Нежизнеспособны

Лидия Платова

Нежизнеспособны

Нежизнеспособны

1

Девятнадцать лет назад они выскользнули во тьму из теплого, грешного чрева. Не два младенца – одна ошибка. Одно наказание. Два тела, сплетённых в одно проклятие. Их мать и отец были кровью от крови, плотью от плоти. Они любили друг друга так, как запрещает любить и Бог, и люди. Брат и сестра. Их плоть знала друг друга еще до того, как осмелилась признаться в этом. Соседи шептались за спиной, родня отреклась, а потом и вовсе выгнали их из деревни с плевками и камнями вдогонку. Они ушли в чащу, туда, где тени длинные, а земля пахнет гнилью. Поставили хлипкий дом – дощатые стены, скрипящие под ветром, как кости старика. Деревня вырвала их из себя, как гнилой зуб, и выплюнула на окраину, где земля пропитана болотной тиной, а воздух густой от мошкары.

Рожденные ими – это они сами. Их грех, их стыд, их расплата.

Следующей зимой мать понесла. Зима пришла рано. Снег лег мертвым саваном на землю еще в ноябре, и с тех пор только глубже вгрызался в почву костяными пальцами. Именно тогда мать почувствовала, как внутри зашевелилось нечто чуждое.

Голодная зима. Отец впоследствии вспоминал ее как сплошную белую муку – дни сливались в один бесконечный постный день, где даже вороны замерзали на лету, камнем падая на окоченевшую землю. Их огород, этот жалкий клочок отвоеванной у леса земли, не дал ни зернышка. Земля будто знала. Будто отплевывалась от посевов, чувствуя, какое семя зреет в материнской утробе.

Мать таяла на глазах. Ее беременность не походила на обычную – не было округлости, цветущего вида. Лишь острый живот, неестественно выпирающий из-под впалых ребер, будто не ребенок рос там, а нечто высасывало ее изнутри. По ночам она стонала, а отец, стиснув зубы, жевал древесную кору, чтобы хоть чем-то заглушить пустоту в желудке.

Летом собирали грибы – те, что не съели черви. Сушили ягоды, липкие от собственного сока, как слепленные из запекшейся крови. Иногда отец приносил из леса зайца – тощего, с вытертой шкуркой, больше кости, чем мяса. Его внутренности пахли хвоей и страхом.

Но зимой лес оскалился, окаменел. Деревья застыли в немых криках, протягивая к дому чёрные обмороженные ветви.

Несколько раз отец приходил в деревню, ползал на коленях от дома к дому, просил хоть жменьку муки, хоть сухарей накормить беременную жену. Но его встречали только презрением, а кто-то откровенной ненавистью. Стучал в двери, что когда-то распахивались перед ним, когда он еще был человеком, а не паршивой собакой. Теперь за этими дверями только плевались.

– Ублюдок, – шипели хозяева, выплевывая слова, как шелуху. – Тварь.

Хозяева плевали ему в лицо, отпихивали ногами, после чего брезгливо вытирали сапоги о землю. Ребятня, стайкой носившаяся без дела на улице, заручившись поддержкой взрослых, бросали в него камни и палки. Приходилось уйти не солоно хлебавши.

Жена, сильно исхудавшая и больше походившая на живой труп, встречала на крыльце. От отсутствия питания у нее выпали практически все волосы, и она подвязывала голову косынкой. Череп, обтянутый серой кожей, все еще имел черты любимого лица. Худенькие ручки обхватывали неимоверно большой живот. Отец видел беременных баб в деревне, сразу понял – ребенок в утробе не один. От этого становилось еще страшнее. Стоять она уже не могла, поэтому отец сколотил ей небольшую лавочку на крыльце. Каждый раз она встречала его, сидя на этой лавочке. Опустив голову и помотав ею в стороны, он давал понять, что ничего не принес. Горестно вздохнув, мать набирала в небольшой казанок снега, топила его в печи и вываривала в нем еловые ветки и шишки. Тем и перебивались.

А потом начались схватки. Не те, что предвещают жизнь, а долгие, неровные, как предсмертные судороги. Отец говорил, что, когда мать кричала, из леса ей вторили волки.

Роды пришлись на крещенские морозы. Когда мать закричала в первый раз, в печной трубе завыло так, что отец на мгновение подумал – это не ветер. Что это лес, что это сама земля кричит через нее. Дети появились на свет в предрассветных сумерках, когда даже Богу было не видно этого греха, в вонючей полутьме, среди грязных тряпок и ржавых пятен.

Два тельца. Одна кожа. Ни одного полного крика – лишь тихий, прерывистый стон, больше похожий на звук рвущейся плоти, чем на первый вдох новорожденного.

Отец потом говорил, что в тот момент понял: земля не дала урожая не потому, что была бесплодна. Она просто боялась родить еще одно проклятие.

Когда последние судороги родов отпустили мать и в смрадной полутьме хаты затихли её хрипы, отец поднёс свечу.

Дрожащий свет лизнул мокрую плоть.

И они увидели.

Отец замер. Свеча выпала из его пальцев, утонула в луже на полу.

Они лежали, невозможно маленькие, сросшиеся боками, как два плода на одной ветке. Кожа в месте сращения тонкая, полупрозрачная, сквозь нее пульсировали жилы, общие на двоих.

У младенца, что был совсем чуточку крупнее, лицо представляло собой мертвенно-бледную маску, где на месте носа зияли два влажных отверстия. Они судорожно сжимались и разжимались, как жабры выброшенной на берег рыбы. При каждом таком движении из дырок вырывался тонкий свистящий звук, смешивающийся с хлюпаньем слизи.

По бокам головы, там, где должны были быть уши, топорщились мясистые наросты, покрытые синеватым пушком. Эти странные выступы пульсировали в такт дыханию, а их внутренняя структура напоминала сморщенную ушную раковину, будто кто-то взял нормальное ухо и сжал его в кулаке, оставив лишь жалкую пародию.

Второй младенец, казалось, получил нос, но при ближайшем рассмотрении это оказывался лишь жалкий хрящевой бугорок, криво торчащий над ртом, с единственной ноздрей, больше похожей на дыру от гвоздя.

Иногда, когда оба младенца одновременно вздрагивали, их головы непроизвольно поворачивались друг к другу, и тогда можно было заметить, как дрожащие ноздри синхронно подрагивали. Между ними существовала какая-то нездоровая связь, выходящая за пределы физического сращения.