Аврора

Татьяна Воскресенская

Аврора

Ты говоришь, что нет любви во мне.

Но разве я, ведя войну с тобою,

Не на твоей воюю стороне

И не сдаю оружия без боя?

Вступал ли я в союз с твоим врагом,

Люблю ли тех, кого ты ненавидишь?

И разве не виню себя кругом,

Когда меня напрасно ты обидишь?

Какой заслугой я горжусь своей,

Чтобы считать позором униженье?

Твой грех мне добродетели милей,

Мой приговор – ресниц твоих движенье.

В твоей вражде понятно мне одно:

Ты любишь зрячих, – я ослеп давно.

– Уильям Шекспир

Рассвет

(По роману «Бесы» Ф.М.Достоевского)

Раннее утро. Пять часов. Петр Верховенский бойко шел по тропинке, ведущей к новой пристройке ставрогинского дома – флигельку, который весьма полюбился коварному искусителю всех девиц нашего губернского городишка, мечтавшему лишь только о покое и о том, чтобы все его оставили после дуэли с полоумным Гагановым – и насвистывал какую-то пошлую немецкую песенку о падших девицах и их не менее гадких ухажерах-пьяницах.

Утро было холодным, а небо безоблачным, но ни та, ни иная деталь не производила на Петра Степановича ровно никакого эффекта. Чем ближе он подходил к дому Николая Всеволодовича, тем сильнее глаза его горели, а губы шептали что-то смутно похожее на молитву, и тем быстрее он забывал о существовании немецкой песенки и музыки в целом.

Ровно четыре минуты спустя в дубовую дверь постучали:

– Ба! Кого я вижу! Николай Всеволодович, что ж Вы не встречаете гостя, как подобает, или неужто Вы мне не рады? – выпалил на одном дыхании Верховенский, хватая запястья Ставрогина в свои облаченные в перчатки длинные пальцы. – Вот взгляните хоть на Кириллова: он и чаем вдоволь напоит, и зубки заговорит, и записочку предсмертную под диктовку напишет… а Вы что? Ну же, Nicolas, что это Вы такой надменно-грустный? – с обаянием адвоката и улыбкой до ушей пропел голубоглазый.

Взгляд Николая мгновенно изменился, кулаки сжались, голос прошептал:

– Не смейте! Ни Кириллова, ни Шатова не получите. Вам мало крови пролито, еще хочется? Хочется этой кровавой мазью шайку скрепить? Ничего у Вас не выйдет. Вон из усадьбы!

– А не Вы ли собственной персоной рецепт этой мази изобрели и мне подсказали? – засмеялся Pierre, вытирая со лба испарину белой салфеткой, умело украденной у Кириллова тремя днями ранее. – Не Вы ли собственной персоной мне в руки женушку отдали на верную смерть, не вы ли, а? – уста лепетали, а глаза бегали, будто ища какую-то важную деталь.

Ставрогин молча зашагал по комнате, измеряя ее ногами.

– Нет, – твердо сказал мужчина, – не получите ни того, ни другого. Я вам не отдам, не позволю. – В словах его слышалось едва скрываемое раздражение, а могучие руки постепенно сжимались в кулаки.

– Ха-ха-ха, Ставрогин, не смешите! Вы же сами этого больше всех желаете! Вы жаждете, чтобы школьники умирали за Вас и наши идеи, чтобы настало всеобщее глумление, всеобщий разврат; чтобы Вы были красавцем, а все без Вас – червями! Признайтесь, ну же! Вы же хотите слыть божеством для поколения! Дайте ему взрасти!

Pierre походил на пациента желтого дома: руки его тряслись, а ноги подкашивались.

Шлепок раздался через мгновение: алый след от ладони Ставрогина проявился на бледном челе нигилиста.

Сам же нигилист, корчась, упал на колени после неудачной попытки выпрямить поясницу, которая как на зло разболелась по приезде из Петербурга в город N.

– Не подходите ко мне! Черт! Судорожный поцелуй внешней стороны ладони прервал восклицание Ставрогина, оборвавшееся, кажется, на полуслове.

Удар.

– Что Вы со мной делаете?! Что Вы со мной делаете?! – вскричал Петр Степанович, вытирая липкую кровь с рассеченной Ставрогиным губы. Перестаньте!

Петр представлял собой жалкое зрелище: он захлебывался в крови, которая не замедлила полить и из переносицы, также задетой пылкой рукой Nicolas, который сиюминутно не отвечал, а лишь злобно косился вниз с высоты своего двухметрового роста.

– Ставрогин! Вас выдумал не я – Вы сами! Сами! Вы сами создали Идола! Вы мое Солнце, я хочу, чтобы Вы им были! Ради революции, молю! Ведь аристократ, идущий в демократию, обаятелен, поверьте мне!

– Лжешь, мерзавец! Ты выдумал этот чертов образ и хочешь, чтобы я ему следовал! Не получишь крови, моей рукою пролитой! – Пауза. Зловещая. – Вставай!

– Ставрогин… – любовным шепотом проговорил Верховенский, – хотите Лизу? Прямо сейчас? Знаю ведь, что хотите. Она прибежит к вам, подобно собачонке, стоит мне только кликнуть! – слезы против воли лились из глаз неудачника-революционера, – Ставрогин! Вы – моя последняя инстанция, моя религия! Без Вас я нуль, муха, идея в склянке, Колумб без Америки! Не зря же я Вам ручку-то поцеловал… не зря!

Прошло несколько напряженных мгновений.

– Матрешу-то Вам не жалко, Николай Всеволодович? Ей-богу жалко дитя, не правда ли? Но уже ничего не поделать! Увы, – ухмылка. – Вы предводитель. Вам ничего не стоит умертвить человека: своего иль чужого. Вам безразлично. Человеческая жизнь глупца ничего не стоит – вот и вся Ваша дрянная философия. Вы предводитель. Наш предводитель, мой предводитель! – Петр Верховенский тараторил это, как заученное наизусть правило арифметики, стуча зубами.

«Помешанный», – только подумал Ставрогин и оказался прав.

***

Через четверть часа тело Pierre лежало неподвижным сгустком материи на паркете ставрогинского флигеля без сознания, всё в крови, лимфе и синяках.

Николай Всеволодович стоял напротив зеркала и всматривался в свое темное и измученное долгой думой лицо. По его щеке текла горячая слеза.