Тысяча первый

Айрат Хайруллин

Тысяча первый

Когда я пытаюсь вспомнить самое раннее – не помню, разумеется, но именно вспомнить, реконструировать из обрывков семейных легенд, из выцветших медицинских справок с печатями районной поликлиники, из маминых оговорок и отцовского молчания то, что принято называть началом, – перед глазами встаёт не родильный дом номер один на улице Тукаева, не девятнадцатиметровая комната в черниковском бараке, куда меня привезли после операции в марлевом конверте, а странная, почти мистическая статистическая формула: тысяча к одному.

Тысяча детей на всю страну – от Бреста до Владивостока, от Мурманска до Кушки. Огромная империя с двумястами сорока миллионами населения, с космодромами и атомными ледоколами, с балетом Большого театра и комсомольскими стройками. И при всём этом – тысяча детей с диафрагмальной грыжей в год. Ровно тысяча, как будто кто-то свыше распределял квоты на человеческое несчастье. И один выживший. Я.

Диафрагмальная грыжа у новорождённого в тысяча девятьсот шестьдесят шестом году – это приговор, написанный на бланке с гербом СССР. Медицинская наука того времени была бессильна. Не по злому умыслу, не от недостатка старания – просто так устроен мир: есть вещи, до которых человечество ещё не доросло, как ребёнок не дорастает до верхней полки в шкафу. В тысяча девятьсот шестьдесят шестом до диафрагмальной грыжи у новорождённых оно не доросло. Почти.

Отец мой, человек, привыкший раздвигать землю стальным ножом бульдозера, переворачивать тонны грунта одним движением рычага, в тот день не мог ничего. Абсолютно ничего. Он простоял все восемь часов операции в коридоре родильного дома, не присаживаясь, не выходя подышать, только ходил от окна к двери и обратно, как маятник больших напольных часов. Мама, у которой сразу после родов забрали меня – даже не дав взглянуть, не приложили к груди – лежала в послеродовой палате и слушала тишину. Ту особенную больничную тишину, когда за стеной плачут чужие новорождённые, а твой – молчит. Она не знала, жив ли я, что со мной делают, добьются ли успеха. Медсестры проходили мимо, отводя глаза, и это было красноречивее любых слов. В волнении и тревоге она ждала – просто ждала, потому что больше ничего не оставалось, – и надеялась вопреки всему, что ей не договаривали врачи.

Брату, тогда было два с половиной года, было не понятно, почему мама не вернулась домой, почему папа ушёл и со вчера не вернулся, почему он остался на попечении тёти Зайтуны, младшей сестры отца.

А я в это время находился между жизнью и смертью. Органы не на своих местах – диафрагма прорвана, кишечник полез в грудную клетку, лёгкие сдавлены. Природа ошиблась в чертеже, перепутала страницы инструкции по сборке человека. И теперь хирург пытался исправить её ошибку, работая на ощупь, потому что таких операций в Уфе ещё не делали, да и в Москве делали от силы десяток.

Но до этого была другая жизнь – внутриутробная.

Эмбриональная поза – голова к груди, руки скрещены, ноги подтянуты к животу. Так я находился там, внутри материнского тела, в тепле и обманчивом покое. А за стенкой живота звучала жизнь – пел по радио Муслим Магомаев, смеялась соседка тётя Эмма, плакал старший брат, требуя внимания. И в какой-то момент я решил: пора. Пора выбираться наружу, даже если шансы – один к тысяче, даже если твоё тело собрано неправильно.

Я просто родился. Сам. Без спросу, без разрешения высших инстанций.

Никто не спрашивал, хочу ли я в этот мир, где на весь Советский Союз – тысяча таких, как ты, и никто не выживает. Я в какой-то момент решил: сейчас или никогда. Голова, плечи, локти, пуповина – эта последняя ниточка между небытием и бытием, между тёплой темнотой материнского лона и холодным ярким светом операционной.

Когда её перерезали, я, говорят, закричал. Хотя кричали все – мама от боли и страха, врач от напряжения, медсёстры от того, что увидели то, чего не хотели бы видеть. Целый хор крика, какофония человеческого отчаяния и надежды, как будто мир встречал меня не колыбельной Брамса, а тревожной симфонией Шостаковича.

Вот это и есть настоящий день рождения. Не торты со свечками, которые придут потом, не застолья с «Оливье» и селёдкой под шубой – а именно это: крик, операционная с кафельными стенами, диагноз смертельный, руки хирурга в перчатках, и всё-таки – жизнь. Несмотря ни на что, вопреки всему, против статистики.

Врач, делавший операцию – Владимир Михайлович, фамилию я так и не узнал, – защитил потом диссертацию на основе моего случая и ещё нескольких подобных (значит, нашлись другие «тысяча первые», значит, статистика начала меняться) и уехал в Москву. Я остался в Черниковке, в бараке номер двадцать два, в одной комнате с родителями, братом и семьёй отцовой сестры – тётей Зайтуной, её мужем дядей Мажитом и их дочкой Гульнарой.