Эхо-сигнатура. ПравдаБезФильтров

Спустя минуту, показавшуюся вечностью, телефон тихо завибрировал, и Марк, взглянув на экран, позволил губам сложиться в подобие улыбки; на дисплее светилось ответное сообщение:

"Ключ под ковриком у черного входа, только, ради всего святого, никому не говори, и, Марк… спасибо. Пароль, увы, не знаю, прости. Когда найдешь Кирилла, дай ему по шее за мои испорченные нервы и первые седые волосы".

Мы быстро, почти бесшумно обошли здание. Там, в тени, скрывалась неприметная дверь. Марк решительно шагнул к ней, приподнял потрепанный коврик, и его пальцы извлекли один-единственный ключ – холодный и невзрачный на вид, будто сама обыденность.

В звенящей тишине переулка скрип поворачивающегося ключа прозвучал с такой пронзительной отчетливостью, что мы оба вздрогнули и на миг замерли, оглядываясь. За дверью нас ждала узкая бетонная лестница, ведущая наверх. Каждый пролет казался все уже и темнее. Воздух становился спертым, пахнущим старым камнем и одиночеством.

На второй этаж вела последняя дверь – массивная, современная, чужеродная на фоне общего запустения. Дверь бесшумно отворилась, и нас окутал странный коктейль запахов – дорогой парфюм, пыль и кофе смешивались с ароматами сушеных трав, песка и старой кожи. Свет от огромного изогнутого монитора, застывшего в режиме сна, выхватывал из полумрака не только трофеи: разобранные дорожные чемоданы, из которых вывалились экзотические ткани, старый компас и несколько катушек с пленкой для винтажного фотоаппарата, – но и ультрасовременную технику. Рядом, на зарядной станции, будто уснула рой-камера, ее сферический корпус отсвечивал матовым блеском. Чуть поодаль, на профессиональном штативе, замерла полнокадровая зеркальная камера с мощным объективом, направленная в пустоту, а на столе рядом лежал портативный мультиспектральный сканер – устройство для анализа почв и растений, обычно используемое в серьезных экспедициях. На стене висела огромная интерактивная панель, на которой карта мира была испещрена яркими цифровыми маршрутами.

Следы недавнего присутствия полиции проступали повсюду, словно небрежные мазки на холсте чужой трагедии: разводы специальной пудры на дверных ручках, ящики стола, выдвинутые с торопливой бесцеремонностью. Лучи наших фонариков, подобные скальпелям, рассекали густой мрак, выхватывая из тьмы фрагменты чужой жизни.

Марк замер позади, намеренно приглушив дыхание. Я чувствовала его взгляд на себе – тяжелый, сосредоточенный. Он наблюдал. Не мешал, не задавал вопросов, предоставив мне пространство для маневра, для того странного таинства, свидетелем которому ему только предстояло стать.

Я закрыла глаза, сделала глубокий, неровный вдох, чувствуя, как дрожь пробегает по кончикам пальцев. Внутри бушевал хаос – какофония чужих чувств, оставленных в этом пространстве, словно разрозненные аккорды. Полицейское безразличие, ядовитая расчетливость Виктории и собранная, давящая сосредоточенность Марка – все это приходилось отсекать, словно слои шума, мешающие разглядеть единственно важный след.

Здесь, в замкнутом пространстве, эмоции накапливались, наслаиваясь друг на друга, создавая густой, трудночитаемый палимпсест. Комната была бутафорской, наполненной не искренними чувствами, а их искусными, но бездушными подделками.

Мой взгляд скользил по этим эфемерным слоям, цепляясь за мимолетные всплески в поиске последнего отпечатка Кирилла.

Я двинулась вглубь, как сомнамбула, ведомая мерцающими огнями, невидимыми для моего спутника.

– Здесь, – прошептала я, указывая на массивный кофейный столик из затемненного стекла, – кто-то сидел долгие часы… и испытывал страх. Но не подлинный, а репетированный, словно актер перед выходом на сцену.

Эмоция была липкой, ненастоящей, лишенной органики живого чувства.

Марк молча следовал за мной, его собственное свечение – ровное, сконцентрированное любопытство – было единственным спокойным пятном в этом вихре.

Я шла дальше, к огромному шкафу-купе, и продолжала, голос дрожал от напряжения:

– А здесь… витает азарт, но нерешительный, быстрый, колючий, словно кто-то делал ставку не на деньги, а на нечто более ценное, и проиграл, но разочарование было неглубоким, почти бутафорским.

Медленно обходя студию, я описывала Марку эти слабые, ненастоящие всплески, эту картонную декорацию чувств, а его лицо оставалось каменной маской невозмутимости.

И тогда я дошла до эпицентра – до места перед камерами, на импровизированной «сцене».

Я вскрикнула и отшатнулась, спина больно ударилась о край стола. Золотой, ослепительный, всепоглощающий фонтан ликования; чистейший, ничем не разбавленный, дикий триумф, такой яркий и мощный, что на глазах выступили слезы от боли. Этот след, оставленный несколько дней назад, все еще пламенел, словно маяк в ночи.

– Ульрика! Что такое? – Марк резко приблизился, его рука инстинктивно потянулась к моему плечу, но замерла на полпути.

– Он… – я с трудом дышала, указывая дрожащей рукой на пустое место, – стоял именно здесь. И это не был чистый, безоблачный восторг. Это была гремучая смесь: взрывная, почти истеричная радость освобождения, пронзительный, холодный страх срыва и пьянящий азарт. Он не просто выиграл джекпот – он поджег казино, в котором играл, и с восторгом и ужасом наблюдал за начавшимся пожаром. Так чувствует себя заложник, который, наконец, выстрелил в своего тюремщика, зная, что обратного пути нет.

В воздухе висело эхо этого чувства, густое, опьяняющее и пугающее.

Марк не стал переспрашивать; он подошел к камерам, наклонился и внимательно осветил фонариком пол.

– Смотри, – сказал он, и в его голосе появилась стальная нить.

Я приблизилась. На темном лакированном паркете, рядом с местом, где сияла сигнатура триумфа, лежал маленький осколок стекла, а рядом – едва заметная короткая царапина, будто что-то дернулось и упало в порыве этой ликующей эйфории. Но главное – от этого места расходилась тонкая, едва уловимая, но невероятно длинная нить тоски, серая и усталая; она тянулась через всю студию к выходу, как протоптанная тропа, путь, который кто-то проделал много раз, чувствуя одно и то же – тягостную пустоту нежеланного места.

– Его путь, – прошептала я, и слова повисли в тишине. – Он ненавидел здесь бывать, чувствовал себя загнанным в собственный успех, как в идеально отлаженный, но бездушный алгоритм, который он больше не мог контролировать. Он сбежал и был безмерно счастлив.

Мы стояли в гробовой тишине, слушая, как наши сердца выстукивают нервный ритм; теория, бывшая до этого лишь догадкой, превратилась в нечто осязаемое, почти материальное.

Внезапно снаружи послышался звук тормозящей машины, затем – хлопок двери и приглушенные голоса.

Марк резко выключил фонарик.

– Полиция? – прошептала я, чувствуя, как по спине пробегает холодная дрожь.

– Нет, – тихо ответил он, подбираясь к окну и задерживая дыхание. – Это Виктория. И с ней… Илья и еще кто-то.

Марк схватил меня за руку, его пальцы были твердыми и теплыми, цепкими.

– Пожарная лестница! – прошипел он, и в его голосе прозвучала безоговорочная команда.

В этот миг дверь распахнулась. Мы едва успели нырнуть за массивный стеллаж с реквизитом, вжавшись в узкую щель между шкафом и стеной. Внизу, уже внутри помещения, послышались шаги.

Мы замерли, прижавшись к стене, стараясь не дышать.

– …проверьте помещение снова, – прозвучал из коридора голос Виктории, ровный и властный.

– Зачем она сама приехала? – прошептала я, чувствуя, как бешено стучит сердце.

Марк нахмурился, его взгляд стал еще острее.

– Она ищет что-то конкретное, то, о чем не знает даже ее охрана. Кирилл как-то обмолвился о тайнике с «черной бухгалтерией» Виктории, и, думаю, она паникует, что мы можем найти его первыми.

– Она вернулась… – до меня вдруг дошло. – Значит, за зданием следили. Нас видели. Доложили, стоило нам переступить порог…

Я зажмурилась, пытаясь отфильтровать шум собственного сердца и сосредоточиться на эмоциональных сигнатурах; от Виктории вдруг повеяло волной темно-синего, липкого страха – не за жизнь, а за проект, за репутацию, за деньги, которые могли уплыть из рук.

Как только шаги отдалились вглубь студии, Марк дернул меня за рукав, его глаза в полумраке были огромными, полными решимости.

«Бежим! Сейчас!»

Мы, пригнувшись, пробирались через лабиринт стеллажей и декораций к противоположному концу студии, где в стене угадывался темный квадрат окна. Марк распахнул окно, и свежий ночной воздух ворвался в помещение, пахнущий свободой и опасностью. Мы вывалились на мокрые перекладины пожарной лестницы; я чуть не поскользнулась на влажном металле, но рука Марка метко и уверенно подхватила меня, не дав упасть. Мы начали спускаться, и каждый скрип металла под ногами казался нам оглушительным грохотом, способным выдать наше присутствие.

На полпути лестница, к нашему ужасу, закончилась; Марк, недолго думая, спрыгнул первым и, обернувшись, прошипел:

– Прыгай!

Я оттолкнулась от последней перекладины и полетела вниз, в темноту; его сильные руки поймали меня, прижав к себе на мгновение, и от него исходило ровное, теплое сияние уверенности, которое на секунду погасило мою панику.

И в этот самый миг из окна студии в темноту вонзился ослепительный луч фонаря, слепящий и безжалостный.

– Эй! Кто там?! – прорычал грубый голос, и мы, не раздумывая, сорвались с места, не оборачиваясь; этот бег был уже не детской игрой в догонялки, а бегством от чего-то настоящего, большого и по-настоящему опасного, что дышало нам в спину.

Мы нашли временное пристанище в двух кварталах от студии – островок относительного спокойствия под тусклым светом уличного фонаря, который отбрасывал на асфальт длинные, дрожащие тени. Прислонившись к шершавой кирпичной кладке старого дома, мы пытались восстановить дыхание, из груди вырывались густые клубы пара, таявшие в холодном ночном воздухе. Адреналин все еще пульсировал в висках, заставляя мир плыть перед глазами, а ноги подкашиваться от пережитого напряжения.

– Они… они нас видели? – выдохнула я, опираясь ладонями о колени и чувствуя, как дрожь медленно отступает, уступая место леденящей усталости.

– Скорее всего, да. – Марк провел рукой по лицу, смахивая капли дождя и напряжения. – Если за зданием следили ребята Ильи, то по описанию он вполне мог нас узнать.

Его голос все еще срывался на хрипоту, но в нем уже проступала привычная собранность, возвращалась стальная опора. Он поправил очки, и стекла на мгновение поймали тусклый свет фонаря, отразив осколки ночного города – искаженные, готовые рассыпаться при первом же резком движении.

– Значит, нам нужно найти Кирилла раньше, чем это сделают они, – тихо констатировала я, и мои слова повисли в воздухе не вопросом, а тяжелой, неоспоримой данностью. – Потому что если он действительно все подстроил, то остается единственным, кто знает всю правду. А правда, судя по всему, очень и очень кому-то мешает.

Игра изменилась кардинально – это была уже не детская забава и не рыцарский поход ради спасения друга. Это превратилось в охоту, где мы из преследователей неожиданно стали дичью, почувствовав на своих спинах ледяное дыхание настоящих хищников.

Марк молча достал телефон. На дисплее была открыта карта города, и его пальцы уже увеличивали масштаб, пролистывая виртуальные улицы с точностью штурмана, прокладывающего курс в незнакомых водах.

– Ты сказала, что чувствовала его путь. Его тоску. Куда она вела? Куда она ведет сейчас? – его вопрос прозвучал четко, без лишних эмоций, словно он допрашивал не меня, а саму реальность, пытаясь выведать у нее спрятанные координаты.

Я сосредоточилась, отсекая все лишнее – навязчивый стук собственного сердца, приглушенный гул города, остаточную дрожь в коленях. Я пыталась зацепиться за память о той тонкой, серой, уставшей нити, что тянулась из студии. Она петляла по грязным задворкам, сворачивала в сторону набережной, где фонари отражались в черной воде… и дальше, упрямо и неуклонно, уходила на восток, в старые, непарадные районы города, где не было блесток и глянца, где улицы пахли не дорогим парфюмом, а пылью, старым деревом и тихой, накопленной годами усталостью.

– На восток, – сказала я, встречая его пристальный, сканирующий взгляд. – Он ушел на восток.

Марк коротко кивнул, его пальцы задвигались по экрану быстрее, увеличивая масштаб карты восточных районов, выискивая точки, которые могли бы стать убежищем для того, кто сбежал из золотой клетки. Он повернулся и быстрым, уверенным шагом направился к узкой, плохо освещенной улочке, где у самого тротуара стоял автомобиль цвета мокрого асфальта.

Я сделала последний глубокий вдох и последовала за ним. Дверь автомобиля открылась с глухим щелчком, я скользнула на прохладное сиденье.

Марк завел двигатель, и он отозвался ровным, негромким урчанием. Он посмотрел на меня, и в его взгляде, лишенном теперь всякой маскировки, читалось то же, что и во мне – полное понимание того, что назад дороги нет.

– Перед тем как ехать, ты должна это увидеть, – его голос прозвучал глухо. Он достал телефон, несколько раз ткнул в экран и протянул его мне. – Это запись его последнего стрима. Того, после которого он исчез.

На экране был Кирилл. Светловолосый, голубоглазый парень лет девятнадцати. Он стоял на том самом месте, где я только что ощущала его ослепительный триумф. Но сейчас его лицо было бледным, глаза безумными. Он говорил в камеру прерывистым шепотом, оглядываясь, словно за ним вот-вот должны были прийти.

"– Смотрите… сейчас… они ворвутся…" – он задыхался, и это было так убедительно. Внезапно он вскрикнул, отпрянул от стола, и изображение резко пропало, оставив лишь черный экран и звук падения, грохота, приглушенных стонов.

Я смотрела на потухший экран, и у меня внутри все похолодело. Я только что чувствовала его ликование в этой точке. А на видео был леденящий душу страх.

– Понимаешь? – тихо спросил Марк, забирая телефон. – Никаких похитителей в кадре нет. Только он. Ты все почувствовала верно. Все это – спектакль. И сыгран он был именно там, где ты почувствовала его счастье.

И мы поехали на восток, погружаясь в лабиринт спящих улиц. Я не знала, что найду в конце этого серого, уставшего следа. Обман? Труп? Или человека, который сумел написать себе самую громкую и ложную строку во всей городской летописи, заставив меня, несчастную читательницу, искать в ней спрятанную правду.

Глава 3: Нить Ариадны

Мы ехали на восток, и город вокруг медленно менял кожу, сбрасывая с себя гламурную, насквозь фальшивую маску, чтобы обнажить подлинное лицо. Шумный центр с его неоновыми истериками и плоскими, как открытка, эмоциями остался позади, уступив место узким, сонным улочкам, пропитанным ароматами свежей выпечки из ночных булочных, влажного асфальта и… жизни. Настоящей, не приукрашенной. Здесь эхо-сигнатуры были иными – не ослепительными, но куда более глубокими и честными: темно-синее, почти черное горе от увольнения, висящее на пороге одного дома; теплое, апельсиновое сияние семейного ужина, льющееся из окна другого. Я делала все возможное, чтобы отгородиться от этого настойчивого потока, фокусируясь на одной-единственной нити. Я машинально коснулась пальцами наушников на шее – моего верного щита, моего спасительного барьера. Этот жест не ускользнул от внимания Марка.

– Слишком громко? – тихо спросил он, и в его голосе не было привычной мне снисходительности или непонимания, лишь спокойная готовность разделить мою странность.

Я покачала головой.

– Не громко. Пронзительно. Эмоции здесь… другие. Не такие яркие, как в центре, но куда более глубокие. И честные.

Марк молча кивнул, а затем он неожиданно протянул руку.

– Дай послушать.

Я замерла от неожиданности. Никто никогда не просил разделить со мной мой звуковой кокон. Медленно, почти не веря, я сняла наушники и протянула ему. В салоне тонкой нитью зазвучали первые аккорды Баха.

Я уже приготовилась к привычному «скучно» или «не мое». Но он лишь покачал головой, удивленный.

– Странно… Я всегда считал классику мертвой музыкой для снобов. А это… будто сложная математическая формула, переложенная на звук. Упорядоченный хаос.

– Именно так, – прошептала я, и на моих губах дрогнула улыбка. – Организованный хаос. Идеальный барьер против хаоса настоящего.

Марк медленно снял массивные наушники, будто расставался с чем-то драгоценным, и бережно вернул их мне. Его пальцы на мгновение задержались на мягких амбушюрах, и я почувствовала, как по моей спине пробежали мурашки. Не ледяные, как от страха, а теплые, как от прикосновения к незнакомому, но желанному теплу.

– Похоже, я всегда слушал не ту музыку, – тихо сказал он, и в его глазах читалось неподдельное открытие.

Прежде чем я успела ответить, его пальцы уже уверенно скользнули по экрану автомобильной медиасистемы. Через секунду салон наполнился знакомыми аккордами – теми же, что только что звучали в моих наушниках, но теперь обретающими новое, общее пространство. Он прибавил громкость ровно настолько, чтобы музыка создавала защитный кокон, но не заглушала тишину между нами.