Клятвенник Империи: Присяга из Пепла

Алексей Герасимов

Клятвенник Империи: Присяга из Пепла

Глава 1. Пепельный рынок

648 год от О.И. (Основания Империи)

Архиграммат Варфоломей умирал. Не от старости и не болезни – от собственной клятвы. Шесть сотен лет назад, он скрепил Великую Хартию Основания Империи, вплетя в неё свою жизнь как гарантию нерушимости. Теперь же Хартия трещала по швам, разъедаемая ложью и двусмысленностями, которые, как раковая опухоль, прорастали в новых указах.

Варфоломей стоял в центре Зала Судеб, и вокруг, повинуясь воле, в воздухе пылали огненными буквами тексты договоров, указов и присяг. Вся правовая ткань Империи. Он искал источник заразы. Голос, когда-то могущественный, теперь был похож на скрежет камня о камень, а с каждым произнесённым словом с его седой бороды осыпался пепел.

– Найдено, – просипел он.

Конструкция из сияющих текстов содрогнулась. Одна-единственная фраза в договоре о поставке зерна в приграничную провинцию, подписанная накануне, светилась ядовито-багровым светом. Она была идеальной: юридически безупречной, но несущей в себе семя хаоса. Она позволяла в одностороннем порядке расторгнуть договор в случае «ненадлежащих погодных условий». Это обрекало тысячи людей на голодную смерть.

Варфоломей знал, что пытаться просто разорвать её – бессмысленно. Фраза была вплетена слишком искусно. Но он был Архиграмматом. Он воздел руки и его предсмертный обет прозвучал на языке самой реальности:

– Да будет так. Отныне сила подобных пунктов обратно пропорциональна чистоте помыслов подписавшего! Ложь, им порождённая, да обратится против лжеца!

Раздался звук, словно треснуло само небо. Багровая фраза не погасла, но изменилась, обретя серебряную, колючую оправу. Цена была мгновенной и ужасающей. Архиграммат Варфоломей рассы́пался в прах, подобно древнему свитку. А где-то высоко в небе, над столицей, невидимая пока никому, дрогнула и стала чуть шире багровая трещина – шов, за которым зашевелилось нечто голодное.

667 год от О.И.

Воздух Пепельного рынка ощущался густым и липким соусом, вываренным из человеческого пота, перегара и сладковатой гнили умирающих фруктов. Он не наполнял лёгкие, а обволакивал их, въедаясь в одежду, кожу и даже нутро. Илья ненавидел этот рынок всеми фибрами души. Его гомон и смрад. Но больше всего ненавидел то, что товаром на Пепельном были не столько продукты, сколько человеческие судьбы, расписанные на грубой бумаге.

Семнадцатилетний юноша, прижав локти к бокам, с трудом протискивался сквозь толпу. Взгляд, привыкший цепляться за детали, скользил по прилавкам. На полусгнивших строениях, вместо овощей и фруктов, лежали свитки. Одни, потрёпанные и перевязанные бечёвкой, светились тусклым, угасающим светом. Другие новее, на качественной бумаге, пылали ровным, уверенным сиянием. Торговцы в белых перчатках обращались с ними максимально почтительно. Долговые расписки. Кабальные хартии. Обещания, скреплённые не честью, а магией, что была крепче любой железной клетки.

Илья чувствовал их. Все эти клятвы давили на подсознание раздражающим гулом, словно рой агрессивных пчёл. Он слышал их не барабанными перепонками – кожей, нервами, чем-то глубинным, что сидело в нём от рождения. Вон там, за прилавком, горел ярко-жёлтым светом договор о поставке зерна – честный, пахнущий полем и потом. А вот тут алым, ядовитым огнём полыхала хартия на «добровольное» служение, от которой почти тошнило.

Он нашёл их у самого конца ряда, перед грязным пирсом, откуда в сторону Дома Монеты уплывали лодки с новыми рабами. Аня, сестра, стояла, вжавшись в стену, худенькие плечи тряслись мелкой дрожью. Перед девочкой, развалившись на скрипучем табурете, сидел ростовщик. Человек из Дома Монеты. Тучное тело, истекающее потом с невыносимым запахом чеснока, было облачено в камзол цвета тусклого золота. На шее поблёскивала тяжёлая цепь, на которой висел напёрсток из тёмного металла с крошечными, идеально отточенными чашами весов. Знак его гильдии. Боров щёлкнул им по печати на свитке, лежавшем на коленях, лёгким, отточенным жестом.

– Ну что, милая? – голос ростовщика был ровным, почти вежливым. От этого становилось ещё страшнее. – Срок вышел. Или плати, или подписывай это.

Он потряс в воздухе другим свитком. Маленьким, аккуратным, от которого исходил холодный, но цепкий свет.

– Пункт седьмой, подпункт «б»: «В случае кончины одной из сторон, обязательства переходят на ближайших кровных родственников, с моментальным взысканием всей суммы». Всё честно.

Аня, едва сдерживая слёзы, качала головой, не в силах вымолвить слово.

– Не можешь платить? – ростовщик щёлкнул языком. – Ничего, у Дома Монеты всегда есть альтернативные варианты. Эта новая хартия… она лояльна. Всего лет пять службы в прачечных. А там, глядишь, грудь с попкой вырастет и сможешь себя проявить в ином качестве.

Взбешённый Илья шагнул вперёд, заслоняя собой сестру.

– Отстань от неё. У нас была договорённость. Отсрочка до конца месяца.

– Была, – согласился ростовщик, снова щёлкнув напёрстком по печати. – Но как видишь, обстоятельства изменились. Да и проценты капают. Каждый час. Так что или платите, или пусть подписывает.

Он протянул новенький свиток Ане. Бумага зашелестела, её холодный свет отбрасывал блики на испуганное лицо. Девочка, не глядя, рванулась вперёд, пытаясь выбить свиток из рук жирдяя.

– Не смей! – крикнула она, но голос сорвался на писк.

Ростовщик даже не шелохнулся. Он лишь чуть отвёл руку, а взгляд скользнул куда-то в сторону. Последовал почти незаметный кивок.

Илья посмотрел на их старую хартию, лежащую на коленях ублюдка. Он ненавидел её. Ненавидел в ней каждую буковку. И сейчас, от отчаянья и ярости, с парнем стало происходить то, что он всегда старался в себе подавлять.

Мир померк. Гул рынка стих. Он видел только свиток. Не просто видел – он его чувствовал. Текст стремительно перестал быть текстом. Он становился структурой – переплетением сияющих, пульсирующих нитей-обязательств. Одни из них были толстыми и прочными – основной долг его семьи. Другие, помельче, но жилистые – проценты. А вот тончайшие, почти невидимые паутинки, те самые коварные пункты о немедленном взыскании и перекладывании долга. Они искривляли все полотно, словно кривое зеркало.

Одна из этих паутинок, та самая, в которую тыкал жирный палец, сейчас тянулась к его сестре, чтобы опутать девочку навсегда.

«Клятва без согласия – узда, а не договор», – пронеслось в голове Ильи.

Рука сама собой рванулась вперёд. Он не собирался подписывать и не произнёс ни единого заклинания. Просто ухватился за тонкую, ядовитую нить и мыслено, всеми фибрами разъярённой души, рванул её на себя.

Раздался звук, похожий на лопнувшую струну. Резкий, высокий, болезненный.

Свет старой, семейной хартии ослепительно вспыхнул и тут же погас. Бумага почернела и рассы́палась в пепел у всех на глазах. Наступила тишина. Даже гул рынка на секунду замер.

Ростовщик, остолбенев, пялился на охапку пепла у себя на коленях. Его лицо медленно наливалось кровью.

– Что… что ты сделал? – его шёпот был похож на шипение змеи. – Самоучка… Грязный, нищий самоучка!

Он вскочил, и тучная тень накрыла Илью вместе с Анной. Ростовщик снова кивнул кому-то, кого видел за спиной нарушителя сложившегося порядка.

Рыночный шум сменился тяжёлым, нарастающим по экспоненте, гудением. Из-за прилавков вышли двое стражников в потускневших кольчугах. На их нагрудниках сияли служебные печати – клятвы на защиту интересов Дома Монеты. Шум толпы, казалось, подпитывал их, делая свет ярче, а гул громче.

– Взять живым, – прорычал тот, чьё лицо скрывало забрало шлема. – Начальство наверняка захочет поговорить с ним.

Илья пропихнул Аню за спину, заталкивая в узкую щель между двумя лавками.

– Беги, – попытался он крикнуть, но из глотки вырвался лишь сдавленный, хриплый звук.

– Нет! – её глаза полыхали.

Стражники двинулись навстречу синхронно и неумолимо. Первый занёс алебарду, чтобы прижать смутьяна древком к земле. Илья отпрыгнул, спина упёрлась в липкую от грязи стену. Пути к отступлению не было.

И снова мир сузился. Звуки ушли, оставив лишь навязчивый, визгливый гул от печатей в рядах. Он видел соперников уже не как людей, а как сгустки чужих обязательств. Каждый доспех был испещрён сияющими нитями клятв – «стеречь», «защищать», «подчиняться». И под ними – другие, тусклые, личные обеты: «кормить семью», «выжить любой ценой». Эти два слоя перечили друг другу, создавая определённое напряжение.

Илья даже не думал. Инстинктивно нашёл точку – крошечный узел, где личное «кормить» подпирало служебное «подчиняться», и сделал то, что умел с детства. Отсечка.

Раздался короткий, высокий писк. Свет печатей на мгновение стал ослепительно-белым, а затем погас, оставив лишь тусклое мерцание. Стражники забавно дёрнулись. Один захватил воздух ртом, другой уронил древко алебарды, сбившись с шага. Их идеальный совместный, угрожающий ритм распался. На миг. Но этого хватило.

Илья рванул Аню за руку.

– Бежим!

Пара нырнула в ближайший проулок, заваленный ящиками со сгнившей капустой, и побежали, не разбирая дороги, пока в лёгких не запылал огонь. Свернув в какую-то глухую арку, пахнущую мочой и влажным камнем, оба рухнули на землю в изнеможении.

Молчание повисло меж родственниками тяжёлым покрывалом. Аня первая нарушила его.

– Иль… твой голос… – она смотрела на старшего брата с ужасом.

Он попытался ответить, но буквы «л» и «р» словно не зажигались с первого раза, создавая лишь хриплый шёпот. А в голове царствовала ледяная тишь. Он помнил, как мама пела им колыбельную, но слова расползались, словно мокрые чернила. Остался лишь смутный образ и обрывки мелодии.

– Ничего… – просипел он. – Это… цена. За тебя.

Илья закрыл глаза, пытаясь унять дрожь в руках. Он только что сделал кое-что невозможное. Раскрыл свой дар. Или проклятие. И Дом Монеты теперь не оставит его в покое. Никогда! За голову преступника наверняка будет назначена награда.

Парень открыл глаза и посмотрел на сестру. На её бледное, испуганное личико. Он не мог подвергать Анну опасности.

Путь был только один. Прямой и безумный.

– Слушай внимательно, – хриплый, сбивчивый шёпот прозвучал особенно жутко в темноте арки. – Ты вернёшься домой. Никому ничего не говоришь. Берёшь всё, что мама прятала в синей шкатулке под полом, и едешь к тёте Лукерье в деревню. Сейчас же.

– А ты? – в глазах девочки читался ужас.

– Я пойду в Коллегию Клятв, – сказал он, и в его новом голосе прозвучала незнакомая сталь. – Они не рискнут меня просто убить. Сперва будут допросы, протоколы, испытания. Им нужен прецедент, образец моей техники. Это даст время. Тебе – скрыться. Мне – понять, что во мне сломалось и что можно перековать.

Илья встал, отряхивая грязь с колен. Тело ломило, в горле першило, а в душе царил шум из расползающихся воспоминаний. Но, решение было принято.

– Теперь беги, – приказал он, и в голосе впервые прозвучала не братская просьба, а чужая, жёсткая команда. – И не оглядывайся.

Он вышел из арки, оставив сестру одну в темноте, но даже не обернулся. Илья боялся, что если обернётся, то не сможет идти дальше. Бурча под нос проклятия на головы всех ростовщиков Империи, он шагал по тёмным переулкам. Его новый, хриплый голос отдавался эхом от мокрых стен.

Впереди в конце улицы, сияли огнями Врата Коллегии Клятв. Место, где ковались законы, державшие его и тысячи подобных ему в нищете. Место, где его дар наверняка сочтут ересью.

Он шёл, чтобы сжечь себя в плавильном тигле. Или перековать.