Метаморфозы

Cicuta virosa

Метаморфозы

I

Поприветствуем Степу. Степа – алкоголик. Прямо сейчас он как будто трезв, но в его мутных склерах еще клубится тяжелый дым недавно прерванного запоя. Его землисто-бурое, ассиметрично сплющенное с боков лицо, облепленное отечными мешками и изрезанное косыми морщинами, угрюмо покачивается в такт нетвердой походке. Голова нелепо болтается на тощей шее, словно растрепанный кочан капусты, привязанный где-то между острых лопаток под свадебным черным пиджаком. Крупные мосластые кулаки, налитые тупой и усталой злобой, бугрятся в карманах узких брюк, только что выглаженных, но уже порядочно замызганных снизу. Ежеминутно Степа останавливается и, не разгибая худой сутулой спины, вытягивает голову вперед, и из-под жесткого воротника болезненно и пугающе нервно выныривает бесформенная картофелина гадко выпирающего кадыка. Вся его сгорбленная поза тогда являет собой только одну упрямую и неутолимую животную потребность – промочить саднящее похмельное горло.

Позади Степы по деревянному настилу шагает Валя. Отчаянно прямая и гордая, в простом летнем ситцевом платьице, строго выдерживая дистанцию в несколько метров, словно своей невидимой, но, несомненно, могучей силой толкает она вперед непутевого забулдыгу-мужа. Ее бескровные губы сурово поджаты, подбородок остро и смело задран кверху, а на молодом лице светятся крупные, чистые от выплаканных слез, серые глаза, в которых решимость дает последний бой страху, тревоге и унынию. Когда Степа вдруг оборачивается, она на мгновение останавливается и с ее губ срываются едва слышные, но нетерпящие возражений слова: «ты обещал», и Степа, пристыженный, жалкий, неприязненно и обреченно гримасничающий, покорно ступает дальше, едва удерживаясь на костлявых ногах в непросохшей после дождя грязи. Но они уже почти у цели.

Их путь ведет к красивому деревянному одноэтажному домику с треугольной крышей, свежевыкрашенному в небесно-голубой цвет и богато, даже вычурно декорированному белыми резными наличниками с затейливым узором. Такой же аккуратный, еще приятно пахнущий краской невысокий заборчик заботливо обрамляет уютный яблоневый садик вокруг дома. И что уж совсем необычно – это сгрудившийся по периметру автопарк из личного транспорта и сельскохозяйственной техники, пригнанной, похоже, со всех окрестных сел и деревень. И только скромная табличка на приветливо распахнутой калитке вносит некоторую ясность в причины столь многолюдного для здешних мест воскресного собрания:

ЕВАНГЕЛЬСКОЕ БРАТСТВО «ДОМ ТРЕЗВОСТИ»

Внутри их никто не встречает, но все двери широко раскрыты. Намытый до глянца дощатый пол сверкает под ногами, полные живительной силы лучи утреннего солнца свободно врываются в просторные окна и озаряют празднично нарядные силуэты людей, рассаженные на стульях и скамейках как в театре. Некоторые из обернувшихся хорошо знакомы супругам, улыбаются или коротко кивают новоприбывшим. Стены здесь украшены белоснежными рушниками и крупными сказочными цветами, а воздух звенит и искрится в какой-то неизъяснимой торжественной благодати. Неожиданно затягивается песня, общий нестройный гомон сливается в простом, но безмерно радостном мотиве. Аллилуйя! Аллилуйя! Слезы благодарности и умиления блестят в человеческих глазах человеческих лиц.

После нескольких нерешительных минут, тихо и опасливо, Степа с Валей присаживаются на длинную скамью в последнем ряду. Шеренга соседей, как по команде, вздрагивает, подпрыгивает и охотно теснится. Геннадий Трофимович, бывший староста их поселка Нижняя Поповка, год назад со скандалом смещенный за пьянство и растрату, шутливо тычет Степу локтем под ребро, озорно подмигивает и растягивает до ушей свой и без того огромный беззубый рот. Но уже через секунду всеобщее внимание вновь приковано к опрятной фигуре на возвышении в дальнем конце зала.

Это брат Майк. На нем безукоризненная синяя рубашка и красивый серебристый галстук. У него незагорелая женственно-нежная холеная кожа. Его отличает приятная полнота, говорящая о достатке, гармонии и полном внутреннем довольстве. На первый взгляд его подчеркнуто официозный вид городского начальника производит в окружающих робость и почти раболепие, но уже скоро они рассеиваются демократичными манерами и лучезарной улыбкой, сменяются восхищенным удивлением. А когда брат Майк говорит, страстно и проникновенно, играя модуляциями голоса, обращая трепет подвижных глаз то к зрителю, то к чему-то невидимому под потолком, у всякого рождается впечатление, что перед ним находится человек совершенно необыкновенный. И сейчас его бодрая, исполненная незамысловатых и хорошо понятных слов, речь окормляет сердца слушателей светом своей патетической силы.

– Говорят, что Господь ждет нас там. Но где там? Где-то далеко, на небе, да? – Снисходительная добродушная усмешка. – Так говорят. Но Господь в Деяниях Апостолов Сам дает ответ через посланников Своих: «Мужи Галилейские! Что вы стоите и смотрите на небо? Иисус взошел на небеса и тем же способом спустится к вам». Он уже идет к вам. Он уже идет к каждому из вас. – Слова ударяют и разят с выдержанной расстановкой. – Идет к каждому, кто впускает Его в себя. К каждому, кто открывает свое сердце для Него. И зажигает в груди каждого Свой светильник. Господь хочет, чтобы светильник каждого горел! Аллилуйя! – Пафос проповеди взбирается на новую вершину. – Господь уже здесь. Он уже с нами. И Он зажжет светильник каждого, кто готов принять Его огонь! Господь во мне, Господь в тебе, Господь повсюду, и мощь Его безгранична! Аллилуйя!!

Степа, как загипнотизированный кролик, снова вытягивает узловатую шею и следит еще стеклянным немигающим взглядом за прогуливающейся по импровизированной сцене фигурой оратора. И грязно-серая тень, доселе обильно разлитая по его кривой физиономии, понемногу стекает, смывая за собой и болезненную усталость, и тоскливое бесцельное озлобление, и опостылевшую безысходность. А Валя, будто позабыв обо всем, с широко открытыми глазами и плотно прижатыми к коленям ладонями, не может выдохнуть, так как грудь ее волнуется и ликует, хоть и не в силах еще до конца уверовать, что бывает на свете так хорошо и что бывают такие хорошие люди.

II

Снова поприветствуем Степу. Степу почти не узнать. Он аккуратно пострижен, воротник на его шее застегнут на все пуговицы, даже глубокие вмятины на некогда испитом лице заметно разгладились. Теперь он не прогуливает неделями работу, а регулярно получает премиальные и имеет все основания рассчитывать на скорое повышение с последующей прибавкой. Вот и сейчас он где-то в полях, оседлав железного коня, бороздит бескрайние нивы бывшего совхоза. А его счастливая супруга, Валя, окрыленная сонмом нежданных надежд, не в состоянии сдерживать в себе переполняющую ее радость, делится сбивчивыми суматошными чаяниями со своей соседкой, сорокалетней бабой Светланой Дмитриевной.

– Ой, Валюх. Ты смотри. Сектанты все-таки. – Светлана Дмитриевна чувствует легкую зависть к чужому счастью, но она баба добрая, а потому сама уже корит себя за эти слова.

– Да и пусть. Мы и так в церковь не ходили. Что нам, попы указ, что ли? – Кажется, Валино восторженное настроение ничто не способно омрачить.

– Ну, кто их знает. Чем они там еще занимаются… – Светлана Дмитриевна привычно сгибается, хватается за тяпку и усердно переворачивает жирные комья черной как уголь земли.

– Что же может быть хуже водки? – Легкое недоумение на секунду проскальзывает на хорошеньком Валином личике, и обе женщины глубоко вздыхают в исчерпывающей солидарности, что хуже водки ничего нет и быть не может.

Как по заказу из дома Светланы Дмитриевны, по-детски жмурясь яркому июльскому солнцу, сначала наполовину высовывается, а потом уж и целиком вываливается богатырская туша ее мужа, Антона Семеновича.

– Вон, посмотри на моего. Уж обед, а он только глаза продрал. И уже хороший.

– Светик, ты чего шумишь? Я ж капельку. Для настроения. – Антона Семеновича нисколько не коробит недружелюбное приветствие законной супруги. Он неловко скатывается с крыльца и добродушной медвежьей развалочкой направляется прямиком к дамам в огород. – И вам доброго утречка, Валентина Игоревна.

– Знаю я твою капельку. Вон рожа красная. У Вальки-то вон муж остепенился, а ты только глаза заливаешь. С утра пораньше. – Светлана Дмитриевна раздраженно разбивает тяпкой крупный ком земли и демонстративно отворачивается к огурцам, не желая глядеть на вышеозначенную красную рожу.

– А, это чудаки из Переделкино? Ну хошь, я к ним тоже схожу? В следующее воскресенье. – Ничуть не стесняясь Валиного присутствия, громада Антона Семеновича нависает над откляченным промеж грядок крупом жены и любовно обхватывает его широченными лапами.

– Ай! – Светлана Дмитриевна, как ужаленная, разгибается и вязнет в могучих объятьях мужа. – Ты что это творишь, паразит? – Но на щеках ее уже играет пунцовый румянец, а смущенная улыбка легко прорывается и в мгновение стирает маску притворного негодования. – А ну, пошел в дом!

– Валюш, я покормлю его пойду. С утра ж голодный, не жрал со вчерашнего. – Извиняющийся, но веселый голос Светланы Дмитриевны, наивно лгущий ее мягкими губами на вмиг помолодевшем лице, не может не растрогать свидетеля этой пасторальной сцены.

– Увидимся, Светлана Дмитриевна. – Валя тихо улыбается и своему счастью, и счастью своей соседки. Все ее существо переполняется одной только простой и понятно выражаемой мыслью – как хорошо жить.

Но вдруг новая мысль озаряет ее сознание. Как же она могла позабыть о себе? Ведь все самое прекрасное, волнующее, чувственное находится рядом с ней! Сколько уже времени между ними нет близости? И как ей это раньше не приходило в голову? Прямо смешно! Потрясенная ошеломляющим открытием, не чувствуя земли под ногами, возвращается Валя к себе в дом и садится у большого круглого стола с белой скатертью, чтобы хоть немного умерить бешеный темп рвущегося наружу сердца. Необозримые картины привалившего невесть откуда блаженства крутятся и шумят в ее висках, заставляя молодую очнувшуюся от долгой летаргии кровь кипеть и клокотать в расцветающем женском организме. Смутные и пугающие, но непобедимо притягательные и соблазнительные образы рисуются в ее вдруг проснувшемся воображении и захлестывают, накрывая с головой, тесня грудь и не давая ни секунды передышки.

В исступленном волнении подходит она к старому трехстворчатому зеркалу и заглядывает в его темную тенистую гладь. Необычно расширенные, испуганные глаза ее блестят такой удивительно таинственной влагой, что мягкие ресницы будто отражаются в их сумрачной опаловой глубине. Валя долго и завороженно всматривается в них, пытаясь распознать источник того неподвластного ей жаркого чувства, что сейчас сжимает и душит ее с безжалостной силой. Наконец, словно решившись, она робко сбрасывает со слабого плеча тесемку платья и с трепетным смущением следит за тем, как легкая ткань бесшумно и свободно сбегает вниз по крутым изгибам ее тела, обнажая ровную матовую кожу. Сердце ее на секунду замирает, воздуха в легких становится еще меньше, за судорожным вздохом вздрагивают проступающие контуры ребер и округлая тяжелая молодая грудь вздымается еще выше. Сегодня это обязательно произойдет!

Упоенная собственной прелестью, возбужденная туманными предчувствиями и сладострастным предвкушением, бросается Валя за уборку, готовку и помывку, чтобы к приходу Степы все в их доме сверкало и пахло, чтобы везде было хорошо и красиво, чтобы каждая мелочь радовала глаз и душу в этой новой начинающейся у них безоблачной жизни. Не ощущая ни капли усталости после проделанной работы, встречает она вечером мужа с шаловливыми искорками в глазах, лукаво и любовно глядит на него, пока тот, тоже зараженный ее веселым настроением, снисходительно ухмыляется и хлебает наваристые щи со сметаной. С загадочной улыбкой гасит Валя тусклый ночник и, едва скрывая крупную дрожь, ложится рядом с мужем в свежую, дурманящую ароматом луговых цветов постель, в робком азарте прижимается к его костлявому боку своим разгоряченным благоухающим телом.