Мир, сотканный из слов

Михаил Барс

Мир, сотканный из слов

ВНИМАНИЕ! Данный рассказ предназначен только для читателей 18+. Все персонажи и события вымышлены, любые совпадения с реальными людьми случайны. Текст поднимает темы веры, страха и психологического давления, содержит образы, которые могут показаться мрачными или тревожными. Автор категорически осуждает любые формы насилия, фанатизма и эксплуатации человека человеком, а также подчёркивает, что произведение не направлено на оскорбление чувств верующих. Задача текста – исследовать границы восприятия и силу слова, а не пропагандировать жестокость.

От автора: Я написал этот рассказ как попытку воплотить свою идею фантастического мира, где само слово – это сила. Оно становится не просто способом общения, а буквально энергией, которая соединяет людей, питает или разрушает их. Мне было важно показать, что в такой реальности молчание тоже может быть выбором и оружием.

Рыба на ужин при свечах давала нам не только телесное насыщение, но и священную гарантию спокойствия: за нашу семью, за наши души, за каждое дыхание, которое мы позволяли себе в доме, где стены пропитаны страхом перед грехом и благоговейной любовью к Господу. Ни соли, ни сахара. Ничего, что может развратить язык и развязать желания. Всё, что ласкает вкус, порождает плотские прихоти, а потакание им есть медленный спуск по лестнице, ведущей прямиком в преисподнюю. Как истинные верующие, мы обязаны вкушать лишь пресную пищу, как символ очищения и отрешения, как напоминание о том, что тело лишь временное вместилище души, которую не смеем осквернять излишествами.

Свечи на столе не были декоративным жестом. Они были проводниками к свету истины. Их мерцание отбрасывало длинные, извивающиеся тени на потолок, как будто сама тьма тянулась к свету, умоляя о прощении. За каждым движением отца: в разрезе его плеч, в сдержанной челюсти, в настороженности его взгляда; чувствовалась постоянная борьба. Страх за души своих детей, бдение над домом, где каждое слово и каждый поступок должны были быть сверены с каноном. Он не говорил громко, не поднимал голоса, но в этой тишине чувствовалась сдержанная ярость, как у святого, чьи реликвии вот-вот осквернят неразумные.

Когда ужин подходил к концу, мама молча собирала тарелки, двигаясь легко, почти призрачно, словно боялась потревожить эту священную сцену лишним звуком. Она улыбалась, но её улыбка была робкой, как лёгкий трепет свечного пламени. Без радости, но с покорностью. Она слушала отца с вниманием, с той самой покорной благодарностью, что пленила его, когда он впервые увидел её в церковной лавке, стоящую с опущенными глазами, с молитвенником в руках, с тем выражением лица, которое словно говорило: «Я уже не от мира сего». Теперь, много лет спустя, она оставалась такой же.

Моя младшая сестрёнка Габриэла, сидевшая напротив меня, ерзала на стуле, теребя край скатерти, вышитой мамиными руками. Её детское лицо не знало ещё тяжести греха, и потому в её глазах светилась безмятежность. Она всё ещё не понимала, насколько хрупка грань между наивностью и кощунством, между шуткой и святотатством. В этом доме даже слова были ритуалом. Их следовало произносить точно, в нужном порядке, не добавляя и не убавляя ни звука. Как будто каждое слово – это кирпич в стене, что отделяет нас от бездны.

– Что должно сказать после ужина, Габриэла? – голос отца прозвучал мягко, но в его глазах уже дрожало напряжение. Он был как натянутый лук, и я знала, что это не просто вопрос – это испытание. За каждым словом скрывалась мольба: чтобы его ребёнок остался чистым, не отпал от веры, не соскользнул в трясину сомнений и человеческой слабости.

– Спасибо Богу, что Он наградил маму такими замечательными руками, – тоненький голосок Габриэлы прозвучал словно звон колокольчика. Её искренность была безупречна, как молитва младенца, и на мгновение в отце что-то изменилось. Уголки его губ вздрогнули, словно вот-вот собирались сложиться в улыбку. Но он тут же стёр это движение с лица, словно стёр со стола крошку греха. Радость, даже такая святая, могла обернуться гордыней. А гордыня, как нас учили, самый изощрённый из смертных грехов, ибо часто прячется под личиной любви.

– Спасибо, Габриэла, что не забываешь говорить с Отцом мироздания, – голос мамы был еле слышен, как шёпот фиалки под дождём. Она всегда говорила так тихо, словно боялась, что её слова могут заглушить волю Господню. И в её голосе жила тоска, не личная, а какая-то древняя, как будто она родилась уже с этой скорбью и несла её, неся нас.

Моя комната ничем не напоминала жилище подростка. Здесь не было безумных цветов, постеров, бездумных цитат. Вместо всего этого стены украшали вышитые сцены из Ветхого Завета: Авраам, готовый принести в жертву Исаака; Моисей, стоящий перед горящей купиной; Иов в своей язвенной скорби. Над кроватью гипсовый мученик, без имени, с пустыми глазами, из которых стекали тонкие борозды боли. Он был не просто охранником моего сна, он был напоминанием о страдании, которое обожествляет душу. Каждый вечер перед сном я смотрела в его лицо и повторяла молитвы, пока страх не становился успокоением.

В ванной не было ни масок, ни шампуней с ароматами лилий или меда, ни кремов, обещающих вечную молодость. Всё это искус, дьявольская реклама тщеславия, рождающая гордыню и блуд. Мама выскребала плитку солью и хозяйственным мылом. Ни одна капля «улучшайки», как она называла их, не имела права коснуться нашей кожи. Она говорила, что всё это семя дьявола, и если допустить хоть каплю, хоть крошку, то в наших порах прорастёт адская плесень, и тогда не отмоешься уже ни слезами, ни молитвами.

Она заботилась о нас так, как заботятся монашки в каменных монастырях, затянутые в серые ткани, молча постящиеся день за днём. Она берегла не наши тела, а то, что жило глубже: где-то за грудной клеткой, за пульсом, за дыханием. Душу. «Чтобы чёрт не осеменил нас своей адской манкой», – как она говорила. И когда я слышала эти слова, у меня по спине пробегал холод. Как будто тень крыльев пролетела сквозь дом.

Мне были чужды взгляды моих родителей, хоть я и старалась это скрывать, как скрывают порок под плотной тканью благочестия. Их вера была как кожа: плотная, неразделимая, изнутри живая, но снаружи холодная и чуждая. Я видела, как она обвивает их, делая однообразными, прозрачными перед Богом, но непроницаемыми друг для друга… и тем более для меня.