The Backrooms: Zero lobby

SeReDeR Rip

The Backrooms: Zero lobby

Глава 1: Уровень 0 „Учебный уровень“

Часть 1: Разрыв

Мир вернулся к нему не сразу, а по частям, нехотя, словно пробуждаясь от долгого забытья. Первым прорвался сквозь пелену беспамятства звук. Он зародился где-то в глубине, на самой грани слуха, – низкий, гудящий гул, похожий на сонное жужжание спрятанного в стене трансформатора. Этот звук не просто слышался – он ощущался: вибрировал в костях, давил на перепонки, наполняя собой всё пространство до краёв, вытесняя саму тишину.

Затем, медленно и влажно, подступило обоняние. Воздух оказался густым и тяжёлым, пропитанным странной, приторной сладостью – будто от старого ковра, годами вбиравшего в себя пыль и тлен. К этой сладости примешивался терпкий дух пыльного чердака и едва уловимый, но стойкий запах влажной штукатурки – сырой, пронизывающий, пахнущий временем и забвением.

И лишь в самом конце, преодолев сопротивление слуха и обоняния, словно сквозь плотную пелену, начало пробираться зрение. Тьма поредела, пошли первые, неясные разводы и тени.

Одно мгновение – последнее в той, прежней жизни – Рамиль протягивал руку к холодной металлической ручке двери своего офиса, уже слыша мысленным слухом предстоящий разговор. В следующее – плотный ковер под ногами внезапно поплыл, превратившись в шершавое желтое волокно, о которое он с размаху споткнулся.

Мир накренился, опрокидываясь куда-то вбок. Он не упал, нет, его тело, движимое инстинктом, беспомощно качнулось, описав неуклюжую дугу, а руки, забыв о своей цели, сами собой выбросились вперед, цепляясь за неустойчивый воздух. И тогда, в этой зыбкой пустоте, его настигло собственное сердце. Оно забилось с такой дикой, животной силой, что каждый удар отдавался в висках тяжелым молотом, вытесняя саму возможность мысли, наполняя череп гулом, схожим с тем, что стоял вокруг.

– Что за… – начал он, но его голос, тихий и хрупкий, был без остатка поглощен все тем же монотонным, всезаполняющим гулом. Не звук, а физическая субстанция, в которой тонули слова.

И тогда, медленно, преодолевая сопротивление навалившейся на плечи невесомости, он обернулся.

Бесконечность.

Это было единственное, плоское и безжизненное слово, которое зацепилось в опустевшем сознании, бессильное описать то, что его взгляд, его мозг, его всё существо отказывалось принимать. Он стоял, затерянный в самом сердце лабиринта, сложенного из одинаковых, до тошноты знакомых жёлтых комнат. Они расходились во все стороны, теряясь в зыбкой дымке, – геометрический ад, лишённый начала и намёка на конец.

Стены, пол, сводчатый потолок – всё было выдержано в одном и том же гнилостно-медовом оттенке. Цвет был физически осязаем, он давил на глаза, словно густой сироп, вызывая лёгкую тошноту. Сверху, за решётками, горели длинные флуоресцентные лампы. Они не светили, а мерцали – с неровным, раздражающим ритмом больного сердца, и с каждым их судорожным вздохом резкие, искажённые тени дёргались и сползали со своих мест, создавая жутковатую иллюзию движения на периферии зрения.

Но хуже всего был воздух. Он висел неподвижной, спёртой массой. Тёплый, примерно 25 градусов – та температура, что в ином месте могла бы считаться комфортной, – здесь была похожа на дыхание спящего чудовища. Им невозможно было надышаться. Каждый вдох был пустым, он не приносил облегчения, лишь оставлял на языке привкус пыли и статики, а лёгкие, сколько их ни расправляй, всё равно оставались чуть-чуть сплюснутыми, жаждущими настоящего, свежего глотка.

И тогда им овладел порыв слепого, животного ужаса. Он побежал. Не думая, не планируя маршрута – куда угодно, лишь бы прочь, лишь бы нащупать хоть щель в этом безумии, найти выход, лестницу, заветное окно, хоть что-то, что нарушило бы этот монотонный, гнетущий душу кошмар.

Его шаги, отчаянные и неровные, глухо отдавались в стерильной пустоте коридоров, которые множились и повторялись с зловещей точностью. Поворот налево, где ждала такая же жёлтая стена. Рывок направо – и вновь та же картина. Три одинаковые двери подряд, ничем не отличающиеся друг от друга, длинный прямой коридор, уходящий в зыбкую даль.

Он бежал, пока в боку не впилась стальная игла одышки, а сердце не начало выскакивать из груди.

И тогда он замер, опершись о стену ладонями. Пульс стучал в ушах. Он вернулся. Прямо туда, где начинал. Или это лишь казалось? Может, это было просто до боли похожее место? Никаких намёков, никаких зарубок, никаких ориентиров. Только бесконечные жёлтые обои, на которые давила тошнотворная желтизна ковра, и всё тот же нервирующий, проникающий в кости гул света, заполнявший собой малейшую частицу этого геометрического ада.

Спустя час, а может, три – время здесь текло иначе, растягиваясь и сжимаясь, теряя всякий смысл и линейность, – его наконец охватила та самая, первобытная и слепая паника. Она подкралась не сразу: сначала сжала горло тихим ужасом, потом холодными мурашками пробежала по спине, и наконец, вырвалась наружу сокрушительным вихрем.

Он начал кричать. Сначала просто отчаянным воплем, затем – чьим-то именем, своим именем, бессвязными проклятиями, в которых тонула последняя надежда. Его голос, хриплый и сорванный, был жалким щебетом на фоне всепоглощающего гула. Он подбежал к стене и начал бить по ней кулаками, сначала с яростью, потом с отчаянием, ощущая, как шершавая, словно наждак, поверхность сдирает с его костяшек кожу. Его удары, глухие и беспомощные, отскакивали от монолитной поверхности, не оставляя ни вмятины, ни царапины, ни малейшего намёка на то, что его существование здесь хоть что-то значит.

Он бился, пока руки не онемели, а в груди не осталось воздуха для новых криков. И тогда он в изнеможении прислонился ко лбу к холодной стене, и в наступившей тишине его собственного бессилия услышал ответ. Все тот же ровный, безразличный, неумолимый гул. Единственный хозяин этого места.

Часть 2: Голод и жажда

Охваченный парализующим ужасом бесконечности, разум Рамиля начал подыскивать хоть какую-то опору, и нашел ее в простейшем инстинкте: двигаться. Движение симулировало цель. Он смирился с этой необходимостью – не с надеждой, а с покорностью осужденного, для которого сам факт шествия уже является единственной формой существования. Мысленно он начертил перед собой прямую линию, поклявшись себе следовать ей, хотя тут же, краем сознания, осознавал тщетность этой затеи. Здесь не было ориентиров, перспектива искажалась, а каждый новый поворот был насмешкой над самой идеей направления. Он был мореплавателем в океане без звезд и карт, чей корабль медленно дрейфовал в сердце желтого тумана.

Спустя время, которое невозможно было измерить, к душевной опустошенности начали подступать физические муки. Сознание, отвлеченное на борьбу с абсурдом, отпустило бразды правления телом, и оно немедленно заявило о своих правах. Горло сжалось в сухой, пыльный комок, каждый глоток собственной слюны был похож на трение наждачной бумаги. Где-то в глубине желудка заныла, а затем и заскрежетала знакомая пустота – тупая, навязчивая, как стук капели в тихой комнате.

Именно это животное чувство голода вытащило из небытия спасительную мысль, простую и ясную, как удар колокола. Рюкзак. Серый, потертый на плечевых лямках, вечный спутник его офисных будней, в котором вместе с ноутбуком путешествовали крошечные дары цивилизации: полулитровая бутылка воды и пара зерновых батончиков. Рука сама потянулась за плечо, нащупала шершавую ткань – и сердце на мгновение ёкнуло с такой силой, что перекрыло и гул, и тошнотворный свет. Он не просто нашел ресурсы; он отыскал осколок своего прежнего мира, крошечный ковчег, плывущий вместе с ним в этом бесконечном желтом море.

С дрожащими от слабости пальцами он расстегнул молнию. Бутылка, прохладная и почти полная, показалась ему величайшим сокровищем человечества. Он открутил крышку с почти религиозным трепетом и поднес ко рту, позволив себе лишь один, маленький, скупой глоток. Вода, обычная питьевая вода, оказалась нектаром богов. Она не просто смочила пересохшее горло – она на секунду остудила внутренний пожар отчаяния. Этот глоток был не утолением жажды, а ритуалом, обетом.

Он растягивал запас, как заблудившийся в пустыне растягивает последнюю флягу, уже понимая, что за этим крошечным лучом света впереди его ждет лишь еще более густой, еще более беспощадный мрак.

Смертная тоска однообразия постепенно начала сдаваться под натиском острого, почти животного внимания. Мозг, отчаявшись найти смысл, начал цепляться за аномалии, возводя их в ранг вех. Рамиль начал замечать детали. Сперва это были едва уловимые сбои в монотонном коде реальности: там узор на обоях, тот самый, из бесконечно стремящихся ввысь стрел, прерывался, оставляя крошечный, в полсантиметра, голый участок стены. Здесь ритмичный гул светильников на секунду захлебывался, переходя с привычного басовитого тона на более высокий, почти писклявый, словно где-то в этой электрической нервной системе лабиринта случился микроскопический сбой.

Он не просто видел это – он впитывал, собирал эти крупицы, как археолог по обломкам черепка восстанавливающую целую цивилизацию. Это был его новый, отчаянный способ навигации – не по пространству, а по текстуре безумия.

И тогда он нашел Нечто.

В одном из бесчисленных коридоров, на уровне его глаз, на желтой поверхности обоин темнело пятно. Небольшое, неправильной формы, цвета ржавчины или старой, высохшей крови. Оно было чуть шершавым, матовым на фоне глянцевого узора. Это не было частью дизайна. Это было вторжением, следом, отметиной. Сердце Рамиля заколотилось, смешав в себе страх, надежду и первобытное отвращение. Кто-то или что-то было здесь до него. Он замер, вглядываясь в эту коричневую каплю, силясь разглядеть в ней историю, лицо, призрак. Рука сама потянулась вперед, чтобы прикоснуться, стереть грань между собой и этим единственным доказательством иного присутствия в вечном одиночестве.

Но пальцы замерли в сантиметре от стены. Холодный ужас, более древний, чем страх заблудиться, сковал его. А если это ловушка? Если это знак, который оставляет не жертва, а сам лабиринт? Или его хозяин? Он медленно, очень медленно отдернул руку, сжав ее в кулак. Нет. Некоторые двери лучше не открывать. Некоторые следы лучше не трогать. Он двинулся дальше, оставив пятно позади, но теперь он чувствовал его на своей спине – горячей, немигающей точкой, первым знаком того, что он в этой желтой пустоте не один.

Изнеможение, накапливавшееся в мышцах и костях, в итоге пересилило даже всепоглощающий страх. Сознание начало отключаться кусками, веки стали тяжелыми, как свинцовые ставни. Рамиль уже не мог бороться. Он отполз в место, где сходились три одинаковых коридора, создавая подобие ниши, и прижался спиной к шершавому углу. Это было жалкое подобие укрытия, но сам факт наличия хоть какой-то геометрической аномалии, ломающей бесконечную прямую, давал призрачное ощущение безопасности. Он не уснул – он провалился в небытие, как камень в густую нефть.

Его сон был беспокойным и прерывистым, лишенным всякой благодати отдыха. Это была не утопия, а зеркало его яви, только искаженное и еще более жестокое. Он снова бежал по желтым коридорам, но стены здесь дышали и медленно сжимались, а гул светильников превратился в навязчивый, осмысленный шепот, в котором он с ужасом пытался разобрать слова. Он метался в этом кошмаре, пока внезапно не начал задыхаться – его горло сдавила невидимая удавка, легкие горели, требуя воздуха, которого нет.

Рамиль рванулся и проснулся. Резкий, судорожный вдох обжег ему горло. Ужас кошмара не отпускал, и он с ужасом осознал, что это – не эхо сна. Воздух в лабиринте изменился. Он стал гуще, тяжелее, словно его профильтровали через плотную, влажную вату. Дышать было нечем. Раньше воздух был просто пустым и несвежим, теперь же он стал активным противником, сиропообразной массой, которая сопротивлялась легким, не желая их наполнять. Каждый вдох требовал усилия, а выдох не приносил облегчения, оставляя в груди тягостное, давящее ощущение нехватки. Лабиринт не просто был бесконечным. Он был живым. И он начинал душить.

Часть 3: Первый знак

Он шёл уже не в надежде, а по инерции, превратившись в подобие маятника, чье движение – единственная альтернатива полному затуханию. Остановиться значило позволить желтому безумию вползти в тебя и навсегда стереть границы сознания. Мысли его уподобились этому гулу – плоским, монотонным и лишенным смысла. Взгляд, остекленевший от усталости, скользил по стенам, не видя их, регистрируя лишь бесконечный повтор.

И вот тогда его взгляд, зацепившись за очередной участок обоев, внезапно отшатнулся назад, заставив сердце на мгновение остановиться.

На стене, ровно на уровне его глаз, кто-то оставил знак. Не расплывчатое пятно, а четкий, рукотворный символ. Кривая, но решительная стрелка, процарапанная чем-то острым – гвоздем, обломком, отчаянной ногтевой пластиной. Она указывала вглубь одного из трех коридоров. А рядом с ней, такими же нервными, но уверенными штрихами, были выведены три заглавные буквы: «ZEN».

Весь воздух из легких будто вытеснило наружу. Рамиль замер, впиваясь в эту надпись, ощущая, как в его окаменевшем от отчаяния мире что-то с грохотом сдвигается с места. Это был не просто знак. Это было сообщение. Свидетельство другой воли, другого разума, боровшегося с тем же кошмаром. Кто-то был здесь. Кто-то нашел в себе силы не просто выживать, а оставлять след, ориентир, maybe даже философию, сведенную к трем буквам.

«ZEN». Покой? Равновесие? Ирония? Или это был акроним, известный лишь тому, кто его оставил? Неважно. Важнее всего была стрелка. Она была вектороми в мире, лишенном направлений. Она была приказом, мольбой и надеждой, высеченной на стене этого ада. Дрожащей рукой он повторил движение, проведя пальцем по шершавым бороздкам царапины. Впервые за бесконечные часы его существования здесь, на его губах появилось нечто, отдаленно напоминающее улыбку. Холодную, истерзанную, но – улыбку. Он сделал шаг в направлении, указанном стрелкой. У него появилась цель.

Рамиль замер, будто вкопанный. Воздух, густой и спёртый, застыл в его лёгких. Весь мир, вся эта бесконечная, угнетающая желтизна, внезапно сжалась до одного-единственного point – до этих царапин на стене.

Он не был первым.

Эта мысль ударила в висок с такой физической силой, что его на мгновение повело в сторону. Она была одновременно ошеломляющей и освобождающей. Весь его ужас, всё его одиночество, которое он считал абсолютным и уникальным, оказались всего лишь очередным повтором в этой геометрической пытке. Кто-то другой тоже спотыкался об этот шершавый ковер. Кто-то другой тоже слышал этот гул, сводящий с ума. Кто-то другой тоже бил кулаками о стены в беспомощной ярости.