Молчание

Роман Ланцев

Молчание

"Чтобы всё завершилось, чтобы не было мне так одиноко, остаётся только пожелать, чтобы в день моей казни собралось побольше зрителей – и пусть они встречают меня криками ненависти."

Альбер Камю

«посторонний»

1. Ланцета

Я сбриваю бороду, укладываю волосы гелем назад. Кончик карандаша дрожит, проводя чёрную линию по краю века. Снизу растираю пальцем. Плетёный из чёрной кожи браслет с лезвием – на левую руку, на правую – широкий с металлическими вставками. На безымянный левой руки – любимое серебряное колечко – символ прошлого – что я каждый день решаю снять и надеваю снова. Чёрт, буду переходить мост – выброшу в реку. Правда, что толку выбрасывать кольца, оставшись таким же внутри? Чёрный лак для ногтей. Чёрная рубашка, жилетка. И из зеркала на меня смотрит Ланцета. Болезненный взгляд. Усталым телом его движет что-то другое. Будто бы где-то есть чёрное солнце, откуда лучи вдохновенной печали летят прямо в сердце. По телу проходят волны, они сотрясают дрожью, они искривляют мир, их нужно обуздать. Густой, как смола, пуэр будит странное. Внутри просыпается музыка. Дать Ланцете завладеть телом порой бывает противно. Я еду в такси, когда он залезает в меня своими колдовскими ритмами, расправляет щупальца смыслов. Мне хочется плакать, мне всё неприятно: звуки и свет, присутствие водителя. Главное не мешать. Я исчезаю, чтобы поскорее закончился конфликт человека и существа. Закрываю глаза с предсмертным чувством и открываю уже в новом качестве. Я Ланцета. Я пожираю эмоции. Нет, мне не нужны яркие восторги, обычные чувства. В мире разлитых красок мне интересны неочевидные оттенки. Грань лёгкой тревоги и светлой печали. Страх, смешанный с восхищением. Духовная тоска.

Здесь, в полном зале зрителей, я вижу, как энергии, переплетаясь, рождают странные тона. Мне не очень интересно осознавать, чем на человеческом уровне являются эти течения. Здесь, кажется, лёгкое раздражение, здесь страх, здесь боль, которую не могут впустить в себя, чёрт, а тут – вдруг смех! Интересно. И, кажется, скука. Тяжёлая волна, которую я направляю в зеркала глаз, отражается и, умножаясь, возвращается ко мне. Я насыщаюсь, еле выдерживая. Чертовски необычный вкус. Я изощрён, может, извращён. Этот свет странно подкрашен немного мутным. Это такой яд, который начинаешь пробовать понемногу, и вскоре он не причиняет боли, а приносит наслаждение тому, кто познал счастье банальных форм и теперь ищет его в самых дальних уголках души. Но, кажется, больше никто тут от такого не тащится. Оно проходит сквозь них и они этому не рады. Наконец, всё заканчивается, и Ланцета выбрасывает меня, как тряпку, на крыльцо культурного центра. Я сижу, впитывая послевкусия ядовитой тоски, которой насытился мой демон, и чувствую себя одиноко до слёз. Ланцета оставит меня теперь на какое-то время, но цена в этот раз была велика. Я протащил за собой актёров и зрителей через это. Почесал общество против шерсти и теперь слышу их отторжение, сумму недовольных вниманий. Актёры мои, выйдя из зала с чувством, что всё наконец-то закончилось, кучкуются, вроде хотят куда-то пойти, но стесняются это сделать, не пригласив меня, и потому начинают потихоньку расходиться. Мы прощаемся, понимая, что не хотим больше никогда видеть друг друга. Я просто продолжаю сидеть на холодном камне. Чёрт, ногти накрашены. Выгляжу, наверное, как старая проститутка. Это Ланцета надо мной надругался. Может, извиниться перед ними за всю эту ерунду? Ведь можно же было сделать что-то простое, для людей, объединить всех, порадовать… это же так просто. Вот именно: просто. А Ланцета зашёл уже слишком далеко. Он играет сам с собой, нарочно делая пошло, ломая, искажая. Эта игра уже давно вне рамок художественности, рамок творчества, диалога с людьми. Это магия сюжетного управления событийными рядами и сдвиги мира в такие позиции, где восприятие делает фокусы, делает фокусы… Рядом садится Рома. Свой. Один из немногих. Может, единственный. Слышит в моей тишине всё, что скрыто. Впитывает. Невероятный.

2. Рома

– Ну, как оно? Распутывается?

– Знаешь, мне кажется, это можно только разорвать… Но бывает так, что когда рвёшь, то оно не пополам рвётся… У одного остаётся всё, а у другого жалкий клок… И ладно, если тебе достался обрывок, это можно пережить. А если ты оторвал? Сам не выдержишь, побежишь обратно отдавать…

Понимающе кивает.

Уходим. Идём. На набережной дует.

– Может, снизу поменьше? – спрашивает Роман.

– Он разве не от воды дует? Но давай проверим.

Спускаемся.

– Ну как? Вроде поменьше? Или?

– Вроде больше.

– Давай тогда на самый верх, к стеночке.

Поднимаемся.

– Ой, Ром, гори оно в аду! Везде одинаково.

– У меня в рюкзаке термушка есть, можешь, как шарф, повязать.

– Хм.

Завязал большущий узел из бесцветной кофты, в горло дуть перестало, но телу холодно. Холод этот не совсем простой, это последствия Ланцеты.

– Погоди, дай я её надену.

Снимаю куртец, поверх толстовки натягиваю кофту, надеваю куртец. Вскоре становится тепло. Впереди идут актрисы.

– Погоди, Ром, давай помедленнее.

– Я думал, нам надо нагнать.

– Не дай Бог. Впрочем, если случайно нагоним – ничего.

У моста весёлый движ под КиШа. Врываюсь в круг и, кружась, подпеваю:

– Мне так хочется, чтоб стала ты моей!

На середине моста наконец нагоняем актрис.

– А почему памятник не освещён? – спрашивает одна из них, и свет тут же загорается.

– Ха, Кристина, видишь, я же подарил тебе магию! – смеюсь я, делая для меня одного забавные отсылки к собственной пьесе, тихо и без треска только что провалившейся.

Проходим кремль и прощаемся с актрисами.

– Ну что, Ром, может, здесь уже приземлимся? – показываю на кафе на углу.

Берём чайник "пуэра".

– Сахар понадобится? – спрашивает официантка.

– А давайте, – говорит Рома. – Давненько я пуэр не сластил.

И уже ко мне, протягивая меню:

– Нет, ну это прям вообще. Во дают.

"Меню для людей младше 14 лет" – написано.

Приносят чай, по вкусу больше моча. Сластим. На нашем столе гаснет свеча. Рома берёт горящую с соседнего стола и ставит к нам.

– Хорошая ожидается встреча? – многозначительно спрашивает Рома.

– Охуенная, – ещё более многозначительно отвечаю.

Понимающе кивает. Но, кажется, сейчас чего-то себе навыдумывает. А ты как будто не для того так ответил? Впрочем, я и правда привязался к Анне больше, чем думал.

– Слушай, ты если почувствуешь, что я здесь не нужен, ты скажи… – говорит Рома.

Навыдумывал.

– Да всё нормально, Ром.

А может и правда не нужен? Ладно. Пусть так. Постоянно проверяю телефон. Наконец приходит: ку-ку.

– Ром, если принесут мою пасту, можешь налегать на неё.

Выхожу на улицу, оставив термушку и куртец в кафе. У входа в гостиницу нету. Никогда не заходил внутрь. Захожу через золотые двери в холл с жёлтыми креслами, но и там Анны нет. Иду к выходу, а она почему-то заходит с улицы внутрь. Полгода её не видел.

– Ты что тут делаешь? – спрашивает.

– Тебя ищу.

Обнимаемся. Выходим.

– Ты легко одет.

– Мы тут с приятелем в кафе рядом сидим, ничего?

– Да-да, отлично.

– Рад тебя видеть.

– Да-да.

– Наверное, сказать "ну, рассказывай" – было бы глупо?

– Пожалуй, это же не кнопка.

Заходим в кафе.

– Рома, это Анна. Анна, это Роман.

Сидим. Снова тухнет свеча. Рома берёт другую со следующего столика. Мне приносят пасту. Как невовремя.

– Анна, опять буду при тебе есть. Вы пока пообщайтесь, на меня не обращайте внимания.

Торопясь, ем свою пасту. Как-то всё глупо. Рома, как может, развлекает Анну. Показывает меню для людей младше четырнадцати. Задаёт разные вопросы. Анна немного раздражена.

– Ребят, Вы если чего хотите – не стесняйтесь, заказывайте, – говорю. – Мне денег с билетов перевели.

Выбирают липовый чай. Анна достаёт сырную лепёшку и режет тупым ножом на четыре части:

– Всё, что смогла найти в ваших магазинах…

Снова тухнет свеча. Рома снова меняет на новую. Но она почти сразу же тухнет.

Хочу расплатиться, но официанта нигде нет.

– Сейчас, – говорю. – Я что-нибудь предприму.

Но сижу. Рома встаёт и идёт искать официанта.

– Он как бы моё продолжение, – говорю Анне.

Наконец расплачиваемся. Рома помогает Анне надеть пальто и берёт сумку, а мне даёт её скрипку:

– Это, наверное, тебе, да?

– Нет, я никому её на даю, – говорит Анна.

Рома опять ко мне:

– И ты на это поведёшься?

Пожимаю плечами.

– Не обращай внимания, Анна. Просто Рома тот человек, что приходит к тебе в час ночи чинить сантехнику. Он типа святого.

– Типа… – отвечат Роман.

3. Картина

Идём по аллее под фонариками.

– В чём живёшь, Роман? – спрашивает Анна.

Роман, скрипя, начинает:

– В грусти, тоске и печали… – и потом заводит крайне абстрактную, путаную речь, полную туманных эвфемизмов.

– Ром, расскажи о работе, – говорю.

– Так нет работы.

– Расскажи в целом.

Рома тут же становится сверхпредметным и ясным, отчего всем становится хорошо. Но тема быстро исчерпывает себя.

– О! – вдруг вспоминаю я недавнюю историю про картину. – История про картину!

Рома одобряюще кивает. Начинаю как можно больше издалека.

– Есть у нас в городе такой хороший музыкант – Гоша, мы с ним порой общаемся на всякие удивительные темы. Я, правда, мало что понимаю из наших разговоров, но увлекательно. Скорее, наше общение больше похоже на метание неких энергетических посылов, что позже разворачиваются в художественном виде. Так, теперь забудь про Гошу. Вернёмся сюда. Вот есть Рома. У Ромы есть сестра, что сдавала квартиру, но жилец съехал, оставив все свои вещи. Я как-то случайно оказался у Ромы, когда они вместе со вторым Ромой – да, да, два Ромы – разбирали там вещи. Я никогда не был в таких домах, старых, двухэтажных, частично деревянных. Я догадывался, что в подъезде должно кисло пахнуть сыростью и плесенью, и так оно и было. Деревянные ступеньки скрипели. Трещины в стенах завораживали. Рома возился на чердаке, меня встретил другой Рома. Представляешь, там у квартиры есть чердак. Мы поднялись и очутились в просторном помещении с треугольным потолком и крошечным окном. В углу висел огромный улей, и в нишах толпились разные интересные безделицы. Я там набрал жестяных коробок из-под табака, думал специи буду хранить – пожадничал, конечно. Ещё взял скатерть и вазу. Потом мы стали спускать вещи вниз. А в комнатах тоже было много всего, и Рома охотно предлагал разные предметы то мне, то другому Роме: книги, вазы, картины… Картины. Одна висела над кроватью и вызывала ощущение, не имевшее ничего общего с тем, из-за которого я набрал металлических коробок. Здесь даже не в счёт то, что я последнее время примерялся к разным объектам искусства в качестве финишных интерьерных штрихов после ремонта. Но сколько бы я не листал авито, не заглядывал в барахолки и лавки, не находил ничего кроме пошлости, да ещё и дорогостоящей. Понимаешь, моё понимание пошлости лежит немного в другой плоскости, чем принято, и относится не к самим объектам выбора, а непосредственно к моему выбору, к способу приобретения. Я принимаю лишь то, что приходит. Какими бы прекрасными не были вещи, просто прийти в магазин и купить их – для меня пошло. Если в этом действии нет хотя бы минимального элемента диалога с миром, какой-то игры, совпадения – всё это пошлость, продиктованная физическим представлением о реальности. Выпадать в такую реальность из мира волшебного всегда гадко, но и настолько же сладко, заплутав в материальной, обыкновенной реальности, вдруг соприкоснуться с тайной. Эта картина являла собою давно искомую брешь в действительности, как будто из-за нагромождения хаотичных форм вдруг забрезжил сердечный свет смысла. Внутри рамы, по существу, не было ничего изображено: яркие, разноцветные мазки, напоминавшие перья, расползались в стороны, всё же создавая удивительное впечатление, что какая-то незримая, единая сила, упав камнем в воду, расходящимися кругами гармонизировала хаос случайных красок. Позже-то я узнал, что техника эта не мазковая, а одним движением на отлип. А внутри этого яркого, загадочным способом структурированного "ничего" – была ещё одна рама. Вокруг пустоты. Дырка, короче говоря. Технологическое отверстие. Ну и взял я картину. На мою кухню во всех цветах радуги она вписалась идеально, сыграв и с сиреневой скатертью, взятой там же, у Ромы, и с занавесками, и даже подойдя под углы нависшей сверху полки и тянущиеся с ней кудри хлорофитумов. Будто всегда там висела. А потом прошёл месяц.