День первого снега

Николай Тропников

День первого снега

Воспоминание о мае

Не помню где, кажется, под Рязанью, цвела черемуха. Цвела вовсю, неуемно, так жадно, что и сама стеснялась столь откровенной страсти и хотела бы сдержать себя – и не могла. Внутри веток соки словно бурлили и выплескивались густыми цветами, которые, не останавливаясь ни на мгновение, росли и созревали на глазах и тут же осыпались, и лепестки их кружились над кустами, как снежная метель, обдавая дурманящим запахом…

Все жило чересчур, и густая туча, давно державшаяся неподалеку, строго, но понимающе поглядывала на землю синими глазами, как бы думая, подойти ближе или нет. Но не спеша приблизилась и вот подала голос негромким, но долгим раскатом грома, затихшим над самой головой…

Чуть выждав, из левого ее крыла посыпался мелкий дождик, поблескивавший в лучах не успевшего скрыться солнца, и без того ошалевшая природа совершенно выплеснулась. Лес зашептался, деревья засуетились и словно побежали со своих мест, как дети из дому, чтобы побыстрей попасть под теплый дождик, и, запрокинув головы, ловили ртами его маленькие крупинки.

У нераспустившихся деревьев, казалось, на бегу лопались почки, выстреливая острыми листиками, которые мгновенно обсыпали ветки. Даже дубы, похожие на старцев, тоже готовы были побежать, и едва сдерживали напор соков, забурливших в теле ствола. Во все голоса галдели птицы. Все кувыркалось, стонало и радовалось, и лес словно кружился от страстей, и не было в нем ни старых, ни молодых, а все начинало жить только что – и впервые… Будто расстелив скатерти, под каждым кустом и на каждой полянке пировал только что пробудившийся – и пока еще не доросший до Амура – Амурчик. И улыбался захмелевшими, лукавыми глазами и подмигивал, и говорил, протягивая мне свою чашу: «Ну, что ты? На, выпей. Такое время. Май…»

И удивлялся моей нерешительности и скептической усмешке, словно забыв, что он-то вечен, а я всего лишь человек, и мне время отмерено необратимо…

Рождественский снег

Снег валил густо, неторопливо, старательно, будто промывал воздух перед праздником Рождества. Всё вокруг стало чище, белее, мягче и невольно светлее… А сам город, казалось, как-то благоговейно онизился и не рычал, не мчался, как обычно, а сдержанно шелестел, опростился, будто чувствуя, что перед Рождеством Христа неуместно величаться никакими земными титулами, и выглядел не великолепным, не вашим сиятельством, не имперской столицей, а простодушным, по-домашнему уютным и благочестивым, как большое и старинное российское село, утонувшее в сугробах…

И, помнится, хотелось мне переобуться в валенки, надеть полушубочек или просто фуфаечку и, как некогда по деревне, тихо, неторопливо побродить среди сугробов, ещё не облежавшихся и пышных, будто взлетающих… И думалось, вот запрячь бы сейчас в сани лошадку и отпустить поводья, предоставив ей самой неторопливо прокладывать первые следы по запорошенной лесной дороге, и, как по белому листу бумаги, буква за буквой, слово за словом изобразить что-то невыразимое…

И запряжённые лошади и вправду чудились мне на старых петербургских улицах и в переулках, и будто слышались окрики ямщиков и господских слуг, важно подающих к парадным подъездам дорогие кареты… И почему-то пахло калачами, а мохнатые от снега деревья в скверах, казалось, излучались в воздух тёплым матовым светом. И хотелось, чтобы время остановилось.

Белое, раннее

В первое мгновение мне почудилось, что выросла она не на земле, а только что опустилась с воздуха. Как большая белая птица села на воду, еще на подлете мельком окинула заводь среди кустов сирени и, довольная и собой, и местом, начала укладывать еще чуть приподнятые крылья и охорашивать перышки, уверенная, что здесь она в полном уединении…

Именно в это мгновение я ее, кажется, и застал, выйдя на перекресток двух узких тропинок в глубине больничного сквера…

Весна только начиналась. Молодые почки, обсыпавшие ветки деревьев, уже пищали, как воробьи, набившиеся в кусты. Сухо, даже как-то особо строго, держались старые дубы. Словно метлы, воткнутые в землю черенками, стояли вдоль главной дорожки сквера подстриженные тополя…

Она же ослепительно светилась, так что я невольно зажмурился. Это было деревце черемухи…

Белые тяжелые гроздья облепили каждую ее веточку так, что ни листьев, ни самих веток почти совсем не было видно: словно это не дерево, а завиток метели, плеснувший в лицо. Я не разглядел на нем ни одного не распустившегося цветка, словно все они созрели в одно и то же время и по чьей-то команде мгновенно – не то чтобы распустились, – а как бы выплеснулись наружу, осыпав всю крону сразу…

Деревце было маленькое и внутри его будто бурлило. Казалось, если сжать ствол в руке, на коре появятся вмятины, а на пальцы выбрызнет сок, как из переспевшей груши…

Похоже было, что черемуха расцвела впервые и так обнаженно радовалась не знакомому ранее состоянию, что и смотреть на нее было неловко… И в таком же смущении, казалось, шептались между собой и соседние деревья, тревожно качаясь на ветру: «Ох, девонька, рановато ты вырядилась…»