Бывший. Ошибка или судьба?

Я вошла первой, развернулась – и нос к носу оказалась с Глебом. В буквальном смысле: тесно, как в лифте на двоих, который кто-то пытается поделить на троих.

– Прошу, – сказал он и отступил на полступни. Но задняя стенка уже была здесь; его плечо задело моё, и ток прошёл по коже.

Я положила на стол кисти, спреи, закрепитель, в ящике нашлась тряпочка – вытерла зеркало. Он смотрел, молча. Я видела его отражение – знакомая линия подбородка, теперь чуть жёстче; шрам у брови, тонкая белая полоска, которую я всегда целовала, если он хмурился. Я вдохнула глубже и включила лампы.

– Здесь будет жарко, – сказала я делово. – Не держать невесту дольше десяти минут. Иначе пойдёт блеск на коже, устанут глаза от этого ужасного желтого света. Сначала сборы – там, – я кивнула к залу. – Потом сюда – только на финальные штрихи.

– Принято, – отозвался он.

В коридоре лязгнула дверь, раздался чужой смешок, и на пороге появился мужчина, проведя ладонью по косяку так, будто двери – его собственность.

– Ну здравствуйте, – сказал он с той наглостью, будто он сразу пытается стать твоим другом. – Тут у нас штаб красоты? Марк. Друг жениха. Развлекающий элемент и носитель запчастей в случае нервного срыва невесты.

Он был красив в своей уверенности: темные волосы, «дорогая» укладка, чёткие плечи, улыбка «я договорюсь с кем угодно», дорогие часы. Вошёл – как в собственный ресторан: будто здесь только его и ждали. Глаза – серо-зелёные, почти кошачьи.

– Ева, – представилась я, мельком глянув на Глеба. – Стилист и дизайнер.

– Глеб, – кивнул бывший.

– Знаю, – Марк усмехнулся, и между мужскими рукопожатиями проскочил микроразряд. – Про тебя говорят, что ты умеешь убеждать цифры вести себя прилично.

– Цифры ведут себя прилично, если их не трогать грязными руками, – сухо ответил Глеб.

– Ох, – Марк поднял ладони, – я весь в перчатках. Лера сказала, что вы сегодня смотрите еще одну локацию – заеду, думаю, посмотрю на «фронт работ». Кстати, – он повернулся ко мне, – тебя подвезти потом? У меня машина у входа. Я, правда, без водителя, но обещаю ехать аккуратно и не спрашивать «а у тебя кто виноват в разводе» в первые десять минут.

Я не успела ответить. Слова застряли во мне – не из-за «подвезти», а из-за «разводе». Я не люблю, когда чужие люди трогают вещи, на которых у меня пыль лежит аккуратными слоями.

– Мы сами доедем, – сказал Глеб спокойно.

У меня дернулся уголок губ от удивления.

– Да не вопрос, – Марк легко отступил на полшага, – я не навязываюсь. Я так – предложить плечо. Иначе вы все такие серьёзные, что мне страшно за атмосферу вашей свадьбы.

– Мы работаем, – ответила я.

– Веселье – это драйв, – Марк подмигнул. – Но ладно, буду хорошим мальчиком: отойду в зал, посмотрю, где у вас тут «ах». Если что – зовите, у меня есть на всё «жвачка и изолента».

Он ускользнул, оставив после себя запах дорогого цитруса и перца. Я услышала, как он в зале шутит с техником, как смеются, как щёлкает рулетка, как снова оживает пространство. Воздух в гримёрке сжался обратно.

– Он всегда такой? – спросил Глеб, не меняя интонации.

– Понятия не имею, – ответила я. – Я с ним знакома десять минут.

– Достаточно, – он снова посмотрел на меня в зеркало. – Чтобы понять, что он любит входить как певец на сцену.

– Любит, – признала я. – Но иногда сцену тоже надо, чтобы сбросить напряжение.

– Сбрасывать напряжение – не его задача на этой свадьбе, – сказал Глеб. – Его задача – не мешать.

Я закрыла чемодан. Разговор становился слишком похож на разговор, а у нас… табу.

– Пойдём, – сказала я. – Надо ещё проверить выход на террасу. Ветер.

Мы вернулись в зал. Терраса встречала белым небом и струйками холодного воздуха, которые лезли под рукава. Я проверила углы – где ставить фотозону, как прикрыть выступающие болты на перилах, куда уйдут юбки гостей, чтобы никто не светил нижним бельем на радость окружающим. Техник с помощником двигали свет, я ставила метки, Лера переписывалась в чате с флористами, присылала картинки эвкалипта и просила «чуть-чуть» больше кремового.

В какой-то момент мы с Глебом оказались снова рядом – слегка боком, смотреть в одну сторону. Я слышала, как он дышит через нос, медленно; как щёлкнули его часы, когда он глянул на время. Челюсть была спокойной… почти.

Марк появился, когда мы договорили с техником последний пункт. Подошёл не громко, но так, чтобы его заметили. Лера написала «супер!» в чат, я читала, не поднимая головы.

– Ну что, организаторы мира, – сказал Марк, – мне пора. Ева, предложение подвезти остаётся в силе. Но если у тебя «мы сами», я переживу эту драму и найду в себе силы доехать один.

– Я доеду, – я улыбнулась коротко. – Спасибо.

– Как скажешь, – его улыбка стала мягче. Он шагнул ближе – на дистанцию «слышать только нам двоим». Его запах – тот самый цитрус с ноткой перца – вдруг стал слишком близким. Он наклонился к моему уху, и его голос понизился до шепота:

– Глеб – не тот, за кого ты его держишь. Он только прикидывается ангелом.

Он отстранился так, словно ничего не сказал. Пальцем бросил воздушный салют технику, махнул Лере, кивнул Глебу – и ушёл. Дверь шумно втянула в себя холод с улицы и закрылась, щёлкнув железным язычком.

Я стояла, глядя на болт на перилах, и не видела болт. Фраза повторялась в ушах как заезженная песня.

«Не тот, за кого ты его держишь»… Откуда у Марка какие-либо сведения о бывшем муже?

Глава 4

Вода умеет выбирать самые неудачные моменты. Я вернулась домой с лофта поздно, сняла ботинки, потянулась за резинкой для волос – и услышала, как где-то за стеной скребётся шёпот. Секунда, две – и потолок на кухне задышал. Белая краска вздулась пузырём, словно кожа после ожога, потом пузырь лениво вырос, потяжелел и плюнул на стол первой прозрачной каплей.

– Только не сейчас, – сказала я вслух. И воды стало больше. Она закапала по краю люстры, потянулась к розетке, нашла дорогу по швам плитки и зашипела, когда попала на горячую варочную панель.

Телефон. Управляйка. Аварийка. Сосед сверху. Номера я набирала на автопилоте, одновременно стаскивая скатерть, подсовывая под капли миски и кастрюли, на бегу подхватывая с подоконника пачку журналов, чтоб не размокли. На столе уже выросла детская речка с островками из ложек и солонок, а я с какой-то дикой ясностью посмотрела на свои руки: на большом пальце – тонкая полоска лака с утра, на запястье – резинка, зажатая так туго, что оставила след.

Трубка в управляющей зазвучала голосом «мы перезвоним вам как можно скорее», сосед сверху не взял, аварийка обещала «через сорок минут». Сорок минут для воды – это не сорок минут, это год и потоп.

Я открыла входную дверь, чтобы не слушать собственную злость в пустой квартире, и в этот момент услышала шаги на лестнице. Узнала их раньше, чем человека: чёткие, не быстрые, как будто он идёт не вверх, а по своей внутренней линейке. Он вышел на площадку, увидел открытая дверь, меня barefoot с кастрюлей в руках – и никакого «о боже, Ева», только коротко:

– Течёт?

– Сосед решил, что моя кухня – водохранилище.

– Понятно.

Он прошёл мимо меня как хозяйственный фронтовик: зашёл, не разуваясь (и правильно), быстро оглядел потолок, повёл взглядом по швам, невольно прикусил губу. Белая рубашка – та самая, которую я видела на нём утром – казалась ненужной в этом бедламе; от воды на плечах проступили тёмные пятна.

– Стояк кухонный, – сказал он. – Или гибкая подводка у соседа. Схему не меняли?

– Я не трогала трубы с развода, – вырвалось у меня, и я тут же пожалела, но он не отреагировал. Просто кивнул, пошёл в коридор, открыл щиток, уверенно щёлкнул пакетником – «розетки кухни» я подписала год назад по его просьбе, по привычке; ненавижу, что память у вещей длиннее, чем у отношений.

– Где у тебя договор с УК? – спросил он. – И телефон председателя совета дома.

– В синей папке, – ответила я автоматически, – третья полка, слева.

Он её нашёл. Листал быстро, как делает только тот, кто понимает, что читает: «Правила предоставления коммунальных услуг… ага… обязанности управляющей… составление акта о заливе… сроки устранения…». Пока он говорил, вода уже вела себя как хозяйка: касалась ножек стула, попробовала зайти под холодильник, оставила мокрый след на паркетной доске в проёме.

– Я иду к соседу, – сказал Глеб. – Если не откроет – позвоню аварийке ещё раз и вызову участкового для фиксации отказа.

– Ты же не участковый, – зачем-то сказала я.

– Зато я юридически занудный сосед по старой прописке, – отрезал он без улыбки.

Он ушёл наверх, а я продолжила бороться с водой: вытерла уже бессмысленный стол, перелила вёдра в ванну, постелила старые полотенца на входе, чтобы не топтать мокрое. Злость – полезное топливо: от неё двигаешься быстрее и не чувствуешь рук. Но под злостью сидит страх – как маленькая жаба в тёплой луже. Я ненавижу потопы. Они напоминают, как быстро всё расползается, если не держать.

Вернулся он через пять минут. На лице – та самая собранность, которую я когда-то любила: не холод, а включённость.

– Не открыл. Слышно воду в стояке. Аварийка будет через двадцать, я их прожал. Пока закроем подачу на кухонную ветку на весь стояк. Пойдём вниз, есть общий кран.

Мы спустились на этаж ниже, с фонариком на его телефоне, как двое неподходящих для фильмов ужасов – слишком рациональные. В подвал я не хожу, но с ним пошла: он шёл первым, придержал дверь, светил на ржавые волчки вентилей, прочитал выцветшие подписи: «кух», «санузел». Проверил, какой горячий, какой холодный. Повернул. Вода в трубах загудела, как большой зверь, которого гладят против шерсти.

– Должно отпустить, – сказал он. – Поднимемся, подставим ещё что-то под капли. Я уже отправил заявку на акт. Завтра с утра придут. Сосед сверху потом будет компенсировать, если это его зона ответственности.

– Ты всё так говоришь, – выдохнула я, – как будто это не мой дом и моя лужа, а просто задача со звёздочкой.

– Если превращать чужую панику в задачу, она перестаёт разрастаться, – спокойно сказал он, и в этом было столько старого Глеба, что мне захотелось швырнуть в него мокрой тряпкой. Я не швырнула. Сдержалась.

Вода действительно поутихла: та, что накапала, капала ещё, но потолок перестал вздуваться. Мы стелили тряпки, пустили ещё таз под люстру, двинули стол, чтобы он не намок у самой ножки. Пока я тянулась за ещё одной тряпкой, локтем задела кружку – она поехала по стеклу, разлилась, кусок воды плюхнул на его рубашку. Бок, плечо, полоска по груди – тёмные.

– Чёрт, – сказала я.

– Ничего, – он уже расстёгивал пуговицы – быстро, деловито. Снял рубашку, выжал у раковины, бросил на спинку стула. Остался в белой футболке, тонкой, как лист бумаги. Вода отпечатала тёмную дугу на вороте, и кожа у него на ключицах была такой же, как раньше: тёплая на мой взгляд, чуть мурашистой от сквозняка.

Я ненавижу себя за то, как на него смотрю. За то, что тела помнят, а сердце за этим послушно подвывает. Ненавижу ещё больше за то, что под всей этой ненавистью есть тупая, совсем не умная нежность – как синяк, который трогаешь, чтобы убедиться: да, болит.