К Полине

– А он много кричит? – спросил Хильдебранд, отдавая ребёнка матери. У него билось сердце, потому что он боялся выронить дитя и одновременно раздавить его в ладонях. Фритци взяла Ханнеса на руки.

– Никогда.

– Хорошо.

– Но некоторые доктора этим недовольны.

Хильдебранд отмахнулся. Он не очень-то доверял докторам, они спасают тебе жизнь и при этом запрещают жить.

– Так вы, значит, берёте комнату? – спросил он.

Фритци вышла в вестибюль, сквозь входную дверь, которую Генрих Хильдебранд оставил открытой, на звездчатый паркет красного дерева падал свет позднего лета.

– Нам надо ещё раз обсудить цену, – сказала Фритци.

Генрих Хильдебранд посмотрел на мать с сыном, этих двух детей, чьи тени падали в его сторону и дотягивались до нижних ступеней лестницы. Солнце подсвечивало сзади волосы женщины. Он видел её тонкие, длинные ладони, недавно заживший пузырь на внутренней части большого пальца. Генрих Хильдебранд знал, что такие пузыри возникают только у того, кто никогда не держал в руках молотка. Эту виллу ей не отремонтировать. И теперь она хочет ещё и понизить плату. К своему собственному удивлению он расхохотался, да так громко, что удивились даже привидения в своих укрытиях.

– А мебели у вас много? – спросил Генрих Хильдебранд.

– Один матрац, но в свёрнутом виде он у меня умещается на багажник.

– Сегодня будет дождь. Возьмём джип.

– Откуда вы знаете про дождь?

– А это я открою, если вы сможете мне доказать, что варите приличный джем из сливы.

3

В их первую зиму на торфяных болотах Фритци возвращалась ночами с работы на велосипеде. Сын сидел в рюкзаке, завёрнутый в овчинную куртку Хильдебранда, которую она нашла в кладовке виллы. Ветер так жёстко кусал Фритци за лицо, что у неё трескались губы. Генрих Хильдебранд грел себе носки на камине, а мысли отогревал на старой записи симфонии Воскресение Густава Малера, когда Фритци вошла в дом. Он взглянул на её окровавленные губы и сказал, что ей не обязательно тащить в дом всю снежную крупу мира. И что ей не надо вечно вкалывать на Нетто и ехать в буран на велосипеде, иначе её лицо через пару лет превратится в воронку от бомбы, а это никому и ничем не поможет. И слышала ли она когда-нибудь про Нижнесаксонское земельно-болотное ведомство?

Он позаботился о том, чтобы Фритци оформили как его ассистентку, и с этого момента при всяком удобном случае называл её «адъютанткой». Вскоре она уже тряслась на джипе по дорогам торфяников с сыном на пассажирском сиденье, собирала пластиковый мусор и, полная юношеского воодушевления, пилила деревья циркулярной пилой. Диких туристов она не трогала, но советовала им не разбивать палатки под сухими берёзами, а пустые консервные банки, пожалуйста, увозить с собой. Фритци знала от старого Хильдебранда, как опасны бывают мёртвые полые берёзы, потому что иногда падают от малейшего сотрясения. Она знала, что приближается дождь, когда ветер задувает с запада, низко над землёй, закат красный, а птицы прячутся в укрытия. Она умела отличать ужа обыкновенного от веретеницы, знала, что сойки страшно любят жареный арахис и что журавли поют дуэтом, когда предостерегают друг друга от людей. Маленький Ханнес однажды так разволновался от такого дуэта, что сделал свои первые шаги, желая послушать это пение поближе.

У древних греков журавль считался птицей счастья, объяснил Хильдебранд, но сам он считал древних греков кучей глупых сластолюбцев, а журавлей – журавлями.

Фритци и Хильдебранд много молчали и оставляли друг друга со своими мыслями. Потом Хильдебранд стал давать ей свои пожелтевшие от времени русские романы, такие старые, что немецкий язык их перевода был уже устаревшим, и как раз это и нравилось Фритци.

Когда Ханнесу Прагеру исполнилось четыре года, он сидел с закрытыми глазами на стволе рухнувшей берёзы на Биссендорфском торфянике и слушал ветер, который вычёсывал луг от засохшей травы. Это стало его первым воспоминанием.

В некоторые дни Фритци находила Ханнеса неподвижно стоящим среди луж; он прислушивался к чему-то, а когда замечал мать, то поднимал на неё свои большие глаза и смотрел так, будто мир в своём звучании был потрясающим и непостижимым.

У этих троих жителей торфяного болота было мало денег, но были старые русские книги, коллекция пластинок и много дел, у Фритци был её сын, а Хильдебранд ночами тайно работал над новым романом. К серному дыханию болота быстро привыкаешь. Фритци вечерами часто готовила основное блюдо для всех троих – макароны с поджаренной панировкой, грубо нарезанным диким чесноком и осторожно дозированным перцем чили из огорода Генриха, это называлось паста с крошевом. И Фритци говорила, что всякий человек, у кого в мозгу больше трёх клеток, должен рано или поздно уехать в Италию. Так и есть, подтверждал старый Хильдебранд.

Гюнеш и её дочка Полина часто приезжали в виллу на болоте, чему старый Хильдебранд поначалу пытался чинить препятствия, но потом молча смирился, когда Гюнеш при рукопожатии громко стукнула его рукой по кухонному столу, усеянному крошками. При следующем посещении Гюнеш сунула в руки ошарашенному Хильдебранду свою дочь, а сама села в саду на два часа загорать – в нижнем белье, потому что вечером хотела встретиться с новым претендентом на место мужчины мечты. Хильдебранд подозревал, что хитрость с ребёнком ей подсказала Фритци, потому что сама обвела его вокруг пальца точно так же. Маленькая Полина оглядела его своими чёрными, как оливки, глазами, а Хильдебранд толком не знал, что ему делать, и коротко и осторожно подбросил её на несколько сантиметров в воздух, поймал и опустил. Где-то, наверное, видел, как это делают родители со своими детьми, и никогда не понимал, но тут Полина просияла и так воодушевилась, что у старика растопилось его ледниковое сердце. Боязнь уронить девочку прошла, а с ней и многие другие страхи. Хильдебранду вдруг стало безразлично, что Гюнеш им манипулирует. Он вдруг понял, что Полина всегда была ему симпатична; девочку, которая носила в своём имени Достоевского, можно было только любить. Когда Гюнеш вволю назагоралась, Хильдебранд не захотел разлучаться с малышкой и готов был играть с ней весь вечер в «лифт», хотя у него побаливало дряхлое плечо. В следующий визит Гюнеш и Полины Хильдебранд ещё в дверях пробормотал, что может снова присмотреть за малышкой, «если надо». Полина счастливо засмеялась, когда он взял её на руки, а Гюнеш хлопнула старика по плечу так, что тот сотрясся всем телом, и сказала:

– Можешь теперь называть её Поли.

Под неусыпным оком Хильдебранда Поли и Ханнес играли с чучелом куницы, грызли одну и ту же болотную морковку, сидели в саду среди красного перца и острого чили, и Поли уговорила Ханнеса, чтобы они оба его попробовали. Хильдебранд одобрил эту идею. Дети потом в один голос плакали и заедали чили майонезом, чтобы унять боль.

Они так и не перестали спать после обеда, привалившись друг к другу, причём Полина и Ханнес были совсем не похожи, но это никому не мешало – и никого не смущало на этом болоте. Ханнес осторожно вслушивался в мир, словно в тёмной пещере, в которой затаились чудовища. Полина заглядывала за каждую дверь, совала нос в каждую лужу на торфянике, чтобы проверить, что там в ней, ловила каждого жука и большинство из них совала себе в рот. Попадись ей чудовище, она пустилась бы с ним в пляс. Её волосы торчали во все стороны, как языки чёрного пламени. Когда наступили холода, она собирала остатки хлеба в карманы и выкладывала их на кочки, чтобы куликам было что есть, кроме сухой травы и замёрзшего дождя.

Полина любила прятаться от Ханнеса – в бочке, полной дождевой воды, в садовой будке, на грушевом дереве, и Ханнес почти никогда её не находил.

Ханнес был во всём медленнее, чем она, двигался осторожно, он ещё только ползал, когда Полина уже бежала к старому Хильдебранду и начинала говорить первые фразы.

Первым словом Ханнеса Прагера было слово «мама», вторым словом было «Малер». Хильдебранд вытер с патефона пыль и ставил вечером пластинки. Мальчик лежал на ковре, свернувшись калачиком, слушал с закрытыми глазами музыку и двигал туда-сюда каким-нибудь пальцем, становящимся всё длиннее, как будто хотел удержать звуки. Полина лежала рядом, скучала и задавала Хильдебранду один вопрос за другим, они походили на загадки и были такие трудные, что Хильдебранд радовался, какая умница эта чёрноглазая лиса, а в какой-то момент пришёл к убеждению, что она задавала ему вопросы, только чтобы позлить его, и это его ещё больше порадовало. Довольно долгое время Ханнес соглашался вечером засыпать, только если Генрих ставил пластинку Шопена с Первым концертом для фортепиано, пощёлкивающую старинную запись, в исполнении Артура Рубинштейна. Если медленная приглушённая вторая часть заканчивалась раньше, чем закрывались глаза Ханнеса, Хильдебранду приходилось ставить иглу на начало пластинки, бормоча: «Эти проклятые маленькие вшивые мозги сведут меня с ума».

Взгляд Полины был живым и хитрым, а у Ханнеса мечтательным и зачастую таким бесцельным, что Фритци пошла с ним к врачу-окулисту. Ханнесу выписали очки, дешёвую модель с толстыми стёклами, они постоянно сползали ему на кончик носа. У него, как и у Полины, были непослушные волосы, только светлые и кудрявые.

Когда дети садились к кухонному столу, Ханнес часто слушал лишь звучание голосов, сам говорил редко, а когда у него что-то спрашивали, Фритци приходилось повторять для него вопрос. Когда Полине было четыре года, она хотела знать, попадают ли животные после смерти тоже на небо или хищные звери отправляются в ад, а если да, то чем это объяснить.

Они, конечно же, попадают на небо, сказал Хильдебранд, как и всё, что ползает и шевелится, на то оно и небо. А ад пустой, и как раз одиночество превращает его в ад, поучал он с некоторым удовлетворением в голосе, поскольку был уверен, что это усмирит Полину хотя бы до десерта, но она в ответ говорила:

– А почему небо, собственно, голубое?

В иные дни маленький Ханнес Прагер впадал в тревожную готовность, что бы он в этот момент ни делал, и становился на верхнюю ступеньку лестницы, ведущей в сад. Он стоял на носочках и смотрел вдаль на дорогу, которая исчезала в закатном солнце. Он замирал так на долгие минуты и выдыхал с облегчением, когда, наконец, показывался старый серый «вольво» Гюнеш. Хильдебранд не хотел верить, что Ханнес мог слышать машину за километры, и был уверен, что дети договорились и опять его разыгрывают.

Поли пошла в школу в пять лет. Когда Ханнесу Прагеру было пять, потерпела поражение их попытка записаться в детский сад. Голос воспитательницы был такой сварливый, что Ханнес снова и снова выбегал прочь из помещения.

Хильдебранд втайне был рад, что мальчик ещё какое-то время будет составлять ему компанию. Старый болотник смотрел на учебники Полины, как и в целом на её страсть к учению, неодобрительно нахмурив лоб. Он боялся, что общий школьный канон может сбить ребёнка с пути, столь чудесно неподходящего, и поэтому начал читать обоим детям из старого Достоевского – в качестве поправки к нижнесаксонской начальной школе. Ханнеса смущали многие русские имена, но он слушал ритмический бас Хильдебранда и был им доволен. Полина действительно слушала слова, внимательно и – что было редкостью – тихо. Лишь время от времени она громко смеялась или задавала серьёзные вопросы, если чего-то не понимала.

К Рождеству Хильдебранд читал им «Игрока». Ханнес сидел на ковре и слушал треск камина, снаружи выл ветер, Полина перемалывала коренными зубами твердокаменную звёздочку с корицей, испечённую Фритци. Она любила этот роман, особенно его персонажа бабушку, потому что та постоянно учиняла скандалы. Поли уже много раз спрашивала, почему Достоевский так долго писал такие скучные романы, а «Игрок» такой короткий, на что не знал ответа даже Хильдебранд. Было уже поздно, а он всё читал, старая бабушка как раз хотела заставить рассказчика ещё раз сыграть в рулетку, несмотря на все потери: «Почему же нет? Что ж такое опять? Белены, что ли, вы все объелись?»

– Белены? – спросила Полина, быстро оживившись, и привстала на коленях.

– Это ядовитое растение, – сказал Хильдебранд, – растёт иногда на старой куче позади садового сарая. У неё жёлтые цветы с фиолетовыми прожилками. Но теперь вам пора спать. Или мне читать дальше?