Фабрика-19

Арт, скептически относившийся к заслугам Фоссетта, не горел желанием поддерживать этот разговор.

– Кому еще налить? – спросил он, делая радио погромче.

Барни поднял руку.

– Видимо, записать на твой счет?

– Так точно.

Пока Арт ходил за виски для Барни, мы услышали за окнами слабый и необычный звук. Мы уже привыкли к пустым и безмолвным небесам, поэтому, естественно, заинтересовались. Это было непохоже ни на один самолет, что мы слышали. Рокотало, будто в старом военном фильме.

– Кольцевой двигатель, – сказала Проф. – Не иначе.

Мы увидели над гаванью старенький серебристый самолет, направлявшийся к аэропорту.

Проф подошла к стойке.

– Двойной джин, Арт, – сказала она, любуясь на него через очки в роговой оправе, но была проигнорирована. Арт целиком сосредоточился на машине, рыскавшей на встречном ветру.

– Это DC–3, Арт. Построен в Америке. Из тридцатых. Это, знаешь, ли, моя тема, – сказала она. – Эпоха Кейнса.

– Ну и что он тогда делает в Хобарте в 2022 году?

– Этого я тебе, Арт, сказать не могу, но знаю, что для «Куантаса»[4] он староват.

Барни отрыгнул, глядя на самолет. На его лице возникла улыбка.

– Я же говорил, что он вернется, – сказал он.

– О, дай угадаю, – хмыкнул Арт. – Фоссетт!

– На этом старом корыте? – сказал Фримен. – Дэ Эф может купить любой самолет. Глупости говоришь.

– Он нас еще удивит. Этим Дэ Эф и занимается – удивляет людей.

Разговоры о Дэ Эфе, как обычно, разозлили Арта. Он просто терпеть не мог его легенду. В основном из-за связи ГБИ с теми, кого он звал «лощеными позерами» от мира глобальных технологий и винил во всех своих разочарованиях последних десяти лет. Об этом с ним лучше было даже не заговаривать.

– Вы, блин, можете говорить хоть о чем-нибудь другом? Дандас Фоссетт то, Дандас Фоссетт се… – Он сопроводил свою вспышку жеманной жестикуляцией. – Если никто не сменит тему, я закрываю бар пораньше.

– Двойной джин, – повторила Проф, чувствуя себя забытой.

Мы продолжили пить и не думали о самолете. Через минуту кто-то крикнул:

– Коноплянки, на десять часов.

Все похватали бинокли и посмотрели налево вниз. С улицы в витрину глядела босоногая и загорелая парочка. У них были дредлоки, почти вся их одежда – из конопли. У девушки в переноске на спине сидел маленький ребенок. Такие люди время от времени попадались на глаза и стали поводом для бурных дискуссий о возвращении в обширные леса штата уклада охотников и собирателей. В текущей экономической ситуации многие считали это вполне правдоподобным. Но сообщения о встречах с лесным народом так разнились, что большинство разумных людей относились к ним так же, как к сообщениям об НЛО – тоже известного в Тасмании явления.

– Говорят, они когда-то протестовали против вырубки, но так и остались в лесу размножаться, – сказал Фримен, – как первые люди. Питаются корешками и ягодами.

– Я ставлю на пещеры, – сказал Барни. – Кто будет жить на дереве, на всех ветрах, когда можно уютно греться у костерка да жарить себе валлаби? И пить мед.

– И не то чтобы это было что-то неслыханное для этих краев, – сказал Фримен. – Пока вы сюда не заявились. Бесплатная еда, никакой арендной платы, шей одежду сам. Оно и правильно, если вдуматься.

– Говорят, им для счастливой жизни хватало трех часов работы в неделю, – поддакнул Барни.

– Уже на три часа больше, чем у любого из вас, – заметил Арт.

Всего этого я уже успел наслушаться. Скучая, я обозревал медленно двигавшуюся передо мной панораму. Поэтому и заметил корабль раньше других.

– А вот это не каждый день увидишь, – сказал я.

Вверх по реке, по направлению к городу, пробиралось чудовищное серое судно с потеками красноватой ржавчины и черной смазки на корпусе. Из труб росло огромное облако маслянистого черного дыма. Корабль казался большим даже с семнадцатого этажа. Когда он поравнялся с нами, могучая носовая волна шлепнула по прибрежным скалам так, что по нашей выпивке пробежала рябь. Тут мне пришло в голову, что однажды я уже видел такой корабль – в музее Сан-Франциско. Было в нем что-то отчетливо, если можно так выразиться, нематематическое – я имею в виду, когда видно, что проектировал человек, а не компьютер. Мы уже отвыкли от несовершенного внешнего вида. Хотя его посадка была низкой, намекая на полную загрузку, на палубах контейнеров не было – только много предметов разных форм под брезентом цвета хаки между восьми массивных кранов. На флагштоке висел большой белый флаг с синим числом «19».

Мы наблюдали за продвижением корабля, выгибая шеи из-за вращения зала. Наконец пришлось встать и медленно пойти против вращения, чтобы не упустить странное судно из виду.

Барни, бывший матрос, заявил будничным тоном:

– Это «Либерти». Рвота ведрами, как говаривал мой дед. Качка как на аттракционе.

– Твой дед?

– Да, это корабль сороковых.

Мы провожали судно взглядами до самого города. И удивились, когда оно не обратило внимания на гавань и продолжило путь вверх по реке.

Вернулся рокот над головой. Тот самый древний самолет, который мы уже видели. Я навел на него бинокль и в этот раз заметил, что и у него, как на флаге корабля, на фюзеляже и крыльях было синей краской нарисовано «19».

Теперь на него смотрели все. Он развернулся к нам и прошел метрах в пятидесяти на высоте ресторана. Я услышал, как чей-то бинокль со стуком упал на стол.

– Глазам не верю, – воскликнула Проф. – Мне только что помахали из кабины. Готова поклясться, что это… – она опасливо покосилась на Арта, – Дандас Фоссетт.

– Я же говорил, – сказал Барни. – Дандас вернулся.

Наконец корабль исчез за городом, но, судя по валившему из его труб дыму, могло быть только одно место, куда он направлялся, – бывшая ГБИ.

Через два дня, когда он возвращался вниз по реке в океан, мы заметили, что его посадка стала куда выше. Барни объяснил, что он освободился от большого груза и шел пустым. Мы понятия не имели, о чем говорит появление корабля, но сомнений не осталось: Дандас Фоссетт снова здесь, как все и предсказывали.

Так продолжалось весь остаток лета и следующие месяцы. Каждую пару недель корабль типа «Либерти» возвращался с полным грузом, разгружался и снова выходил в океан. Мы всякий раз смотрели как завороженные – признаться, больше заняться-то было нечем. Мы научились угадывать груз. Иногда на палубах стояли старые автомобили – по словам Проф, грузовики «студебеккер» и пара джипов. Затем они сменились чем-то вроде больших стальных балок и паллет с кирпичами. По прикидкам Барни, корабль перевозил по 10 тысяч тонн груза. Естественно, обсуждали мы только это, но правдоподобных теорий набрали немного. Например, оставалось загадкой, откуда приходит корабль. По времени отсутствия Барни рассчитал, что, по всей видимости, с Восточного побережья США. Стал привычным зрелищем и DC–3 на бреющем полете над городом, и уже мало кто сомневался, что в нем летает Дандас Фоссетт.

После третьей или четвертой ходки – когда корабль привез, как мы поняли, пассажиров – поднялся стук молотков. В угрюмом городе посреди экономического упадка шум беспрепятственно разлетался над водой и в холмы, разнося надежду красноречивее любой проповеди.

Старая ГБИ была практически скрыта от взгляда – мы мало что видели даже с семнадцатого этажа. Но через пару недель грохота различили, как над заслонявшими вид холмами что-то поднимается. Это был массивный саркофаг – как тот, что поставили на взорвавшийся реактор в Чернобыле. Должно быть, так они хотели скрыть от мира то, что там происходило. И у них получилось, потому что за следующий год наружу не просочилось ни единой подробности. Никто из строителей не появлялся из высокого комплекса – разве что на корабле, – и мы так и не узнали, кто они. Единственное, что покидало стройплощадку, – это шум: выстрелы клепальных молотков и вибрации коперов, чередующиеся гул и стук. По ночам в наши квартиры падали тени от охранных прожекторов, на стенах и потолках плясали синие, белые и желтые отсветы сварочной дуги, словно молнии грядущей бури. Вместе со всем городом мы затаили дыхание.

Новости о загадке разошлись по стране, а потом и по миру. Уже скоро в небе роились дроны, пытаясь снять, что там затеял Дэ Эф, но так ничего и не добились. Были репортажи о том, что по ночам дроны отстреливают трассирующими пулями и беспилотные машины падают на почти пустые городские улицы. Не смогли подобраться даже «Гугл Мэпс».

Мы предположили, что под гигантским покровом обретает форму какая-то невероятная конструкция. По словам Проф, единственная сравнимая по масштабу стройка, столько же державшаяся в тайне, – это Манхэттенский проект, и то о нем в конце концов узнал даже Сталин. Только потом я понял, почему мир ничего не выяснил. Строительство велось вне всех сетей – независимо не только от общественных коммуникаций, но и интернета. Нигде нельзя было найти ни единого килобайта достоверной информации.

Последовали месяцы сварки и грохота. Пришла и ушла осень, зима перетекла в весну, и снова наступило лето. Минул почти год, а никто по-прежнему не имел ни малейшего понятия, что там творится. Очевидно, в итоге нам раскроют нечто грандиозное, но люди поняли, что ждать еще долго, и тогда стук стал белым шумом, на который просто не обращали внимания. Мировые СМИ заскучали. Разъехались новостные бригады, прихватив с собой дроны. Стало ясно: что бы там ни делал Дандас Фоссетт, торопиться он не собирался.

Неизбежно развеялась эсхатологическая атмосфера и рассосались толпы прихожан – хотя Барни по-прежнему ходил на службу каждое воскресенье. Гадания местных становились все обыденнее. Новый музей? Может, склад? А то и новый торговый центр – но тогда в него придется завозить и покупателей, раз на острове теперь немного людей с деньгами. В конце концов большая часть оставшегося населения Хобарта пришла к выводу, что это очередное безумство Дандаса Фоссетта, обреченное закончиться ничем. Как же они ошибались.

* * *

Летом 2024-го – спустя два года после того, как впервые показался корабль, – я проснулся и обнаружил, что мне пришло письмо. Настоящее, из тех, которые в бумажных конвертах и кладутся в почтовый ящик – правда, в моем случае просунули в щель под дверью. В конверте лежала белая карточка, на которой было напечатано старомодным шрифтом:

ЕСТЬ ВАКАНСИИ

ТРЕБУЮТСЯ РАБОТНИКИ

ЛЮБЫЕ СПЕЦИАЛЬНОСТИ

По прибытии покажите эту карточку в отделе кадров.

Я тут же понес ее в столовую, где обнаружил, что такую получили все жильцы. Судя по услышанным разговорам, большинство подозревало, что их пособия по безработице отзовут и «эти сволочи в Канберре» заставят их искать работу, которой не существует. Но тут появилась Проф и сообщила, что видела, как конверты доставлял почтальон на древнем красном фургоне, будто у Почтальона Пэта из мультика.

– Вы ничего не заметили на конверте? – спросила она, доставая свой. На нем стояла марка с профилем короля Георга VI. Цена: 2½ пенса. «Читайте водяной знак».

Я выхватил у нее конверт. Водяной знак был размытым и размазанным, но насколько я мог разобрать, он гласил: «1 марта 1948 года».

– Это от Дандаса Фоссетта, – сказала она. – Наверняка.

Что он затеял?

На следующий день нас ждал новый сюрприз. Когда я собирался в столовую на завтрак, раздался стук в дверь. Сейчас это, пожалуй, может показаться необычным – ведь больше никто не стучится, как минимум не предупредив сперва в мессенджере, правда же? – но в нашей высотке это было житейским делом.

Я открыл дверь, ожидая увидеть соседа, но увидел мальчишку, которому не было и пятнадцати, в форме, как мне сперва показалось, гостиничного посыльного. Синяя шерсть, жакет на пуговицах, кюлоты, заправленные в ботинки высотой по голени, маленькая фуражка с козырьком, как у полицейского. Он что-то достал из кожаной сумки и протянул мне.

– Телеграмма, сэр.

– Прошу прощения?

Он сунул конверт мне в руку. Тот был из грубой коричневой бумаги и намного меньше пришедшего вчера. Без марки, зато в прозрачное окошко я разглядел «П. Ричи, доктор философии».

Мальчик стоял в дверях, глядя на меня с ожиданием. Я не сразу сообразил, что он ждет чаевые.

– Я принимаю только наличные, сэр, – сказал он.

Я нашел кошелек и отдал пару монет. Похоже, это его удовлетворило. Затем он развернулся и скрылся за поворотом узкого кругового коридора.

– Эй, а ты кто? – крикнул я запоздало вслед. – Кто это рассылает?

Но его уже и след простыл.

Я аккуратно вскрыл конверт ножом и нашел листок с красной шапкой ТЕЛЕГРАММА. Ниже была вклеена телеграфная лента:

ОТВЕТЬТЕ НА ЗОВ ТЧК

И снова я отнес странное послание в ресторан, где уже начали собираться остальные с телеграммами в руках.

Было и еще кое-что необычное. Чего-то не хватало.

– Шум, – сказал Арт. – Он прекратился.

И он был прав. Шум стройки так долго был частью нашей жизни, что мы уже перестали его замечать. Но сейчас стояла полная тишина.

Проф посмотрела в бинокль на ГБИ. Огромный бетонный шатер пропал.

– Что видишь? – спросил я.

– Дым мешает, но это похоже… на трубы.

– Трубы? – переспросил Арт. – Ты уверена?

– Сам посмотри.

И тогда мы услышали сирену.

Совсем не цифровые сигналы, какие можно слышать сегодня. Этот звук был неровным. В нем чуть ли не чувствовалась его материальность, словно его принес ветер из огромных мехов. Что-то в странной гармонии, нестройности говорило, что ее произвел человек. Это был первый намек на то, что скоро все стороны нашей жизни очень и очень сильно изменятся.

– Такие сирены стояли на кораблях, – сказал Барни, – чтобы предупреждать об опасности в тумане. Это паровой свисток.

– Нет, – сказал Арт, опустив бинокль. – Это фабричный свисток.

– С чего вдруг…

– А вы не поняли? Это может значить только одно, – сказал Арт.

– Что?

– Работа, дурачье, работа. Что еще значит фабрика? Тысячи рабочих мест. Настоящих. На производстве настоящих вещей. Как в былые времена. – Арт вышел из-за стойки и вдруг решительно направился к лифту.

– Арт, – окликнул я, – ты куда?

– К себе, за карточкой. – На его лице мелькнула широкая улыбка – а он был не из тех, кто улыбается. – Дандас Фоссетт предлагает нам работу.

Фримен погнался за ним, следом – Проф и Барни. Затем к лифту поспешили и остальные.

Через пятнадцать минут все мы стояли на небольшом причале рядом с башней. Арт шел к каменным ступенькам, спускающимся к катеру Барни, на котором тот якобы ходил на рыбалку. Заскочил на катер, вошел в рубку и завел двигатель, выпустив в небо облако грязно-черного углерода, затем взревел им пару раз, словно ему не терпелось отправиться.

– Ну? – сказал он. – Кто со мной?

Мы стояли и переглядывались. Первым на борт заскочил Барни, свалившись на палубу. Затем – Проф, за ней, после недолгих колебаний, Фримен. Двигатель закашлялся, но оправился.

Я единственный из нашей компании остался на причале. Все смотрели на меня. Арт перекричал шум двигателя:

– Едешь или нет?

Я машинально обернулся к башне, к вращающемуся ресторану. Признаться, моя жизнь здесь была довольно ничтожной и бесславной, но в моем состоянии ничтожность меня даже привлекала. Я был только рад не замечать остальной мир.

Впрочем, конечно, от меня все еще ждали книгу.

– Едешь или нет? – снова крикнул он.

Я почувствовал, как ноги несут меня к башне, к ее успокаивающей уверенности.

– Ну? Последний шанс!

– Если остаешься, отдай швартовы, – сказала Проф.

Я колебался.

– Ну тогда отдавай швартовы.

Я повернулся и размотал веревку с кнехта. Снова прозвучала сирена – долгий плачущий зов, но какой судьбе навстречу – того я не знал. Не помню, чтобы принимал сознательное решение, но помню стук, с которым мои ноги приземлились на палубу. Катер отошел от причала. Это было безумие. Просто безумие.

3

Барни перегнулся над планширем и опустошил желудок в море.

– Сколько лет уже не выходил в океан, – сказал он, утирая рот. – Отвык, видать.

– Да мы еще от берега не отошли, – сказал Арт, увеличивая обороты.

Я оглядел нашу команду: заводской рабочий без завода, пьяный штурман без корабля, университетский лектор без студентов, банкир без денег и я – писатель, которому не о чем писать. Никто из нас не мог выжить в современном мире, все пошли на зов неведомого будущего, толком и не задумываясь. Меня охватила легкая паника, и тик, так и не прошедший полностью, вернулся с удвоенной силой. Если бы я мог уговорить Арта развернуться, уговорил бы.

Когда мы вышли на сталкивающиеся течения, качка стала сильнее. Пятно на горизонте начало обретать форму. Я прищурился, но оно, окутанное туманом, не торопилось раскрывать свои секреты.

Когда мы приблизились, вид загородила надстройка ржавеющего «Либерти» – мы увидели их сразу несколько, – которого тянул чумазый буксир. Арт умудрился обойти их, расталкивая разнообразный мусор, болтавшийся в мрачных тенях на воде: стеклянную бутылку с пробкой, древний спасжилет, деревянную балку. Неподалеку от катера покачивалось тело утонувшей кошки. Через просвет в тумане я разглядел, как по канату на деревянную стойку забирается водяная крыса.

Мы подошли к причалу в поисках, где пришвартоваться. Над ним, загораживая вид, росли дощатые склады. Сочетание смога и старой потемневшей древесины лишало все вокруг цвета, придавало безжизненный, черно-белый вид.

– Прямо как «В порту», – пробормотала Проф. Взглянула на меня. – Это фильм про сороковые.

Катер стукнулся в кранцы из старых покрышек, от которых несло гнилой резиной.

– Швартуй, Пол! – крикнул Арт.

Я понял, что так и не выпустил веревку из рук, но ни малейшего понятия не имел, что с ней делать.

– Дай сюда, – рявкнул он. – Лезь по лестнице.

Я двинулся по ржавой лестнице на причал, казавшийся одновременно и старым, и только что построенным, – как искусственно состаренные промышленные интерьеры в модных кафешках. Было время отлива, из-за этого причал оказался еще выше – забираться пришлось долго, не зная, что ждет наверху.

Поднявшись, я ступил в маслянистую лужу и поднял взгляд. Внезапно через туман прорвалось солнце, и я отшатнулся, чуть не свалившись в воду. Я не мог поверить своим глазам.

Прежде чем как сказать, что я увидел, надо сказать, как я это увидел: в «Кодахроме». Дандас Фоссетт – а мы сразу поняли, что только знаменитый Дэ Эф способен воплотить нечто настолько ошеломительно творческое, – сумел наложить на современность эффект цветной пленки сороковых. Это был штрих гения. Он осознал кое-что критически важное: чтобы изменить реальность, сперва надо изменить восприятие реальности. Позже я узнал, что эту идею он подхватил много лет назад, еще студентом, когда читал наискосок философа Джорджа Беркли. (Типичный пример мышления Дэ Эфа – всегда видеть потенциал в идеях, которые не заметили все остальные.) Эффекта он добился подбором краски, кирпича и металла, их взаимодействием со светом. Тут много химии и геометрии, даже не буду пытаться объяснить; я и сам дошел совсем не сразу. Пока достаточно сказать, что сработало блестяще.

Мы все представляем прошлое мрачнее, серее и чумазее, чем настоящее, ведь правда? Иногда даже черно-белым, как в старом кино, – и этот фокус Дэ Эф провернул с нами, когда мы еще подплывали к причалу. Но он знал, что все не так просто. Прошлое не мрачнее, а ярче – потому что цвета, которыми мы пользуемся сейчас, со временем неуловимо менялись и больше не похожи на те, что были семьдесят лет назад. Синий тогда и правда был синее, красный – краснее, желтый – желтее, и даже серый… ну, серее, прямо как в «Кодахроме». (Знаю, что не стоит это поощрять, но если хотите понять, о чем я говорю, то погуглите World War II Kodachrome photos – «кодахромные снимки Второй мировой войны».) Даже немногие старые промышленные вещи, умудрившиеся не растерять свой цвет, простояв забытыми десятки лет под пыльным брезентом в гаражах и сараях, поблекли настолько, что мы и не вспоминаем, как они выглядели новыми. Если честно, мы только догадываемся. Тогда и химический состав красок был другим, отчего они казались насыщеннее, кремовее, пышнее. В эмалевую покраску машин, казалось, хоть ныряй, и тогда выпускали оттенки, каких уже не найдешь: темно-коричневые, оливково-зеленые, бежевые и то, что раньше называлось «утиное яйцо», – сине-зеленый.

Стройка Дэ Эфа словно вышла из голливудского фильма сороковых, когда цвет был химическим, а не цифровым. После того как со старых кирпичей отскоблили копоть лет, они обрели реальную глубину; можно было увидеть их первоначальный внешний вид – современный для своей эпохи. Этой изощренной оптической иллюзией Дэ Эф пытался нам что-то сказать: прошлое теперь снова настоящее – новое, сияющее и волнующее. Но лучше ли настоящего? Думаю, не раскрою большой секрет, если скажу, что так считал сам Дэ Эф. По самой меньшей мере он ожидал, что мы будем относиться к прошлому с уважением, которого оно заслуживает. Позаимствую его прием и предложу читателю эксперимент: если хотите представить мою историю, представляйте ее с этого момента в «Техниколоре» – это версия «Кодахрома» из старых голливудских картин. Летний день, торжественно проступающий из угрюмых пучин зимы. Вот как нам все предстало, когда мы встали на причале и подняли глаза.

А вот что мы видели: там, где когда-то находился люк ГБИ, теперь высился комплекс гигантских зданий – тех, чье название вряд ли знают многие из тех, кто младше тридцати. Зданий, что всего пару десятилетий назад господствовали по всей планете. Они выглядели величественно и совершенно неуязвимо – и все же испарились меньше чем за поколение. При их виде тут же вспоминались динозавры.

А если точнее, перед нами стоял огромный фабричный комплекс.

И помните: все – в сочном «Техниколоре». В голове не укладывалось. По сей день зрелище тех зданий (они никуда не делись, и сомневаюсь, что кто-то удосужится их снести) наполняет меня благоговением. Мы оторопели от смелости масштаба – такого, что приходилось запрокидывать голову, чтобы взглядом охватить здания целиком.

За следующие два года, когда разворачивалась эта история, участок еще расширялся и значительно достраивался, но позвольте попробовать описать оригинал. Основой фабрики были три длинных прямоугольных корпуса вокруг центральной площади, где-то сто на сто метров, выходившей туда, где стоял я, – на причал. Кто был в Венеции на пьяцце Сан-Марко, выходящей на канал, поймет, о чем я говорю.

Фабричное здание слева было самым осознанно модернистским из трех. Симметричное, с каждой стороны – по двадцать соборных окон, обрамленных краснокирпичными столбами метров тридцати в высоту. Каждое окно состояло из тысяч маленьких стеклянных листов в металлических рамах. Еще больше стекла – в аккуратной крыше. Позже я понял, что проект задумывался так, чтобы пропускать внутрь максимум естественного света, как в средневековых библиотеках. По размерам здание равнялось городскому кварталу. Воистину махина.

Здание по центру я тут же принял за администрацию. Тоже из красного кирпича, но с неоклассическим фасадом, и по центру высилась башня с часами, уходившая на несколько этажей в небо.

И все же самое поразительное и гаргантюанское здание замыкало площадь справа. Когда я говорю «здание», имею в виду не единую постройку – скорее комплекс из нескольких зданий, каждое размером с футбольное поле, все соединялись в разных местах пересекающимися конвейерами. Вдоль верхних этажей шли слои труб, ведущих, как я потом узнал, к огромной электростанции позади. На множестве крыш были натыканы антенны и водонапорные башни, решетки и трубы, пускавшие в воздух клубы пара. Над ними высились четыре высоких цилиндрических трубы, достававших до небес и распространявших тот самый сладковатый, терпкий, угольный запах, который скоро стал казаться совершенно естественным.

Между четырьмя трубами висели три билборда минимум двадцати метров в высоту. Несмотря на размер, на каждом был всего один символ крупным и довольно элегантным синим шрифтом. Вместе на них читалось «Ф–1–9». Мы не знали, что это значит. Тогда мы еще не знали ничего; только что видим нечто из других времен. Возникло странное ощущение, словно меня забросили в иной мир, одновременно знакомый и совершенно неведомый.

Из башни с часами справа от нас вырвался поток дыма – и снова зазвучал свисток. Тогда я и заметил еще одну табличку, на башне. Надпись на ней тоже была шрифтом, который я не видел много лет. Там значилось просто: «Фабрика–19».

– Я же говорил, – сказал позади меня Арт. – Фабрика. Дандас Фоссетт отгрохал нам фабрику.

– Мы здесь, Дандас! – крикнул Барни. – Мы здесь!

Мы были не одни. Прибыло как будто население всего города и теперь кишело на широком пространстве у причала. Учитывая, что все успешные люди покинули Хобарт уже давно, здесь мог остаться один-единственный тип: отставшие от экономических перемен, чьи навыки – а то и умонастроения – не пригодились на Большой земле. Бывшие заводские рабочие, кассиры супермаркетов, менеджеры среднего звена, таксисты, ученые; другими словами, люди вроде Арта, Барни, Проф, Фримена и меня. Ненужные.