Всё вместе

Елизавета Менделеевская

Всё вместе

Так что же люди?

Так что же люди?

Эмоций яркий звон,

Это чувство возвращения в дом.

Так что же люди?

Может быть печаль,

Осколки боли, подсыпанные в чай.

Так что же люди?

Мрачная любовь,

Возможно, светлая тоска.

Так что же люди?

Океан волнений,

Смутных чувств, тревог,

Оставивших в душе ожог.

Вечный хохот, милый смех.

Те не оставили без бед,

Те сохранили волшебство.

Так что же люди?

До сих пор не поняла.

Наверно, те, кто рядом.

Навсегда.

Ароматы

Мы были на причале. Уплывающие вдаль грозовые тучи освобождали место последним солнечным лучам. Мы смотрели на чаек, наши ноги свисали в воду, создавая брызги и небольшие волны.

Чувствовался запах свежести после дождя, с моря пахло бризом.

Покой охватил сердца. Казалось, ничего не способно прервать это умиротворение.

Позади остановился автомобиль. Послышался запах противного бензина, которой медленно капал с машины. Хозяин, заметивший неисправность, вышел и громко заговорил по телефону. Запах стал резче и невыносимее, настолько, что я не в состоянии была сдержать кашель. Товарищ, похлопав легонько по спине, уронил фразу, которая в дальнейшем послужила началу разговора.

– Запах дешёвого бензина, как он симпатизирует моему вкусу, – тихо сказал тот.

– Я предпочитаю запах только что положенного асфальта.

…

– О, нет, только не асфальт! – иронично ответил он, – как по мне, лучше запах хлора…

– Совсем нет, новые книги пахнут невероятно, – перебив, вставила я.

– Возможно, но с запахом зажженных спичек для меня не сравнится ничего! – с жаром продолжал мой друг.

– Всё же свежеиспечённая выпечка приятнее, как по мне, – не согласившись с ним, произнесла я.

После воцарилось недолгое молчание, которое снова было нарушено.

– Каждый запах, лично у меня, ассоциируется с каким-то воспоминанием, событием или моментом. У всех они разные, и многие предпочтения не совпадают.. Не знаю, зачем я это сказал.

Мы оба задумались. Машина, к счастью, уже уехала, и снова чувствовался приятный аромат моря, которое начинало тревожиться. Надвигался шторм.

Через несколько минут мы взялись распутывать шнурки, как вдруг я произнесла:

– Знаешь, ты совершенно прав. Я люблю запах нового асфальта только потому, он напоминает мне о папе, о поездке с ним в другой город. Мы едем по едва застывшей дороге, поём старые хиты, которые крутили по радио, и наслаждаемся шоколадными пончиками, улыбаясь во весь рот. Понимаю, что именно в такие моменты я испытывала подлинное счастье. Минуты с ним были такими значимыми. Сейчас кажется, словно это было одно мгновение, а не утомительное путешествие, длившееся несколько часов.

Не успев закончить, я сразу же услышала историю в ответ.

– Всё приятное мимолётно… Детство я провёл в деревне, у своих «старших родителей». Там всегда зажигали плиту с помощью спичек. Вечерами нам с бабушкой особенно нравилось сидеть на уютной кухне и попивать горький чёрный чай. Такие посиделки скрашивали холодные вечера, когда ветер скорбно завывал, а дождь, поддерживая его, грозно стучал по крыше. Я слушал рассказы о её жизни с большим любопытством и, сказать честно, совершенно забывал о горячем напитке. Поэтому снова и снова ставил невероятно маленький железный чайник на плиту, чтобы хоть одну из десяти чашек выпить тёплой.

…

Шнурки уже были распутаны, кеды надеты, всё рассказано. Мы прощались с запахом бриза и прохлады, которые веяли с моря. На душе было спокойно.

После этого дня в мою коллекцию «ароматов» были добавлены ещё два аромата того дня, того моря и бензина, который сначала я невзлюбила.

***

Время летит, никого не щадя,

Глаза не от слёз блестят, ведь мороз.

Я иду, газетой шурша,

И платочком тру красный нос.

Мы, наверное, всё упустили.

Вечность – иллюзия, сон – обман.

Мы, наверно, друг другу простили,

Моменты теперь лишь туман.

И только глаза, безутешно страдая,

Будто проклятие природы, рыдали.

Может, и к лучшему, мы, понимая,

Слова заветные не прошептали.

Всё потеряли? Да нет, обрели.

Сквозь года уж не вспомним сердцами,

Те знакомые нам донельзя шаги,

Что теперь окутаны в сердце снегами.

Прощаться

«Вот на перроне пара прощалась

Поезд поехал, она разбежалась.

Он продолжал махать,

Шаг за вагоном свой ускорять.

Девушка, слезы глотая, им любовалась

И приезда обратно, к нему, дожидалась

Такую картину наблюдал я всегда,

Когда уходили в Петербург поезда.

Мда, злодейка наша судьба.

Когда близко – не ценим, так вот далеко.

И остаётся совсем ничего:

Зиму прожить, весну прогулять,

И снова прийти на вокзал, часов в пять.

Встретить её, обнять сгоряча.

Вот, родная моя.

Жутко взрослая, хотя по плечу;

Жутко сильная, но ловлю её слезу.

Люди, отныне прошу!

Ловите момент, ждите встречи,

Чтоб светлый миг был бесконечен!»

Как вы думаете, что испытывают люди, когда наступает время прощаться? Говорить «до свидания» или «до скорой встречи» довольно просто, особенно если знаешь, что вы увидитесь скоро – через месяц, недели, может, даже считанные дни, которые пробегут со скоростью света. Гораздо тяжелее сказать «прощай». Это слово используют крайне редко, обычно оно произносится мысленно и при весьма особых обстоятельствах. Человек осознаёт: дороги с близким расходятся, образ родного растворяется в памяти, и его место занимают новые знакомые. Получается, что сказать «прощай» – вопрос времени. При этом каждый пытается избавиться от этих серых мыслей, выкинуть из головы глупый, но такой правдивый закон: люди – чаще всего явление временное, их круг постоянно терпит изменения, и ты ничего не можешь поделать. Это жизнь.

Так думал я на пике свой молодости, точнее тогда, когда переехал в культурную столицу, обособился от родителей и стал весьма взрослым. К слову, мне было уже девятнадцать. Первый год прошёл быстро, я не успевал скучать: универ, дом, галереи, музеи, свидания и вечеринки. Заметьте, какой загруженный график!

Прошел первый курс. К родителям я не торопился, хотел провести больше времени в Петербурге. Уехал только под конец июля, погостил в своей провинции недельки две и вернулся к весёлой студенческой жизни.

Это краткое описание моего существования должно передать самую главную мысль, которую я признавал ужасно нехотя, испытывая стыд и негодование: я потерял себя. Принципы, ценности, установки – всё исчезло. На их месте не проросло что-то новое, путное, важное. Мозг опустел, сердце оскудело. Из доброго интеллигента я превратился в бессердечного мота и транжира бесценных слов. Я был не прочь продолжать беспечное существование, но, будучи по натуре слишком впечатлительным и в глубине души ещё сочувствующим, услышав историю одной барышни, я изменил своё мнение о жизни.

Барышней её называл каждый в учебном заведении. Ее отличали прямая осанка, гордо приподнятый подбородок и аристократическая бледность. Имя же совершенно не соответствовало внешности статной обладательницы: Люсьена, кратко Люся.

Она была карикатурной личностью: красивая и неуклюжая, умная и невнимательная, холодная и одновременно импульсивная.

– Всё в ней одно сплошное противоречие! – заключил Митя, когда мы обедали в столовой Эрмитажа.

– Смотрите, она нисколько не поддаётся на ухаживания, даже шикарный букет роз и дорогую бижутерию принимает как должное. Однако рассыпается в благодарности и светится, будто от непомерного счастья, когда ей вручают кривой рисунок – её портрет или натюрморт, полностью лишённый правильных черт. И сейчас славно было бы поболтать с дорогими и любимыми нами, но нет, она отшельник, она пошла смотреть на картины начала двадцатого века, в которых нет ничего удивительного, и, как всегда, плакать!

– Что ты пристал к барышне? – не выдержал я.

Митя не раз пытался снискать благосклонность Люси, а она оставалась равнодушной. Вечные отказы, мягкие и резкие, насмешки в адрес воздыхателя и проявление холода разгневали молодого человека. Он прекратил докучать ей, но злые языки страшнее пистолета. Мерзким и непорядочным был Митя, обиды не прощал, поэтому и распускал сплетни.

Я сначала терпел это, потом не смог. Клеветали на невинного, беззащитного человека, девушку, между прочим. Вот в тот момент начали просыпаться давно забытые принципы. Встав из-за стола, я направился искать барышню.

Люсьена действительно была в зале абстракционизма двадцатого века. Впечатлённая картиной Кандинского, она смотрела не моргая, её пухлые нежно-розовые губы приоткрылись и послышался звук восторга.