было одиннадцать, когда родители впервые привезли нас с Куртом в лагерь Wandervogel под Любеком. Июнь стоял жаркий, воздух пах сосновой смолой и Балтийским морем.

Любек, старинный ганзейский город, лежит совсем недалеко от берега – там, где пологие песчаные пляжи Балтики встречают залив, а дома стелятся вдоль узких улочек старого города, выстроенного из красного кирпича. Он когда-то был столицей Ганзейского союза, а его купцы были самыми богатыми на немецком севере. Город славится каменными церквями и Голштинскими воротами, а ещё особым ароматом марципана, который чувствуется у центральной площади даже на ветру.

Но мы не были в самом городе – наш лагерь стоял на просторном прибрежном лугу, под шумящими соснами. До центра Любека на велосипеде – полчаса по аллее, но нам нужен был только лес, солнце и солёная вода Балтики.

– Грета, смотри! – Курт схватил меня за руку, указывая на поляну среди сосен.

Десятки палаток, костры, молодые люди в свободной одежде – или вообще без неё. Я замерла. На берегу у воды загорали обнажённые тела. Дети бегали голышом, смеясь. Взрослые сидели у костра, обсуждая что-то, не обращая внимания на свою наготу.

– FKK, – объяснила мама спокойно. – Культура свободного тела. Здесь нет стыда перед природой, дитя. Тело – это естественно.

Отец разбил нашу палатку, а Курт уже убежал к группе подростков, игравших в мяч. Я осталась стоять, не зная, что делать.

– Ты новенькая? – ко мне подошла девочка примерно моего возраста. Светлые волосы до плеч, голубые глаза, на ней была только короткая юбка. Уже хорошо заметная грудь не была прикрыта

– Я Анна.

– Грета, – представилась я.

– Хочешь купаться? Вода тёплая!

Я стянула всё до нитки. Чувство было странным – воздух касался кожи, солнце пекло плечи. Но никто не смотрел осуждающе. Дети плескались, взрослые разговаривали. Просто тела. Просто люди.

Она скинула юбку, схватила меня за руку и потащила к воде.

К вечеру у костра собралась вся община. Кто-то играл на гитаре, пели старые немецкие песни. Я сидела между родителями, закутавшись в одеяло.

– Сегодня мы поговорим о теле, – начал старший наставник лагеря, мужчина лет сорока с седеющей бородой. – О том, что естественно и что скрывают от детей в школах и церквях.

Он говорил просто, без смущения. О том, как устроены мужчины и женщины. О том, что тело меняется с возрастом. О том, что прикасаться к себе – нормально, это способ узнать своё тело.

– Самоудовлетворение, – сказал он спокойно, – это естественная потребность. Как голод или жажда. Не грех. Не стыд. Просто физиология.

Я слушала, ощущая, как щёки горят. Но говорил он как врач, как учёный. Без грязи, без двусмысленности.

После разговора я сидела у палатки с родителями.

– Все это делают, – сказала я вдруг.

Отец удивлённо посмотрел на меня:

– Что именно, дитя?

– То, о чём он говорил. Самоудовлетворение. Все, но лицемеры скрывают.

Мама улыбнулась:

– Ты права, Грета. Лицемерие – это когда все делают, но притворяются, что не делают.

– Ты тоже? – спросил отец осторожно.

– Конечно, – я пожала плечами. – Так делают почти все. Но говорить об этом не принято.

Курт хмыкнул из своей палатки:

– Сестрёнка права, папа. В школе все обсуждают, но тихо. Как будто преступление.

– Здесь нет преступлений, – сказал отец задумчиво.

На следующий день наставник дал мне книгу. Толстый том с рисунками – анатомия человеческого тела. Я читала жадно, впитывая знания. Как работают мышцы. Как устроена нервная система. Откуда берётся удовольствие – волны импульсов от нервных окончаний к мозгу, выброс химических веществ.

Тело – это машина, – думала я, листая страницы. Сложная, но понятная. Есть вход – раздражение. Есть процесс – нервные импульсы. Есть выход – ощущение. Как в паровом двигателе.

Эта мысль успокаивала. Делала непонятное понятным. Превращала тайну в науку.

То лето я провела с Анной. Мы бегали по лесу, купались, разговаривали о будущем. Она хотела стать актрисой. Я – не знала ещё. Но машины мне нравились больше людей. Они не лгали, не притворялись, не судили.

Часть II. Второй лагерь, 1928-1929

Я вернулась в лагерь летом 1928-го. Мне было шестнадцать. Тело изменилось – груди округлились, бёдра стали шире. Курту – девятнадцать, он привёз с собой друзей: Дитера и Вольфганга.

Анна тоже изменилась. Выросла, похорошела. Светлые волосы теперь до пояса, фигура – как у взрослой женщины.

Мы поставили палатки рядом. Четверо подростков, две палатки на всех – так было принято в лагере. Общность, доверие, свобода.

В первую ночь я не могла уснуть. Слишком жарко, слишком душно. Лежала, слушая дыхание остальных.

Потом услышала шорох. Осторожный, еле слышный.

Приоткрыла глаза. Лунный свет пробивался сквозь ткань палатки. Курт поднялся, пересёк палатку, лёг рядом с Анной.

Шёпот. Тихий смех. Потом – тишина.

А потом – звуки. Дыхание, участившееся. Ритм, медленный, нарастающий. Приглушённый стон.

Я лежала неподвижно, сердце колотилось. Тело отзывалось эхом – тепло внизу живота, учащённое дыхание. Как газ под поршнем – сжатие, нагрев, давление.

Физиология, – думала я, стараясь успокоиться. Просто реакция на внешний стимул. Нервная система, гормоны, рефлексы.

Но знание не помогало. Тело жило своей жизнью, не слушая разум.

Через несколько ночей это повторилось. Но теперь к Анне подошёл Дитер. Курт спал – или притворялся. Те же звуки, тот же ритм.

Я поняла: Анна свободна. Ей не нужно выбирать между ними. Она может быть с обоими. И никто не осуждает.

Это правильно? – спрашивала я себя. Или неправильно?

Мораль говорила одно. Лагерь – другое. Физиология – третье.

На пятую ночь Вольфганг подошёл ко мне. Лёг рядом, не прикасаясь.

– Грета, – прошептал он.

– Да?

– Могу я… – он замолчал, подбирая слова. – Могу я прикоснуться?

Я замерла. Сердце билось так громко, что казалось, все слышат.

Его рука скользнула под одеяло, коснулась моего бедра. Тёплая, осторожная.

– Остановись, – сказала я тихо.

Рука замерла.

– Не готова, – добавила я. Можешь не убирать руку и лежать рядом.

Он лёг рядом – просто рядом. Руку убрал. Потом вернул. Дыхание его было ровным, спокойным.

– Спасибо, – прошептал он через минуту.

– За что?

– За правду. За то, что сказала честно.

Я позволила ему не убирать руку. Просто лежать рядом. Тепло его тела успокаивало.

Утром он улыбнулся мне, протягивая кружку с чаем:

– Спасибо за правду, Грета. Ты честная.

Прагматизм, – думала я. С детства. Не обманывать ни себя, ни других. Знать границы. Говорить прямо.

Это лето научило меня: тело – это инструмент. Им можно управлять. Можно сказать "да", можно сказать "нет". И оба ответа правильны, если честны.

Часть III. Третий лагерь, 1933

Мне был двадцать один. Курту – двадцать четыре. Анне – двадцать один. Дитеру – двадцать пять. Вольфгангу – двадцать три.

Мы приехали в июле 1933-го. Последний лагерь. Мы ещё не знали, что он последний.

Анна приехала с Куртом и Дитером. Открыто, без притворства. Они жили втроём в Берлине, снимали общую квартиру. Спали в одной постели. Любили друг друга – всех троих одновременно.

– Это нормально? – спросила я Анну в первый вечер, когда мы сидели у озера.

Она пожала плечами:

– Для меня – да. Я люблю обоих. Они любят меня. И друг друга уважают. Зачем выбирать?

– Но общество…

– Общество, – она усмехнулась, – скоро вообще запретит нам дышать. Ты видела, что происходит в Берлине? Марши, факелы, свастики. Нацисты у власти, Грета. Они уже жгут книги, закрывают лагеря, арестовывают инакомыслящих.

Я молчала. Знала. Слышала. Но не хотела верить.

– Этот лагерь – последний, – сказала Анна тихо. – В следующем году его закроют. Wandervogel объявят развратом. FKK – дегенерацией. Нас всех загонят в рамки.

– А ты?

– Я беременна, – она положила руку на живот. – Три месяца. От кого – не знаю. От Курта или от Дитера. И не важно. Ребёнок будет наш, всех троих.

Я смотрела на неё. На светлые волосы, на спокойное лицо, на руку на животе.

Свобода, – думала я. Её свобода – как открытый цикл. Без ограничений, без запретов. Моя – другая. В формулах, в машинах, в расчётах.

Но какая лучше?

В ту ночь я не спала. Лежала в палатке, слушая звуки лагеря. Гитара у костра. Тихие разговоры. Шорохи любви.

Мир темнеет, – думала я. Нацисты в Берлине. Марши вместо песен. Страх вместо свободы. Этот лагерь – последний островок.

Но я не жена, не мать. Я инженер. Буду строить машины, компрессоры, трассы. Ради знаний, что вечны.

Тела умрут. Любовь забудется. Но формулы останутся.

Утром я попрощалась с Анной. Обняла её крепко.

– Береги себя, – сказала я. – И ребёнка.

– А ты береги свои машины, – она улыбнулась. – Они твои дети, Грета.

Мы уехали из лагеря в августе. Больше я туда не вернулась.

В сентябре 1933-го Wandervogel официально запретили. Лагеря закрыли. Книги сожгли. Людей начали арестовывать.

В январе 1934-го Курт погиб в авиакатастрофе. Самолёт упал под Берлином.

Официальному ответу мы не верили. Я подозреваю, что его убили.

Анна родила мальчика в марте. Назвала Карлом. Я стала крёстной.

Дитер исчез в 1935-м. Арестован гестапо. Больше его не видели.

Вольфганг женился в 1936-м. Уехал в Америку.

Анна осталась одна с сыном. Мы переписывались до 1939-го. Потом письма перестали приходить.

Почему сны об Анне?

Не зависть. Анализ.

Её свобода – как открытый цикл, без запретов. Моя – в формулах, в машинах.

Она выбрала любовь. Я – знание.

Она родила ребёнка. Я – построю двигатель.

Оба пути правильны. Или оба неправильны.

Мир темнеет: нацисты маршируют, книги горят, люди исчезают.

Но я не жена, не мать. Я инженер.

Я построю машины, компрессоры, трассы.

Ради знаний, что вечны.

Глава 3: Полёт ВАЛЬКИРИИ

В моей комнате, на стене над столом, висела единственная фотография.

Курт – мой старший брат, в идеально сидящей форме пилота, смотрит не в объектив,

а куда-то вверх и вправо, наперекор всему.

Его улыбка – дерзкая, уверенная, полная той безрассудной веры в будущее,

которую отняла у Германии Великая война и подарила новая, ещё более безрассудная эпоха.

Я бы не задумываясь вышла за него замуж.

Или даже стала его любовницей.

Если бы он не был моим братом, и если бы он был жив.

Я часто ловила себя на том, что разговариваю с этой фотографией.

Не вслух. Это был внутренний диалог, спор,

который я вела с ним с того самого дня, как зимой в начале 1934 года пришла телеграмма.

Но об этом позже.

ОКТЯБРЬ 1930, БЕРЛИН

Помню его последний приезд – хотя в тот момент я не знала, что это последний.

Лето… нет, осень 1930-го. Он прилетел за мной на своём лёгком Klemm L25.

Обычный маршрут Берлин-Штутгарт для такой машины, всего 512 километров,

при дальности полёта 650.

Он ворвался в дом, как порыв свежего ветра,

принеся с собой запах кожи, бензина и неба.

Ему было двадцать лет. Мне – восемнадцать.

Он казался старше целой жизнью.

Он не ходил – он летал над землей.

– Сестрёнка! – он подхватил меня на руки и закружил по комнате,

пока я не взмолилась о пощаде, смеясь и пытаясь вырваться.

– Собирайся. Сегодня ты увидишь мир моими глазами.

Летим в Берлин, там меня ждёт Анна.