Прах человечества

Владислав Клюкин

Прах человечества

Пролог. “Пепел, вода и конец”

Мир умер двадцать лет назад.

Но, видимо, забыл об этом – всё ещё шевелится.

Я видел города, где люди торгуют водой, как когда-то золотом.

И тех, кто пьёт пыль, чтобы почувствовать вкус прошлого.

Я был морпехом.

Когда началась война за последние ресурсы, всё стало слишком простым.

Вода, еда, нефть – всё свелось к одной цели: выжить, уничтожив остальных.

Страны рушились под собственным весом, армии разрывались на куски, а люди кричали так, словно эти крики могли что-то изменить.

Кто первым нажал кнопку – я не знаю. Никто не знает. Мир забыл.

Первая ядерная бомба взорвалась внезапно.

Город, в котором мы служили, сгорел в огненном вихре.

Асфальт плавился, дома трескались, стекло и металл летели в воздух.

И каждый человек стал либо добычей, либо тенью.

Я начал эвакуацию.

Свою семью я нес в мыслях, как священный груз.

Жена держала дочь за руку, я – жену за плечи.

Мы бежали к ближайшему бункеру, пытаясь пробиться сквозь хаос, дым и обломки.

Бункер принимал лишь “правильных” – людей с нужными навыками, профессиями, которые могли быть полезны Золотому обществу.

Я пытался протиснуть семью в очередь. Но места кончились.

Один из “важных шишек” Золотого общества сказал мне холодно:

– Лучше лёгкая смерть, чем голодная.

И эта фраза звучала, как приговор.

Тогда начался обстрел.

Первые выстрелы разорвали воздух, залив его металлом и огнём.

Я рвался к жене, к дочери, кричал, тянул их, пытался укрыться за обломками.

Но оружие, от которого стреляли элиты, высасывало жизни сотнями тысяч за минуты.

Я видел, как тела падают, как люди исчезают в пепле, как огонь поглощает всё живое.

Я кричал, но мой крик растворился в хаосе.

И в этот момент, за тысячу километров от нас, на окраине города, упала вторая ядерная бомба.

Её волна шла медленно, но неумолимо, накатывая на город.

Я видел последнюю секунду их жизни – глаза жены, широко раскрытые, крик дочери, который я никогда не забуду.

Мир обрушился на нас с двух сторон.

Я закрыл глаза.

И тогда произошло нечто странное.

Что-то внутри меня открылось – не сила, не страх, а пустота, которую я ещё никогда не ощущал.

Всё тело наполнилось странным теплом, вибрацией, как будто каждая клетка готова была выжечь землю вокруг.

Но я не успел понять, что это – сознание отключилось, и мир погрузился во тьму.

Волна настигла меня.

И всё… затемнение.

Тьма.

Глава 1. Тьма внутри.

Я лежу во тьме.

Сначала ничего не ощущаю. Только пустота.

Но потом появляются воспоминания – как вспышки в темноте.

Они приходят сами, без предупреждения.

Я вспомнил учебку.

Пыль, пот, крики инструкторов, металлический запах оружия.

Я – Майкл Джонсон, двадцатилетний парень, который думал, что знает всё о дисциплине.

Я быстро понял, что учёба – это не про знания, а про выживание, про то, кто сможет подняться, когда всё вокруг рушится.

Я нашёл друзей. Парни, с которыми делил жаркие ночи на плацу, смех и первые поражения.

Мы дрались плечом к плечу на стрельбищах, маршировали километры через леса и пустыри.

И первые горячие точки – это были не просто города, это были адские огненные воронки.

Мои друзья уходили один за другим – раненые, убитые, исчезавшие без следа.

Каждое имя оставалось в памяти как шрам.

Каждое лицо – тень, которая никогда не отпустит меня.

Служба закалила меня.

Я учился ждать, слушать, предугадывать.

Я понимал, что выживает тот, кто может быть холоден и беспощаден, но в сердце хранит память о тех, кто рядом.

И потом появилась она – Эмили Джонсон.

Мы встретились после очередной горячей точки, в маленьком прибрежном городке, где казалось, что мир ещё дышит.

Она смеялась, и я впервые понял, что дыхание может быть не только для выживания, но и для радости.

Мы говорили долго, смеялись до слёз, и мир казался огромным, но безопасным.

Скоро мы поженились.

Жизнь с Эмили была тихой, полной мгновений, которые я теперь вспоминаю, словно светлячки во тьме.

София родилась поздним вечером, когда город спал.

Я держал их обеих в своих руках, и никогда не ощущал себя более живым.

Эти моменты – они были настоящей жизнью.

Я думал, что война осталась позади, что мы построили свой маленький мир.

Но память никогда не останавливается.

Каждый смех, каждый вечер с ними теперь – тени, которые будут разорваны.

Я не знал, что впереди ждёт трагедия, которая сломает всё.

И вот я здесь, во тьме.

Слушаю свои воспоминания.

Вспоминаю войну, друзей, счастье с Эмили и Софией.

И понимаю: ничто из этого больше не принадлежит мне.

Майкл открыл глаза.

Сначала – тьма.

Потом мир проявился постепенно, словно через мутное стекло.

Перед ним – пустошь.

Выжженная, безжалостная, без признаков жизни.

Земля треснула, дома лежали обугленные останки, деревья – черные скелеты, река – вязкая, черная, как смола.

Воздух пахнет смертью и металлом.

Он посмотрел на тело.

Кожа оплавилась, ткань под ней спеклась, но он живой.

Не чувствует боли, ни голода, ни чего-либо привычного.

Только… боль. Боль утраты, горечь, пустоту внутри.

Он встал.

Каждый шаг отзывался в голове как эхо конца всего.

Смерть вокруг. Ничего живого. Ни птицы, ни насекомого, ни травинки.

Но идти нужно.

Он не знал, где безопасная зона, в какую сторону идти. Просто шагал туда, куда глаза глядят.

Внутри себя он ощущал силу. Странную, чужую, горящую внутри, но не понимал, что это.

Она была частью его, но он не мог её объяснить.

Шаг за шагом он шёл через выжженную землю.

Ветер гнал пепел в лицо, обугленные обломки скрипели и падали под ногами.

Он винит себя.

За жену, Эмили.

За дочь, Софию.

За друзей, которых не смог спасти.

Каждое имя – шрам, каждое лицо – тень, которая преследует его.

Почему выжил именно он? Почему он идёт, когда всё вокруг умерло?

Он не знает. Он не понимает. Только горечь и боль.

Часы или дни – время потеряло смысл.

Но однажды он заметил очертания высоких ворот.

Металл блестел в грязном свете, новые, непробиваемые.

На вершине – охранник с винтовкой, с телевизором-монитором на голове.

– Стой! – раздался приказ.

Майкл замедлил шаг.

Он подошёл к воротам, до сих пор не понимая, как оказался здесь, но с этой странной силой внутри, которую ещё не умеет контролировать.

Впереди была новая граница, новая неизвестность.

Глава 2. Врата

– Стой! – выкрикнул охранник с амбразуры, когда Майкл подошёл на шаг к воротам. Его голос рвался в пустоте, как ржавый провод. – Командир, вам стоит на это взглянуть.

Из-за металлической двери донёсся приглушённый голос:

– Что там? Не открывайте! Доктору доклад по рации. Это живой? Это невозможно!

Раздавались короткие гудки, шелест радио. Охранник молча поднял руку, затем по рации вызывал: – Доктор Хейл, немедленно к воротам. И в ту же минуту из-за ворот показались силуэты – сначала спины, затем лица, спрятанные под визорами. Ворота медленно заскрипели и, грозя, разошлись.

На солнечной выжженной земле стояли люди в защитных костюмах: армейские – с винтовками на ремнях, и те, кто в длинных комбинезонах с ферритовыми патчами на плечах – с символом Золотого общества и табличками «Научная служба». Их шаги были тихи, машина отбрасывала тень, как корова давит землю. Они не подходили – они пригнули головы, смотрели, как на экспонат.

– Он жив? – спросил один из учёных, не поднимая глаза от планшета.

– Жив, – ответил командир, не открывая ворот и не давая им возможности закрыться. – Держите дистанцию. Доктор, выездной комплект. Быстро.

Ни один вопрос Майкла не удостоился ответа. Люди в костюмах обходили его стороной, голосами отдавали приказы, прикрывали лица зеркальными щитами. Его слова тонут в шуме радиосвязи и тяжёлых шагов. Его просили пройти, и он шел, как водят по рельсам, потому что силы сопротивляться не было – не от беспомощности тела, а от пустоты внутри.

Его повели по коридору из крашенного металла – коридор был низок и пахнул чем-то холодным, как больница в детстве. Свет был приглушён, лампы дрожали, как сердцебиение. Вдоль стен висели аппараты, тихо пискали приборы; где-то закрывались двери с гидравлическим хрипом.

Его вели быстро и без жалости, двумя людьми по плечу, ещё двое шли впереди с фонарями.

Помещение, в которое его привели, было почти полностью тёмным. Изредка пробивался тусклый свет из маленьких люков в стенах – как прожилки в мёртвом теле. В центре стояла одна железная кровать – без матраса, как жесткое обещание. Металл был холодным на глазах, с пятнами, похожими на старую ржавчину и ещё более старые отпечатки рук.

– Лягте, – сказал кто-то за спиной, голос ровный, почти врачебный. – Мы зафиксируем руки, и доктор попытается оценить состояние. Всё для вашего же блага.

Ко мне подошёл человек в костюме с надписью «Медицинская служба». Он вынул шприц с длинной иглой из прозрачной ампулы. Майкл почувствовал знакомую детскую дрожь – не страх, а ожидание. Ему предложили присесть на кровать, и он, без сопротивления, сел. Пустота внутри не боролась – она только наблюдала.

Врач поднял шприц и приблизил иглу к шее. Холод металла забегал по коже. – Это успокаивающее, – произнёс он кратко. – Лёгкая седация, чтобы вы могли сохранять спокойствие.

Игла вошла. И вдруг – с хрустом, как ломкая ветка – шприц треснул. Ампула лопнула, капля жидкости вспрыгнула и сожгла крошечную дорожку по коже, оставив чёрное пятно. Из-за маски врач ругнулся односложно. Кто-то в углу бросился за новым набором. А пока тишина растянулась, как ожидание приговора.

Выглядело нелепо: шприц – треснул; технология – не желает подчиняться; мужчина – усталый и мокрый от пепла. На миг в глазах Майкла промелькнуло облегчение: возможно, теперь всё пройдёт иначе. Но человек в костюме не стал ждать. Они толпой обрушились – не злой яростью, а профессиональной точностью. Руки схватили за плечи, одна пара ног положилась на грудь, другая – крепко зафиксировала голову. Майкл чувствовал, как железо кровати хрустит под его боком, как чьи-то перчатки шуршат по его оплавленному телу.

– Лягте прямо, – приказал врач, и Майкл, видя, что сопротивляться бесполезно, мягко лёг на холодный металл. Ему пообещали: «Мы зафиксируем руки, и попробуем исцелить». Слова были спокойны, но в голосе промелькнуло что-то, чего он не слышал – интерес, научный азарт или что-то хуже.

Его отдавали в руки аппаратов. Кожаные ремни опоясали запястья, тонкие ремни – бёдра. Все движения были безмятежно-хладнокровными, как операция, где пациент – не человек, а образец. Он не сопротивлялся: пустота в нём вновь сжалась, и сопротивление показалось глупой игрушкой.

Когда прикрепляли последнюю фиксацию, врач тихо произнёс: – Сейчас наложим седативный газ. Это мягко. Вы почувствуете сон. Всё закончится быстро.

Из маленького аппарата в углу коридора вышло тонкое облако – сладковатое, почти невинное. Воздух наполнился запахом эфира и чего-то ещё – лекарственного и чуждого. Майкл сделал вдох. Он понял, что это не та инъекция, которую планировал врач, но было уже поздно: вещество обволокло его лёгкие, и глаза стали свинцово-тяжёлыми. Ему показалось, что последняя мысль – «почему именно я?» – ускользает в бездну.

Он не сопротивлялся, когда сознание стало проваливаться. Слышавшийся голос врача и механический писк приборов слились в один монотонный тон, и мир погрузился в мягкую тьму. Перед глазами мелькнуло белое пятно, потом – пятно опять потухло.

Когда он погружался в сон, кто-то говорил совсем рядом, почти шёпотом: – Отметить время. Забрать биоматериал. Удерживать – только врачи допускаются.

Последнее, что Майкл услышал, прежде чем всё ушло в чёрную пустоту: чужие шаги отступали. И за ними – столь же чужой, ровный голос командира: – Доктор Хейл, делайте своё дело. И не помешайте.

Майкл лежал в полусне, где тьма и свет переплетались в странный водоворот.

И вдруг – воспоминание.

Он качал Софию на качеле, её смех разливался вокруг, как музыка, как дыхание жизни.

Он кружился с ними, Эмили держала за руку, и они шли по траве, держась за руки, солнце мягко падало на лицо.

Это был мир, который он потерял.

Но сквозь сон вдруг прорывались голоса.

Холодные, механические, расчётливые:

– Срочно извлечь геоматериал!

– Внутренности, всё, что нужно, чтобы понять, как он выжил!

– Эксперимент должен быть точным, немедленно!

Майкл чувствовал, что сон исчезает, как будто кто-то выдернул землю из-под ног.

И тогда что-то внутри него загорелось.

Ярость. Необычная, почти чуждая ярость, которая обжигала изнутри.

Он не понимал, что происходит, но сила, которую он никогда не знал, вырвалась наружу.

Он вырвал с себя ремни, металлические фиксаторы, ломал приборы вокруг – сила была неуправляемой, дикая, безудержная.

Аппараты рассыпались, люди кинулись назад, визоры отскочили, стекла треснули.

Майкл не мог остановить себя, не мог понять, откуда эта энергия. Она просто жила в нём, как огонь, как яд, как сама вселенная, сжимающаяся и вырывающаяся наружу.

Когда он окончательно очнулся, когда ярость утихла, он увидел перед собой три трупа непонятных существ.

Три туши, которых только что видел, лежали теперь на холодном полу.

Он чувствовал эту силу и одновременно – резкую, адскую боль, которая пронзала всё тело.

Боль была такой, что он не мог ни дышать, ни думать, ни двигаться. Она была внутри, как пламя, как яд, который плавил каждый нерв.

И только одно понимание оставалось ясным: он больше не был обычным человеком.

Что-то в нём изменилось. Что-то пробудилось.

Что-то, что сделало его одновременно могущественным и проклятым.

Мир, который был до, исчез навсегда.

И всё, что осталось, – пустошь, боль и безумная сила, которая сейчас жила в нём.

Он открыл глаза не сразу – как будто сначала визор мира медленно счищал толстую плёнку тьмы. В горле застрял вкус железа, в висках молотил тупой барабан. Тело чувствовало не боль одну – оно кричало, и крик этот шел изнутри, из самых мелких клеток. Майкл не понимал, где он, как оказался здесь и что вообще с ним случилось.

В голове мелькали вспышки – острые, разбитые кадры, как порезанные киноплёнки. Командир в чёрной форме, с холодным лицом, отдаёт приказ: «Ни одного свидетеля». Ряд людей в оцеплении; выстрелы, которые рвут воздух; крик дочери; рука Эмили в его руке – и затем белое пятно взрыва, огонь, снег, который становится чёрным. Он видел, как пули попадали в Софию, как они падали, как его жена замерла в глазах славы и боли. Всё это промелькнуло в голове, и каждый кадр раздувал внутри него ярость, как ветер раздувает тлеющий уголь.

Он смотрел вокруг – пол в этой камере был испачкан, цепи, вырванные крюки, следы когтей и крови. Рядом – трупы, но не людей, а зверей, мутантов, которые были прикованы, как скот; их тела были разорваны, как будто кто‑то разорвал их зубами и руками, и кровь высохла коркой. Майкл не помнил, что он делал, но чувствовал тяжесть в памяти: «Я вырвался. Я их разорвал». Воспоминание сливалось с настоящим так, что он не мог сказать, где заканчивается одно и начинается другое.

За бронированным стеклом – фигура в тяжёлом защитном костюме. Доктор Хейл, искажённый иллюминатором, держал громкоговоритель. Его голос сотрясал пространство, был холоден и настойчив:

– Подопытный номер один! Успокойтесь! Слушайте меня! – трещал громкоговоритель. – Если вы не остановите ярость, ваши мутировавшие клетки начнут поедать ваши человеческие клетки. Это не рост – это поедание. Они заменяют нормальные клетки, а затем расщепляются, и весь организм развалится. Вы просто… не выживёте.