Эхо-сигнатура. ПравдаБезФильтров

Я наблюдала за ним с новым, острым интересом, понимая, что он не просто «ботаник» или одержимый друг, – он был тактиком, стратегом, уже выстроившим в голове сложную цепь действий, где я становилась следующим, критически важным звеном; это осознание одновременно пугало и завораживало, как головокружительный танец на краю пропасти.

Спустя минуту, показавшуюся вечностью, телефон тихо завибрировал, и Марк, взглянув на экран, позволил губам сложиться в подобие улыбки; на дисплее светилось ответное сообщение:

"Ключ под ковриком у чёрного входа, только, ради всего святого, никому не говори, и, Марк… спасибо. Пароль, увы, не знаю, прости. Когда найдешь Кирилла, дай ему по шее за мои испорченные нервы и первые седые волосы".

Мы быстро, почти бесшумно обошли здание. Там, в тени, скрывалась неприметная дверь. Марк решительно шагнул к ней, приподнял потрёпанный коврик, и его пальцы извлекли один-единственный ключ – холодный и невзрачный на вид, будто сама обыденность.

Скрип поворачивающегося в замке металла прозвучал оглушительно громко в звенящей тишине переулка. За дверью нас ждала узкая бетонная лестница, ведущая наверх. Мы поднялись, приглушив шаги, и каждый пролёт казался всё уже и темнее. Воздух становился спёртым, пахнущим старым камнем и одиночеством.

На второй этаж вела последняя дверь – массивная, современная, чужеродная на фоне общего запустения. Дверь бесшумно отворилась, и нас окутал странный коктейль запахов – дорогой парфюм, пыль и кофе смешивались с ароматами сушёных трав, песка и старой кожи. Свет от огромного изогнутого монитора, застывшего в режиме сна, выхватывал из полумрака не только трофеи: разобранные дорожные чемоданы, из которых вывалились экзотические ткани, старый компас и несколько катушек с плёнкой для винтажного фотоаппарата, – но и ультрасовременную технику. Рядом, на зарядной станции, будто уснула рой-камера, её сферический корпус отсвечивал матовым блеском. Чуть поодаль, на профессиональном штативе, замерла полнокадровая зеркальная камера с мощным объективом, направленная в пустоту, а на столе рядом лежал портативный мультиспектральный сканер – устройство для анализа почв и растений, обычно используемое в серьёзных экспедициях. На стене висела огромная интерактивная панель, на которой карта мира была испещрена яркими цифровыми маршрутами.

Следы недавнего присутствия полиции проступали повсюду, словно небрежные мазки на холсте чужой трагедии: разводы специальной пудры на дверных ручках, ящики стола, выдвинутые с торопливой бесцеремонностью. Лучи наших фонариков, подобные скальпелям, рассекали густой мрак, выхватывая из тьмы фрагменты чужой жизни.

Марк замер позади, намеренно приглушив дыхание. Я чувствовала его взгляд на себе – тяжёлый, сосредоточенный. Он наблюдал. Не мешал, не задавал вопросов, предоставив мне пространство для манёвра, для того странного таинства, свидетелем которому ему только предстояло стать.

Я закрыла глаза, сделала глубокий, неровный вдох, чувствуя, как дрожь пробегает по кончикам пальцев. Внутри бушевал хаос – какофония чужих чувств, оставленных в этом пространстве, словно разрозненные аккорды. Полицейское безразличие, ядовитая расчетливость Виктории и собранная, давящая сосредоточенность Марка – всё это приходилось отсекать, словно слои шума, мешающие разглядеть единственно важный след.

Здесь, в замкнутом пространстве, эмоции накапливались, наслаиваясь друг на друга, создавая густой, трудночитаемый палимпсест. Комната была бутафорской, наполненной не искренними чувствами, а их искусными, но бездушными подделками.

Мой внутренний взгляд скользил по этим эфемерным слоям, цепляясь за мимолётные всплески в поиске последнего отпечатка Кирилла.

Я двинулась вглубь, как сомнамбула, ведомая мерцающими огнями, невидимыми для моего спутника.

– Здесь, – прошептала я, указывая на массивный кофейный столик из затемнённого стекла, – кто-то сидел долгие часы… и испытывал страх. Но не подлинный, а репетированный, словно актёр перед выходом на сцену. Эмоция была липкой, ненастоящей, лишённой органики живого чувства.

Марк молча следовал за мной, его собственное свечение – ровное, сконцентрированное любопытство – было единственным спокойным пятном в этом вихре; он не перебивал, не задавал вопросов, а просто впитывал информацию, как компьютер, загружающий данные.

Я шла дальше, к огромному шкафу-купе, и продолжала, голос дрожал от напряжения:

– А здесь… витает азарт, но нерешительный, быстрый, колючий, словно кто-то делал ставку не на деньги, а на нечто более ценное, и проиграл, но разочарование было неглубоким, почти бутафорским.

Медленно обходя студию, я описывала Марку эти слабые, ненастоящие всплески, эту картонную декорацию чувств, а его лицо оставалось каменной маской невозмутимости.

И тогда я дошла до эпицентра – до места перед камерами, на импровизированной «сцене».

Я вскрикнула и отшатнулась, спина больно ударилась о край стола. Золотой, ослепительный, всепоглощающий фонтан ликования; чистейший, ничем не разбавленный, дикий триумф, такой яркий и мощный, что на глазах выступили слёзы от боли. Этот след, оставленный несколько дней назад, всё ещё пламенел, словно маяк в ночи.

– Ульрика! Что такое? – Марк резко приблизился, его рука инстинктивно протянулась, но замерла в воздухе.

– Он… – я с трудом дышала, указывая дрожащей рукой на пустое место, – стоял именно здесь и ликовал, он был абсолютно, безудержно счастлив; так не чувствуют себя перед похищением, так чувствует себя победитель, поставивший на кон всё и выигравший джекпот.

В воздухе висело эхо этого чувства, густое, опьяняющее и пугающее.

Марк не стал переспрашивать; он подошёл к камерам, наклонился и внимательно осветил фонариком пол.

– Смотри, – сказал он, и в его голосе появилась стальная нить.

Я приблизилась. На тёмном лакированном паркете, рядом с местом, где сияла сигнатура триумфа, лежал маленький осколок стекла, а рядом – едва заметная короткая царапина, будто что-то дёрнулось и упало в порыве этой ликующей эйфории. Но главное – от этого места расходилась тонкая, едва уловимая, но невероятно длинная нить тоски, серая и усталая; она тянулась через всю студию к выходу, как протоптанная тропа, путь, который кто-то проделал много раз, чувствуя одно и то же – тягостную пустоту нежеланного места.

– Его путь, – прошептала я, и слова повисли в тишине. – Он ненавидел здесь бывать, чувствовал себя в золотой клетке, и этот триумф… это был его побег; он сбежал и был безмерно счастлив.

Мы стояли в гробовой тишине, слушая, как наши сердца выстукивают нервный ритм; теория, бывшая до этого лишь догадкой, превратилась в нечто осязаемое, почти материальное.

Внезапно снаружи послышался звук тормозящей машины, затем – хлопок двери и приглушённые голоса.

Марк резко выключил фонарик.

– Полиция? – прошептала я, чувствуя, как по спине пробегает холодная дрожь.

– Нет, – тихо ответил он, подбираясь к окну и задерживая дыхание. – Это Виктория. И с ней… Артём.

Марк схватил меня за руку, его пальцы были твёрдыми и тёплыми, цепкими.

– Пожарная лестница! – прошипел он, и в его голосе прозвучала безоговорочная команда.

В этот миг дверь распахнулась. Мы едва успели нырнуть за массивный стеллаж с реквизитом, вжавшись в узкую щель между шкафом и стеной. Внизу, уже внутри помещения, послышались шаги и голос Артёма:

– …да я уверен, что там никого нет!

Мы замерли, прижавшись к холодной бетонной стене, стараясь не дышать.

– …проверьте помещение снова, – прозвучал из коридора голос Виктории, ровный и властный.

– Зачем она сама приехала? – прошептала я, чувствуя, как бешено стучит сердце.

Марк нахмурился, его взгляд стал ещё острее.

– Она ищет что-то конкретное, то, о чём не знает даже её охрана. Кирилл как-то обмолвился о тайнике с «чёрной бухгалтерией» Виктории, и, думаю, она паникует, что мы можем найти его первыми.

– Она вернулась… – до меня вдруг дошло. – Значит, за зданием следили. Нас видели. Доложили, стоило нам переступить порог…

Я зажмурилась, пытаясь отфильтровать шум собственного сердца и сосредоточиться на эмоциональных сигнатурах; от Виктории вдруг повеяло волной тёмно-синего, липкого страха – не за жизнь, а за проект, за репутацию, за деньги, которые могли уплыть из рук.

Как только шаги Артема отдалились вглубь студии, Марк дёрнул меня за рукав, его глаза в полумраке были огромными, полными решимости.

«Бежим! Сейчас!»

Мы, пригнувшись, пробирались через лабиринт стеллажей и декораций к противоположному концу студии, где в стене угадывался тёмный квадрат окна. Марк отодвинул тяжёлую раму, и свежий ночной воздух ворвался в помещение, пахнущий свободой и опасностью. Мы вывалились на мокрые перекладины пожарной лестницы; я чуть не поскользнулась на влажном металле, но рука Марка метко и уверенно подхватила меня, не дав упасть. Мы начали спускаться, и каждый скрип металла под ногами казался нам оглушительным грохотом, способным выдать наше присутствие.

На полпути лестница, к нашему ужасу, закончилась; Марк, не долго думая, спрыгнул первым и, обернувшись, прошипел:

– Прыгай!

Я оттолкнулась от последней перекладины и полетела вниз, в темноту; его сильные руки поймали меня, прижав к себе на мгновение, и от него исходило ровное, тёплое синяние уверенности, которое на секунду погасило мою панику.

И в этот самый миг из окна студии в темноту вонзился ослепительный луч фонаря, слепящий и безжалостный.

– Эй! Кто там?! – прорычал грубый голос, и мы, не раздумывая, сорвались с места, не оборачиваясь; этот бег был уже не детской игрой в догонялки, а бегством от чего-то настоящего, большого и по-настоящему опасного, что дышало нам в спину.

Мы нашли временное пристанище в двух кварталах от студии – островок относительного спокойствия под тусклым светом уличного фонаря, который отбрасывал на асфальт длинные, дрожащие тени. Прислонившись к шершавой кирпичной кладке старого дома, мы пытались восстановить дыхание, из груди вырывались густые клубы пара, таявшие в холодном ночном воздухе. Адреналин всё ещё пульсировал в висках, заставляя мир плыть перед глазами, а ноги подкашиваться от пережитого напряжения.

– Они… они нас видели? – выдохнула я, опираясь ладонями о колени и чувствуя, как дрожь медленно отступает, уступая место леденящей усталости.

– Скорее всего, да. – Марк провел рукой по лицу, смахивая капли дождя и напряжения. – Если за зданием следили ребята Артёма, то по описанию он вполне мог нас узнать.

Его голос всё ещё срывался на хрипоту, но в нём уже проступала привычная собранность, возвращалась стальная опора. Он поправил очки, и стёкла на мгновение поймали тусклый свет фонаря, отразив осколки ночного города – искажённые, готовые рассыпаться при первом же резком движении.

– Значит, нам нужно найти Кирилла раньше, чем это сделают они, – тихо констатировала я, и мои слова повисли в воздухе не вопросом, а тяжёлой, неоспоримой данностью. – Потому что если он действительно всё подстроил, то остаётся единственным, кто знает всю правду. А правда, судя по всему, очень и очень кому-то мешает.

Он был прав. Игра изменилась кардинально – это была уже не детская забава и не рыцарский поход ради спасения друга. Это превратилось в охоту, где мы из преследователей неожиданно стали дичью, почувствовав на своих спинах ледяное дыхание настоящих хищников.

Марк молча достал телефон – экран осветил его сосредоточенное лицо, на котором застыла тень напряжённой мысли. На дисплее была открыта карта города, и его пальцы уже увеличивали масштаб, пролистывая виртуальные улицы с точностью штурмана, прокладывающего курс в незнакомых водах.

– Ты сказала, что чувствовала его путь. Его тоску. Куда она вела? Куда она ведёт сейчас? – его вопрос прозвучал чётко, без лишних эмоций, словно он допрашивал не меня, а саму реальность, пытаясь выведать у неё спрятанные координаты.

Я сосредоточилась, отсекая всё лишнее – навязчивый стук собственного сердца, приглушённый гул города, остаточную дрожь в коленях. Я пыталась зацепиться за память о той тонкой, серой, уставшей нити, что тянулась из студии. Она петляла по грязным задворкам, сворачивала в сторону набережной, где фонари отражались в чёрной воде… и дальше, упрямо и неуклонно, уходила на восток, в старые, непарадные районы города, где не было блёсток и глянца, где улицы пахли не дорогим парфюмом, а пылью, старым деревом и тихой, накопленной годами усталостью.

– На восток, – сказала я, встречая его пристальный, сканирующий взгляд. – Он ушёл на восток.

Марк коротко кивнул, его пальцы задвигались по экрану быстрее, увеличивая масштаб карты восточных районов, выискивая точки, которые могли бы стать убежищем для того, кто сбежал из золотой клетки. Он повернулся и быстрым, уверенным шагом направился к узкой, плохо освещённой улочке, где у самого тротуара стоял хетчбэк цвета мокрого асфальта.

Я сделала последний глубокий вдох относительно безопасного воздуха, в котором ещё не пахло погоней, и последовала за ним. Дверь автомобиля открылась с глухим щелчком, я скользнула на прохладное сиденье.

Марк завёл двигатель, и он отозвался ровным, негромким урчанием. Он посмотрел на меня, и в его взгляде, лишённом теперь всякой маскировки, читалось то же, что и во мне – полное понимание того, что назад дороги нет.

И мы поехали на восток, погружаясь в лабиринт спящих улиц, навстречу тоске, триумфу и совершенно безумному и непредсказуемому будущему, оставляя позади лишь призрачный след на мокром асфальте.

Глава 3: Нить Ариадны

Мы ехали на восток, и город вокруг медленно менял кожу, сбрасывая с себя гламурную, насквозь фальшивую маску, чтобы обнажить подлинное лицо. Шумный центр с его неоновыми истериками и плоскими, как открытка, эмоциями остался позади, уступив место узким, сонным улочкам, пропитанным ароматами свежей выпечки из ночных булочных, влажного асфальта и… жизни. Настоящей, не приукрашенной. Здесь эхо-сигнатуры были иными – не ослепительными, но куда более глубокими и честными: тёмно-синее, почти чёрное горе от увольнения, висящее на пороге одного дома; тёплое, апельсиновое сияние семейного ужина, льющееся из окна другого. Я делала всё возможное, чтобы отгородиться от этого настойчивого потока, фокусируясь на одной-единственной нити. Я машинально коснулась пальцами наушников на шее – моего верного щита, моего спасительного барьера. Этот жест не ускользнул от внимания Марка.

– Слишком громко? – тихо спросил он, и в его голосе не было привычной мне снисходительности или непонимания, лишь спокойная готовность разделить мою странность.

Я покачала головой.

– Не громко. Пронзительно. Эмоции здесь… другие. Не такие яркие, как в центре, но куда более глубокие. И честные.

Марк молча кивнул, а затем он неожиданно протянул руку.

– Дай послушать.

Я замерла от неожиданности. Никто никогда не просил разделить со мной мой звуковой кокон. Медленно, почти не веря, я сняла наушники и протянула ему. В салоне тонкой нитью зазвучали первые аккорды Баха.

Я уже приготовилась к привычному «скучно» или «не моё». Но он лишь покачал головой, удивлённый.

– Странно… Я всегда считал классику мёртвой музыкой для снобов. А это… будто сложная математическая формула, переложенная на звук. Упорядоченный хаос.

– Именно так, – прошептала я, и на моих губах дрогнула улыбка. – Организованный хаос. Идеальный барьер против хаоса настоящего.

Марк медленно снял массивные наушники, будто расставался с чем-то драгоценным, и бережно вернул их мне. Его пальцы на мгновение задержались на мягких амбушюрах, и я почувствовала, как по спине пробежала странная дрожь – не от страха, а от этой неожиданной бережности.

– Похоже, я всегда слушал не ту музыку, – тихо сказал он, и в его глазах читалось неподдельное открытие.

Прежде чем я успела ответить, его пальцы уже уверенно скользнули по экрану автомобильной медиасистемы. Через секунду салон наполнился знакомыми аккордами – теми же, что только что звучали в моих наушниках, но теперь обретающими новое, общее пространство. Он прибавил громкость ровно настолько, чтобы музыка создавала защитный кокон, но не заглушала тишину между нами.

– Так лучше, – его голос прозвучал приглушенно, под аккомпанемент виолончели. – Теперь это наш барьер.

Я прикрыла глаза, позволяя нотам окутать меня. Впервые за долгое время я не чувствовала необходимости прятаться в собственных наушниках. Его взгляд скользнул по моему лицу, и я поймала себя на мысли, что не хочу отгораживаться от этого молчаливого понимания. Напротив – я готова была впустить его в свой мир, зыбкий и хрупкий, как эти музыкальные гармонии.

Мы ехали дальше, и я наблюдала, как его пальцы начали неосознанно отстукивать сложный контрапункт на рулевом колесе. В его обычно сосредоточенном взгляде появилась новая глубина, словно он открывал для себя целую вселенную, о существовании которой даже не подозревал.

Пока мы слушали музыку, я украдкой посмотрела на телефон. Было уже за полночь. Я быстро написала дедушке: "Заночую у Лены, всё хорошо, не жди, целую." Ложь далась мне удивительно легко – я давно научилась притворяться нормальной девочкой с нормальной жизнью. Дедушка, конечно, слышал слухи о "странной способности" внучки, но предпочитал не лезть. Он видел, как я надеваю наушники в шумных местах, как вздрагиваю от внезапных вспышек эмоций на улице, но мы никогда не говорили об этом прямо. Его молчаливое принятие было одновременно благословением и проклятием – он любил меня достаточно, чтобы не пытаться "исправить", но эта самая любовь заставляла меня лгать, притворяться, что я справляюсь, что у меня есть друзья, что я не провожу ночи в поисках чужих потерь, чтобы скопить на билет в тихое место, которого он так боялся – ведь оно означало бы, что его внучка сбегает от него.

Машина мягко покачивалась, а виолончельные сюиты Баха создавали в салоне упорядоченное звуковое пространство, за стенами которого оставался хаос настоящего. После моей лживой смс воцарилась пауза, но на этот раз она не была неловкой. Она была наполнена музыкой и тем, что мы молчаливо согласились не замечать.

«Все в порядке?» – тихо спросил Марк, не отрывая глаз от дороги.

Я кивнула, глядя на проплывающие за окном размытые огни.

– Дедушка. Он волнуется. А я вру, что ночую у подруги. У Лены, которой не существует. – Я горько усмехнулась. – Он знает про мою… особенность. Но мы делаем вид, что всё в порядке. Он просто… любит меня. А я лгу, чтобы его не ранить.

– Родителей нет? – его вопрос был лишён всякого осуждения.

– Развелись, когда я стала для них слишком сложной. Слишком чужой. Сначала они водили меня по врачам, пытались «лечить». Потом просто… устали. Разъехались в разные города, оставив меня дедушке, как неудобную посылку. Он единственный, кто не испугался. Не пытался запихнуть меня в рамки «нормальности». – Я замолчала, чувствуя, как давняя боль, тёмно-синяя и тягучая, подступает к горлу. – Иногда я думаю, что он боится того дня, когда я накоплю на билет и уеду в то самое тихое место. Потому что это будет значить, что его любви было недостаточно, чтобы я осталась.

Музыка сменилась на более напряжённую, драматичную часть. Марк какое-то время молча переваривал услышанное.

– А мои изо всех сил продолжают играть роль образцовой семьи, – наконец сказал он. – Успешный отец, идеальная мать, блестящие перспективы для сына. Я какое-то время старательно играл роль беззаботного мажорчика. Деньги, тусовки, ощущение, что весь мир – это моя песочница. – Он мрачно хмыкнул. – Пока не вляпался в долги. По-серьёзному. Появились люди с очень конкретными угрозами.

Я смотрела на его профиль, на сосредоточенное лицо, и не могла представить его тем легкомысленным мальчиком.

– И твои родители?..

– Отец сказал: «Пусть это будет ему уроком». А мать плакала, но не перечила. Они были готовы откупиться, но хотели, чтобы я «прочувствовал ответственность». А чувствовать её пришлось бы, скорее всего, в больнице или того хуже. – Он на мгновение замолк, и в салоне повисло только мощное, всезаполняющее звучание органа. – И тогда появился Кирилл.

Он произнёс это имя с такой простой и ясной благодарностью, что по моей коже снова пробежали мурашки.

– Мы тогда плохо общались. Просто были знакомы. Но он пришёл и разобрался. Со всеми. Ни слова упрёка, ни намёка на «я же говорил». Просто посмотрел на меня своими спокойными глазами и сказал: «Талантливые люди должны творить, а не бояться».

– Творить? – переспросила я.

Марк впервые за весь разговор смущённо улыбнулся.

– Я тогда бредил фотографией. Снимал всё подряд на папину дорогую камеру. Кирилл увидел в этом что-то, чего не видел никто, включая меня самого. Он вытащил меня из той ямы. Я этого не забыл. И никогда не забуду.

Музыка Баха, мощная и бесконечно одинокая, была идеальным саундтреком к нашим признаниям. Две такие разные истории, два таких разных одиночества, нашедшие странное, хрупкое созвучие в упорядоченном хаосе классики.

Машина мягко катила по темнеющим улицам, оставляя за спиной последние огни спальных районов. За окном поплыли промзоны – низкие, тёмные склады, заборы с колючей проволокой, изредка тускло горящие фонари над воротами. Я глубоко выдохнула и сосредоточилась на внутреннем компасе, отбрасывая всё лишнее.

Сначала был лишь смутный фон. Но постепенно, словно сквозь толщу воды, начала проступать знакомая вибрация. Та самая серая, уставшая нить.

– Притормози, – тихо сказала я, не открывая глаз. – Мы близко.

Марк без слов сбросил скорость. Шины мягко зашуршали по щебню обочины.

– Он шёл пешком. Здесь… – я провела рукой по воздуху, словно ощупывая невидимый шнур. – Пошёл вон туда.

Машина плавно остановилась. Глубокий мрак окутывал этот заброшенный уголок города, нарушаемый лишь редкими жёлтыми глазами фонарей. Где-то вдалеке мерцали огни гаражного массива, а прямо перед нами угадывался пустырь, поросший бурьяном.

Я вышла из машины, и ночной воздух ударил в лицо – пахло пылью, полынью и остывшим металлом. Нить стала отчётливее, но такой же хрупкой, колеблющейся от малейшего дуновения ветра.

– Всё в порядке? – голос Марка прозвучал прямо за спиной, собранный и спокойный.

– Он шёл медленно. Останавливался… Вот здесь, у этого столба, он обернулся. Подумал о чём-то… не о прошлом, о будущем. О возможности начать всё с чистого листа.

Мы двинулись вперёд по едва заметной тропинке. Я шла, почти не глядя по сторонам, ведомая той самой серой, уставшей нитью. Марк шёл рядом, и его молчаливое присутствие теперь было моим якорем. Он был моим щитом, моими глазами в реальном мире, пока я блуждала в лабиринте чужих чувств.

Мы двигались дальше. Нить вела нас через сквер со спящими на скамейках голубями, мимо закрытого на ночь рынка, где пахло овощами и мясом, вдоль невысоких, обшарпанных панелек советской постройки. И я начала замечать кое-что ещё. Время от времени серая, унылая нить тоски Кирилла разбавлялась крошечными, короткими вспышками другого чувства. Сначала я не могла его опознать. Это было что-то светлое, но не радостное. Что-то… умиротворённое. Как тихий, глубокий вздох облегчения после долгого дня.

– Он… ему здесь было легче, – пробормотала я, больше для себя, чем для Марка. – Чем дальше от центра, от её глаз… тем свободнее он дышал.

Марк ничего не ответил, но я почувствовала, как его собранное, аналитическое свечение стало ещё острее, словно он мысленно строил карту маршрута и душевного состояния беглеца.

Ночь сгущалась, становилась темнее и плотнее. Уличные фонари горели всё реже и тусклее, отбрасывая жёлтые, размытые круги на асфальт. Мы зашли в район, который даже на карте выглядел забытым – «Спящий». Когда-то здесь кипела жизнь завода, теперь – заброшенные цеха с выбитыми стёклами и унылые, серые общежития для рабочих. Место, где время застряло и покрылось пылью.

И тут нить оборвалась.

Я замерла посреди пустынной, плохо освещённой улицы, застроенной рядами одинаковых гаражей-ракушек. Та самая эмоциональная паутинка, что вела нас через полгорода, просто исчезла, оборвалась в пустоте, словно её перерезали.

– Что такое? – тихо, почти беззвучно спросил Марк, мгновенно насторожившись. – Потеряла его?

– Нет. Он… он будто испарился. Прямо здесь. След просто обрывается.

Я зажмурилась, пытаясь поймать малейший намёк, малейшее колебание в эмоциональном поле места, расширив свои внутренние «антенны» до предела. Но ничего. Только пыль веков, холод одиночества.

Отчаяние, горькое и знакомое, начало подступать к горлу, сжимая его ледяным обручем. Мы рисковали, нас могли искать прямо сейчас, мы прошли полгорода пешком… и всё насмарку. Я снова была никем, странной девчонкой с воображаемыми друзьями.

И вдруг я её увидела. Не нить. Вспышку. Крошечную, ярко-жёлтую, как первый луч солнца после грозы, вспышку чистейшей, безоглядной надежды. Она промелькнула на ржавой двери одного из гаражей – того, что был покрашен в облезшую, уныло-зелёную краску. И исчезла, оставив после себя лишь эмоциональное эхо.