Навь

Александра Блохина

Навь

«Не ходи по темноте, леший заберет.

Не смотри в ночную воду – своё отражение увидишь.

А коли позовут – не отзывайся.

А коли тронут – не оборачивайся».

– Старая деревенская поговорка

Глава 1: Возвращение.

Асфальт закончился внезапно, словно обрыв над пропастью. Последний щелчок на табло телефона – «нет сети» – и вот уже глухой стук колес по разбитой грунтовке стал единственным звуком, нарушающим тишину. Машина мягко подпрыгивала на ухабах, вздымая за собой рыжую пыль, и Василиса ловила себя на мысли, что смотрит не на дорогу, а на профиль Максима. На его сосредоточенное лицо, на каплю терпения, скатившуюся по виску. И сердце ее сжималось от странной, сладкой боли – ведь он был здесь, в этой глуши, только ради нее.

«Ну вот, почти приехали», – прошептала она, прильнув лбом к прохладному стеклу. За пыльной пеленой проступали знакомые до слез черты: поля, поросшие бурьяном, покосившийся забор, темная полоса леса на горизонте. Это место пахло детством – земляникой, сеном и дымком от печки. И бабушкой Матреной, чьи руки всегда пахли травами и свежим хлебом.

«Райский уголок», – фыркнул Максим, крепче сжимая руль, и его пальцы побелели от напряжения. – «Еще километр, и у «Ласточки» отвалится что-нибудь жизненно важное. Ты уверена, что мы не свернули в 1941 год?»

Василиса рассмеялась, и этот смех был полон нежности. Она потянулась через консоль, коснувшись его плеча, почувствовав под ладонью знакомое напряжение мышц. «Мой герой. Терпит ради меня адские ухабы». Она смотрела на него, впитывая каждую черту – упрямый подбородок, ямочку на щеке, которая появлялась, когда он пытался скрыть улыбку. Этот человек мечтал о стерильных небоскребах и карьере в городе, а вместо этого трясся по проселочной дороге к дому ее умирающей бабушки. И делал это без единого упрека. Потому что любил. Потому что они – одна команда.

«Не ной. Зато каков воздух! Пахнет детством», – улыбнулась она. Она приоткрыла окно, и в салон ворвался густой аромат нагретой земли, полыни и чего-то цветущего.

«Пахнет навозом, Василис», – сказал он, но его губы все-таки дрогнули в улыбке. Он накрыл ее руку своей, на секунду оторвавшись от руля. – «Но для тебя я готов терпеть даже это. Обещаю, буду паинькой. Ну, почти».

«Всего три дня», – сказала она, переплетая свои пальцы с его. Их руки лежали на его колене, образуя маленький островок тепла и единения в качающемся салоне. – «А потом мы возвращаемся, и начинается наша настоящая жизнь. Та самая квартира с балконом, который ты будешь ненавидеть поливать, но будешь, потому что я попрошу».

«И с горячей водой, которая никогда не будет кончаться», – он поднес ее руку к губам и быстро поцеловал костяшки пальцев. Этот легкий, почти невесомый поцелуй отозвался в ней целой симфонией. – «Договорились. Переживем это приключение, и – вперед. Вместе».

В этот момент на обочине появилось темное пятно. Машина приблизилась, и пятно обрело форму – изуродованный труп пестрой курицы. Рой синих мух гудел над ней, поднимаясь жирным облаком.

Максим резко дернул руль влево. «Фу, черт…» – вырвалось у него.

Василиса инстинктивно прижалась к нему, чувствуя, как сжалось от неприятного зрелища ее собственное сердце. Не столько из-за курицы, сколько из-за его реакции. Она ненавидела, когда что-то омрачало его настроение, когда на его лицо ложилась тень раздражения.

«Бедная птица… Странно, бабушка Матрена всегда говорила, что хищники сторонятся дорог».

«Может, сбежала от какого-нибудь местного фермера, и ее сбила машина», – предположил он, пожимая плечами. Ему явно не хотелось задерживаться на этой теме. Василиса почувствовала, как его плечо вновь напряглось под ее ладонью. Ей так хотелось снова его расслабить, вернуть тот миг тихого единения, что был секунду назад. Она еще сильнее прижалась к нему, словно пытаясь защитить его от всей грязи и несовершенства этого мира.

«Неважно», – мягко сказала она. – «Смотри, вон уже и домики видны».

Василиса перевела взгляд вперед. За поворотом, в ложбине между двумя холмами, притулилась деревня. Не больше тридцати домов, словно игрушечных, с резными наличниками и почерневшими от времени бревенчатыми стенами. Ее сердце сжалось от щемящей смеси радости и грусти. Она была дома. Здесь жило ее детство. И здесь же, прямо сейчас, в этой тряской машине, сидел ее главный выбор, ее настоящее и будущее. Но дом этот теперь пах не только детством и земляникой, но и смертью. Сначала – курицы на обочине, а скоро – тихой, человеческой, в старой горнице, где ждала ее бабушка Матрёна. Она сжала его руку, и он ответил тем же. Этого простого жеста было достаточно. Они были вместе. А значит, справятся со всем.

«Да», – тихо сказала она, глядя на приближающиеся избы. – «Мы приехали».

Машина, наконец, с глухим стуком остановилась перед старым домом. Он стоял чуть в стороне от других, будто вросший в землю, почерневший от времени и дождей. Резные наличники на окнах, хоть и облупившиеся, все еще хранили следы былой красоты. Крыльцо слегка покосилось, но было чисто подметено. Из трубы медленно вился в небо тонкий столбик дыма, пахнувший древесной теплотой и… чем-то еще. Чем-то знакомым и родным до слез.

Не успели они заглушить мотор, как скрипнула дверь, и на крыльце появилась высокая, чуть сутулая фигура в просторной рубахе. Дед Иван. Увидев их, его лицо, изборожденное морщинами, расплылось в широкой, радушной улыбке, от которой лучиками разбежались новые морщинки вокруг глаз.

«А вот и мои залётные пташки пожаловали!» – прогремел его густой, грудной голос, и он, не в силах сдержать нетерпение, быстрым шагом направился к машине.

Василиса выпорхнула из салона и буквально влетела в его объятия. Он прижал ее к себе, крепко, по-отцовски, и она утонула в знакомом запахе дегтя, домашней махорки и печеного хлеба.

«Дедушка!» – только и смогла выдохнуть она.

«Здравствуй, здравствуй, внученька, – забормотал он, гладя ее по спине. – Взрослая совсем, городская…» Он отстранился, держа ее за плечи, и его глаза, ясные и не по-стариковски зоркие, внимательно изучили ее лицо. И вот тут, в их глубине, Василиса прочла ту самую усталую грусть, что пряталась за всей его оживленностью.

В этот момент Максим, немного неуверенно, вышел из машины.

«Деда, это Максим. Мой молодой человек», – представила его Василиса, сияя.

Иван перевел на него оценивающий взгляд, и на его лице снова вспыхнула озорная искорка.

«Значит, так? – протянул он, делая шаг навстречу и протягивая руку. – Тот самый смельчак, который решился на нашу Василису? Ну, здравия желаю, Максим! Крепко жму, не пугайся, кости еще целы!»

Максим, улыбаясь, пожал его натруженную, шершавую ладонь. «Очень приятно, Иван Степанович».

«Ой, да брось ты это «Степанович»! Для своих я просто Иван, или дед Иван. Понял? А не понял – повторим!» – он хлопнул Максима по плечу и тут же схватился за их сумки. – «Ну, чего встали? Домой, домой! Матрёна ждет. Все утро только о внучке и говорит».

Он поволок чемоданы к крыльцу, продолжая бормотать: «Вы уж прости, что встречаю без полного парада, но хлеб-соль, как полагается, имеются!»

Они переступили порог, и Василису охватило волной воспоминаний.

Пахло. Это был главный, стопроцентный запах ее детства. Терпкая пыль сушеных трав, висящих пучками у печки, сладковатый дух печеного хлеба, воск от горящей в красном углу лампадки и едва уловимая, горьковатая нотка лекарственных настоек. Пахло жизнью, покоем и Матреной.

Перед ее глазами на секунду пронеслись картинки: вот она, маленькая, сидит на этой же протоптанной до белизны половице и катает деревянную лошадку, а бабушка стучит скалкой, раскатывая тесто. Вот она забирается на русскую печь, прислушиваясь к треску поленьев и тихому голосу деда, читающего на ночь сказку…

Дед Иван тем временем возился на кухне и вернулся с деревянной доской, на которой лежал краюха черного хлеба, щедро посыпанная солью.

«По старинному обычаю, дорогие гости, – торжественно произнес он, и в его голосе не было и тени иронии, только искреннее тепло. – Хлеб да соль вам в этом доме. Чтобы ссор не знали, чтобы жили в добре и согласии». Он поднес доску сначала к Василисе, потом к Максиму.

Василиса, с комком в горле, отломила кусочек и положила в рот. Соленый хлеб на вкус был как причастие. Как возвращение.

«Спасибо, дедушка», – прошептала она.

Максим, слегка ошарашенный такой церемонией, но тронутый, последовал ее примеру.

«Вот и славно», – удовлетворенно кивнул Иван. – «А теперь проходите, располагайтесь. Максим, мужик ты наш новый, по рукам твоим вижу – не промах, поможешь-ка мне самовар растопить, дело нехитрое».

Пока они снимали обувь, дед Иван, разгружая сумки, как бы между делом бросил, обращаясь больше к Максиму:

«Да, и насчет прогулок… Лес у нас красивый, грибной, ягодный. Днем – милости просим. А вот как сумерки сойдут – все, хода нет. Не ходи по темноте, леший заберет. И к речке нашей Старице на ночь глядя тоже не суйся – кикимора болотная защекочет, мало не покажется».

Он произнес это с такой простодушной серьезностью, словно предупреждал о злой собаке у соседей. Максим сдержанно улыбнулся, переглянулся с Василисой. В ее глазах он прочел ту же смесь умиления и легкой насмешки: мол, вот, началось, деревенские сказки.

«Понял, дед Иван, – с игривым взглядом ответил Максим. – Будем держаться подальше от леших после отбоя».

«Смейся, смейся, паря, – дед добродушно покачал головой, но в его глазах не было и тени шутки. – А у нас тут всякое бывает. Места старые, глухие. Правила простые: ночь на дворе – ты дома. И дверь на крюк. Запомнил?»

«Запомнил», – кивнул Максим, все еще не воспринимая это всерьез.

«Вот и молодец. А ты, внучка, иди к бабушке. Она в горнице. Ждет не дождется».

И, понизив голос до доверительного шепота, добавил, уже только для Василисы: «Иди, родная. Время у нас с ней на исходе… А я тут вашего городского парня быстренько к нашим деревенским порядкам приучу, ничего страшного!» – и подмигнул, пытаясь скрыть навернувшуюся влагу в глазах.

Глава 2: Тень за порогом.

Дверь в горницу была приоткрыта. Василиса замерла на пороге, сердце колотилось где-то в горле. Она сделала глубокий вдох, вбирая тот особый, густой воздух, что всегда стоял в этой комнате – смесь сушеных яблок, ладана и какой-то тихой, древней печали.

Комната была залита мягким светом из маленького окошка, падавшим на широкую деревянную кровать. И на ней – под горой лоскутных одеял и выцветших подушек – лежала Матрена.

Василису будто ударило в грудь. Она помнила бабушку крепкой, с руками, сильными от работы, с громким голосом, звавшим к обеду. А теперь перед ней была хрупкая тень. Лицо, усыпанное морщинами, казалось, было вырезано из старого, пожелтевшего дерева. Но сквозь эту немощь проступали черты былой красоты: высокие скулы, прямой нос. Из-под платочка на плечо спадала одна толстая, седая коса, белая, как первый снег. И когда Василиса неслышно подошла ближе, бабушка открыла глаза.

И все прежние образы детства померкли. Ее глаза… Они не потускнели от болезни. Они были пронзительно-синими, как темное небо перед самой глубокой ночью, и в них горел такой же яркий, неземной свет. В них жила вся мудрость ее лет, вся боль и вся не иссекаемая любовь.

«Внученька… моя девочка…» – прошептала Матрена, и ее губы дрогнули в слабой, но такой радостной улыбке. Голос был тихим, шелестящим, как осенняя листва.

Василиса не сдержала слез. Она опустилась на колени у кровати, бережно, как самое большое сокровище, взяла бабушкины руки в свои. Они были холодными, легкими, почти невесомыми, кожа – тонкой, как старый пергамент. Она прижалась к ним губами, чувствуя под ними выпуклые, изуродованные годами и трудом вены.

«Бабушка… я здесь. Я приехала», – выдохнула она, с трудом выдавливая из себя слова.

Матрена медленно, с усилием, подняла другую руку и коснулась ладонью щеки внучки. Прикосновение было сухим и безмерно нежным.

«Ждала… Все ждала свою пташку. Знала, что вернешься. Мне бы… только тебя увидеть…» – каждое слово давалось ей с трудом, отнимая силы. Она смотрела на Василису с таким обожанием и такой тоской, что у той снова сжалось сердце. Было ясно – бабушке очень худо. Она держалась лишь на воле, на каком-то последнем издыхающем запасе сил.

«Мне столько… нужно рассказать тебе… столько…» – глаза Матрены стали серьезными, почти суровыми. В их синеве плескалась бездна непроизнесенных тайн и предупреждений. Она собралась было что-то сказать, но в этот момент за спиной у Василисы послышались шаги и радостный гул деда Ивана.

«Ну что, расселись тут? Чай, самый что ни на есть душистый, с дымком, прибыл!» – Иван вошел в комнату, неся с осторожностью тугой, блестящий самовар. За ним шел Максим с подносом, на котором аккуратно стояли граненые стаканы в подстаканниках и блюдечко с медом.

Василиса быстро смахнула слезы, но напряжение в воздухе не исчезло. Оно висело между ней и бабушкой незримой пеленой.

«Вот, Матренушка, глянь, какие гости у нас! Вся семья в сборе!» – дед поставил самовар на стол и сияюще улыбнулся жене.

Матрена медленно перевела взгляд на Максима, и в ее глазах на мгновение мелькнуло что-то острое, оценивающее, прежде чем снова смягчиться усталой лаской.

«Милости просим… садитесь, голубчики…» – прошептала она.

Но Василиса поймала этот взгляд. И поняла, что тихий, пахнущий яблоками и ладаном мир ее детства остался в прошлом. Настоящее же было здесь, в этой комнате, в синих, как ночное небо, глазах бабушки, полных невысказанной правды, которая ждала своего часа.

Матрена медленно, с видимым усилием, приподнялась на локте. Дед Иван, словно угадав ее движение, тут же оказался рядом, чтобы поддержать. Бережно, как хрустальную вазу, он помог ей присесть на кровати, подложив за ее спину несколько больших, набитых пухом подушек в ситцевых наволочках. Устроившись, она казалась чуть более собранной, хотя тень усталости не покидала ее лица.

«Ну, внучка, представляй своего-то молодца, – мягко сказала Матрена, ее пронзительные синие глаза внимательно изучали Максима. – Стара я стала, глаза плохие, хочу разглядеть того, кто нашу Василису смог покорить».

Василиса, сияя, взяла Максима за руку и подвела его ближе.

«Бабушка, это Максим. Максим, это моя бабушка, Матрена Ивановна».

«Очень приятно, Матрена Ивановна», – Максим слегка склонил голову, улыбаясь обаятельной, слегка смущенной улыбкой.

Бабушка протянула ему свою тонкую руку, и он бережно пожал кончики ее пальцев.

«Крепкий, видный, – тихо проговорила она, не отпуская его руки. – Смотри в оба, парень, в наших-то местах. Лес наш… не простой. С пути сбивает, нежданных гостей в сеть заманивает. Ты держись поближе к Ивану, не шатайся один. А то, не дай Бог, чего случится…»

Ее слова повисли в воздухе, наполненные не стариковским бредом, а глубокой, неподдельной заботой. Она повернулась к мужу, и в ее глазах вспыхнула безмолвная просьба. «Ваня, ты за ним пригляди, а? Мужик ты надежный, не растеряешься. А этот-то, городской, небось, и ворона по осени за лошадь примет».

Дед Иван рассмеялся, наливая в стаканы густой, темный чай. «Уж я-то его в ежовых рукавицах держать буду, не сумлевайся, Матренушка! Ни один леший до него не доберется, пока я рядом!» – он подмигнул Максиму, передавая ему стакан. – «На, парень, пробуй. Чай не простой, на травах, силу дает да ум проясняет. Как раз что тебе, городскому, нужно».

Василиса, улыбаясь, взяла свой стакан. Обстановка казалась такой домашней, такой уютной – пар от самовара, аромат чая с душицей и зверобоем, добродушные шутки деда. Даже странные предостережения бабушки воспринимались теперь как часть этого теплого, почти идиллического вечера. Она наблюдала, как Максим пробует горячий чай и одобрительно кивает деду, и сердце ее наполнялось благодарностью. Казалось, что все страхи и тревоги остались за стенами этого старого, но такого крепкого дома.

Чай допит, беседа пошла на убыль. Внезапно сила, ненадолго вернувшаяся к Матрене, начала иссякать. Ее веки тяжелели, а дыхание становилось прерывистым и чуть слышным.

«Ваня… – тихо, почти беззвучно позвала она, и в ее голосе снова проступила слабость. – Помоги… прилечь. Устала я …»

Дед Иван тут же встал, его лицо стало сосредоточенным и серьезным. Бережно, как ребенка, он обнял Матрену и помог ей медленно опуститься на подушки, снова укрыв ее одеялом. Ее глаза уже были закрыты, и казалось, она вся уходит в себя, сохраняя последние капли сил.

В горнице повисла неловкая, гнетущая тишина, нарушаемая лишь потрескиванием дров в печи и тяжелым дыханием старушки. Максим переводил взгляд с бледного лица Матрены на смущенное лицо Василисы, чувствуя себя абсолютно лишним, непрошеным гостем в этой семейной драме. Ему хотелось провалиться сквозь землю.

Дед Иван, видя его дискомфорт, положил руку ему на плечо.

«Ну что, парень, – тихо сказал он, стараясь разрядить обстановку. – Бабам своим давай попрощаемся, а я тебя мужиков местных покажу. У Семеныча, председателя нашего, самогонка есть, градусов этак… лечебных. Проводим тебя, так сказать, по-свойски».

Максим чуть ли не с видимым облегчением встрепенулся. Любое предложение, которое выводило его из этой давящей атмосферы, было для него спасением.

«Конечно, дед Иван, с удовольствием», – поспешно согласился он, уже вставая.

Он наклонился к Василисе, шепнув:

«Ты побудь с ней. А я … я ненадолго».

Она кивнула, с пониманием глядя на него. Ей было больно видеть его таким потерянным, но она была благодарна деду за тактичность.

«Идите, – тихо сказала она. – Только… будьте аккуратнее».

«Не сумлевайся!»– махнул рукой дед, уже подталкивая Максима к выходу. – «В лучшем виде вернем!»

Дверь в горницу тихо закрылась, оставив Василису наедине с тикающими часами, потухающим самоваром и тихим, угасающим дыханием ее бабушки.

Глава 3: Первое предупреждение.

Сумерки наступили внезапно, словно кто-то невидимый разлил по небу густые, фиолетовые чернила. Они сгустились за окном за считанные минуты, проглотив последние отсветы заката. Василиса, сидевшая у кровати и державшая бабушкину руку, с тревогой взглянула на потемневшее стекло.

«Господи, как быстро стемнело… Дед с Максимом ещё не вернулись», – пробормотала она больше для себя.

Вдруг рука Матрены, до этого лежавшая расслабленно, судорожно сжала ее пальцы. Бабушка открыла глаза. Их синева, казалось, впитала в себя всю тьму за окном и теперь горела изнутри тревожным, почти паническим огнем. Дыхание ее стало прерывистым.

«Василиса… Слушай меня, и слушай внимательно, – ее голос был хриплым шепотом, но в нем звучала сталь. – Сейчас же! Закрой все двери на засовы… Все ставни на щеколды. В красном углу свечу зажги… И керосинку мою, что на полке, зажги, поставь тут, рядом…»

Василиса, ошеломленная этим внезапным приливом энергии и резкостью приказа, замерла.

«Бабушка, но… как же дед и Максим? Они скоро должны быть…»

«Никто никуда уже не пойдет! – отрезала Матрена, и в ее глазах мелькнуло что-то древнее и безжалостное, знающее истинную природу ночи. – Они останутся до утра у Семеныча. Там их не тронут. А сейчас… Сейчас ты должна сделать, как я говорю! Быстро!»

Василиса, подчиняясь необъяснимому страху, застывшему в бабушкином взгляде, метнулась по горнице. Глухо захлопнулись ставни, щелкнули тяжелые деревянные засовы на двери. Ее руки дрожали, когда она чиркала спичкой о коробок, поднося огонек сначала к восковой свече перед иконой, потом к фитилю керосиновой лампы. Комнату наполнил трепещущий, неровный свет, отбрасывающий длинные, пляшущие тени на стены.

«И Марусю! – снова позвала бабушка, уже слабее. – Найди Марусю… зазови в дом… пока совсем ночь не вступила в права. Слышишь?»

«Зачем?» – по инерции спросила Василиса, уже направляясь к сеням.

«Маруська… она почует, если что не так… она о зле предупредит…» – прошептала Матрена, и ее голос стал угасать, словно все силы, собранные для этого предупреждения, были исчерпаны.

Сердце Василисы бешено колотилось. Она распахнула дверь в сени и выбежала на крыльцо. Воздух был холодным и неподвижным, он обжигал легкие. Темнота сгущалась, становясь почти осязаемой, тяжелой, как мокрая шерсть

«Маруська! Кис-кис-кис!» – позвала она, и ее голос прозвучал неестественно громко в звенящей тишине.

Из-под крыльца донесся тихий шорох, и на свет, лившийся из двери, выпорхнула пушистая серая тень. Кошка метнулась в дом, как пуля, трусь о ноги Василисы. Та едва успела шагнуть назад и захлопнуть тяжелую дверь, с облегчением задвигая массивный засов.

Она облокотилась на дверь, пытаясь перевести дух. В доме теперь было душно и тихо. Только треск поленьев в печи, шипение керосинки и настороженное мурлыканье Маруси, усевшейся посреди комнаты и уставившейся на запертую дверь, нарушали гнетущую тишину.

Василиса подошла к окну, раздвинула створки ставни на миллиметр и прильнула к стеклу. Снаружи была непроглядная, густая тьма. И где-то там, в этой живой, дышащей темноте, был ее Максим. Бабушка сказала, что они в безопасности. Но почему же тогда по спине у Василисы бежали ледяные мурашки?

В доме воцарилась мертвая, звенящая тишина, которую нарушал лишь треск поленьев в печи да учащенное дыхание Василисы. И тут… послышалось. Сначала тихий, едва уловимый шуршащий звук за стеной, словно кто-то осторожно проводит веткой по бревнам. Потом – тихий, настойчивый скребок в ставень.

Василиса замерла, вглядываясь в щель между створками. Сердце заколотилось в такт этому скребущему ритму. И вдруг… сквозь шум в ушах она услышала. Четко и ясно.

«Васечка… доченька… открой… мне так холодно…»

Голос матери. Тот самый, нежный и ласковый, из самого счастливого детства. Он звучал прямо у нее в голове, сладкий и манящий.