Размытый город

Виктор Виверна

Размытый город

И будет дух твой одинок

Под серым камнем сон глубок

Э.А. По

Глава 1. Ностальгия как улика

Дом быта всегда был для меня не магазином, а местом, где можно потеряться во времени. В детстве казалось, что это целый город в миниатюре: четыре этажа с лестницами, где каждый уголок пах по-своему – на первом был сладковатый запах журналов и дешёвой полиграфии, на втором – крепкий аммиак из парикмахерской и пыль от джинсовых стеллажей, на третьем – гул телевизоров и картриджи с «Сегой», на четвёртом – непонятная тишина. Это здание было одновременно уродливым и уютным. Серая плитка на фасаде осыпалась, витрины трескались, но мне всегда казалось, что Дом быта живёт дольше любого торгового центра. Он стоял, как застывший памятник, и в его стенах я видел все версии самого себя: мальчика с карточками «черепашек-ниндзя», подростка, покупающего диски с роком, студента, который возвращается в город лишь на пару недель и каждый раз ищет в этом здании призрак прошлого.

Теперь я снова стоял у его дверей. Был октябрь, вечер. Ветер гнал сухие листья по пустой площади, туман размывал фонари, и Дом быта светился тусклым светом, как старое кино. Снаружи он выглядел почти живым, но внутри – всегда как декорация к забытому фильму.

Я вошёл. На первом этаже встретил меня тот же «Магнит», где пахло резаным пластиком и хлебом в пакетах. Я помню, что раньше здесь был огромный магазин журналов: «Наука и жизнь» соседствовала с «Мистикой», а «История России в лицах» – с комиксами про супергероев. В детстве я мог часами рассматривать их, но почти никогда не покупал: выбор между Наполеоном и пришельцами с Юпитера всегда казался неразрешимым.

Я прошёл мимо кассы и начал подниматься выше. На втором этаже ещё держалась парикмахерская – те же кресла с облезлой красной кожей, тот же запах дешёвого лосьона. Когда-то здесь мне впервые постригли виски «под футболиста», и я гордо смотрелся в мутное зеркало, веря, что стал похож на Роббена. Теперь парикмахер сидел в телефоне и даже не поднял глаз.

Третий этаж оказался самым мёртвым. Там были магазины одежды – одинаковые куртки, одинаковые кроссовки. Казалось, что каждый павильон – это копия соседнего, и если бы я зашёл в любой из них, то всё равно вышел бы в тот же коридор. Я почувствовал лёгкое головокружение – будто здание само по себе было петлёй.

Но главное было на четвёртом.

Туда почти никто не поднимался. В моём детстве этот этаж был похож на запретный город: там жили часовщики, фотографы, странные мастерские, где пахло железом, плёнкой, пылью. Я помню, как поднимался туда с другом – мы смеялись, что мастера похожи на героев фантастики. Мы называли их Стругацкими: два одинаковых мужчины в круглых очках, с одинаковыми лицами и одинаковыми жестами. Они чинили часы, паяли детали, и всегда звучала музыка из радио с помехами.

Я толкнул дверь, которая выглядела заколоченной, и она неожиданно легко открылась.

Внутри пахло пылью и железом. Света почти не было, только серый отсвет из окна. На стене висели огромные часы, стрелки которых замерли без пяти двенадцать. Казалось, они ждали какого-то сигнала, и я невольно подумал: а что, если они действительно остановились в тот момент, когда здесь всё закончилось?

На столе лежала записка. Маленький клочок бумаги, исписанный аккуратным почерком:

«Вернусь через три часа».

Я замер.

Эта фраза слишком многое значила. Я вспомнил: именно так когда-то сказали мне Стругацкие. Тогда я принёс им свои сломанные часы с лыжником на циферблате. Стекло треснуло, стрелки застряли, и я думал, что они больше не заработают. Они посмотрели на меня поверх очков и сказали: «Приходи через три часа».

Я вернулся через два, и часы были починены идеально. Горы и лыжник снова ожили. Я ушёл с чувством, что попал в сказку, где время можно остановить и снова запустить. Но вскоре мастерская исчезла. Закрылась или растворилась – никто не знал. Когда я пытался вспомнить, где она находилась, всегда путался: третий этаж или четвёртый? Восточное крыло или западное? Память предавала меня, и я начинал думать, что всё это я выдумал.

А теперь – эта записка. Лежала на столе так, будто её оставили вчера.

Я поднял её. Бумага была не старой, не пожелтевшей, не ломкой. Она была свежей. Как будто кто-то написал её недавно.

Я почувствовал странное: все мои воспоминания вдруг стали уликами. Не ностальгией, а доказательством. Город не просто хранил прошлое – он прятал его, как тайну.

Я осмотрел комнату. На стенах висели десятки схем: круги, стрелки, механизмы. Но все они были неполными. В центре каждой схемы зияла пустота – словно кто-то вырвал главный фрагмент. Или забрал его с собой.

И тогда я услышал звук. Тихий, металлический – будто кто-то завёл пружину старого будильника.

Я обернулся. Никого.

Но всё же было ощущение, что здесь кто-то есть.

Я вышел в коридор и пошёл к лестнице. Дом был пуст, но шаги за спиной казались слишком явными. Я ускорился. На втором этаже мне почудилось, что я слышу радио – те самые помехи, что звучали когда-то в мастерской. Но, оглянувшись, я увидел только закрытые двери и пустоту.

На улице ветер усилился. Листья гонялись друг за другом по асфальту, как стая собак. Я посмотрел на записку.

«Вернусь через три часа».

И вдруг понял: три часа уже давно прошли.

Но может быть, я сам опоздал.

Глава 2. Гадалка на Кужина

После того вечера я долго не мог уснуть. Записка лежала на столе рядом с телефоном, и я невольно каждые полчаса на неё смотрел, как будто она могла измениться. Казалось, что почерк вот-вот станет другим, слова переставятся, бумага потемнеет. Но ничего не происходило. Бумага оставалась свежей, будто кто-то написал её вчера.

Сон пришёл поздно, и сразу странный. Мне снилось, что я иду по длинной улице, которая вроде бы Искужина, но дома там стояли вперемешку: пятиэтажки соседствовали с дореволюционными особняками, а между ними – пустыри и огороды. На обочине стояла женщина в чёрном платье и бросала лепестки роз. Я видел, как они падали на асфальт, но вместо того чтобы увянуть, они словно впитывали свет. Я поднял один – и проснулся.

На ладони ничего не было.

Но утро я начал именно с Искужина.

Эта улица всегда казалась странной. Она была широкой, просторной, но никогда не шумной. Здесь не было ни магазинов, ни кафе, только жилые дома и редкие деревья. Я помню, как в детстве смотрел из окна детского сада на эту улицу. Каждое утро по ней проходили женщины с авоськами, старики с газетами, школьники с портфелями. Всё было привычно и закономерно. И только одна фигура нарушала ритм.

Женщина в длинном чёрном платье. Она появлялась в самое неожиданное время: то на рассвете, когда город ещё спал, то в разгар дня, то поздним вечером. В руках у неё почти всегда были цветы – розы, хризантемы, иногда гвоздики. Я тогда думал, что она работает на кладбище. Но однажды увидел, как она разбрасывает лепестки прямо на дорогу. И тогда детская фантазия сделала своё: я был уверен, что она – гадалка.