Прикройте мое тело. Часть 1

Алексей Северин

Прикройте мое тело. Часть 1

Глава 1 Ночной диск

Лиза держала диск в ладони так, будто держала ледяной шар, который мог треснуть от малейшего сдавливания. Он был в тонкой прозрачной обложке, без маркировки, только маленькая царапина на краю и серое мерцание отражённого неона. Ветер из щели под дверью принес запах мокрого асфальта и что‑то химическое – отбеливатель, растворитель, дым от уличной сигареты. Ночь висела за окнами, низкая, густая, будто пульс города замедлился и стал слышимее.

Она прижала диск к груди под курткой, через ткань чувствовался холод пластика. Куртка была чужая – слишком широкая, срезанная плечи и запахом мужских духов. Лиза заметила это и улыбнулась себе – не от счастья, а от усталости, от того странного сочетания облегчения и тревоги, которое обычно приходит после того, как тебе чуть не удалось провалиться в пропасть и ты всё же ухватился за край.

Комната была маленькая: стол, два стула, жалюзи, за которыми слабо мерцали огни города. На столе лежал кофейный стакан с липким дном, рядом – разложенные документы, пометки, фотографии. На одной из фотографий – тот самый человек, которого уже не было: мужчина с узким лицом и глазами, в которых Лиза однажды увидела нечто похожее на страх, но тогда она не знала, как это назвать.

Она перевела взгляд на ручку, оставшуюся у края стола, и думала о том, как аккуратно можно спрятать улики, чтобы они стали неуловимы, как дым. Не для того, чтобы уничтожить правду, а чтобы заставить её блестеть в нужных местах, как драгоценный камень, вынутый из груды камней. Но мысль была опасной – и Лиза оттолкнула её прочь, как отталкивают назойливого соседа в вагоне метро.

Звук шагов в коридоре. Она замерла, дыхание застыло у горла. Потом подошла тихая поступь, едва слышная, как шёпот. Дверь отворилась, в рамке появился силуэт – не высокий, не низкий, лицо скрыто тенью капюшона. Человек остановился и тяжело выдохнул, словно ему ещё тяжелей было дышать в этой комнате, чем ей.

– Ты держишь? – голос был низкий, знакомый. Не требовал ответа, но в нём слышалась усталость и что‑то вроде отчаяния.

Она кивнула, хотя знала, что кивок тут ничего не меняет. Рука выскользнула из‑под куртки, и диск лег в его ладони. Он взял его осторожно, как будто перед ним лежало живое существо.

– Это всё? – спросил он, но больше для себя, чем для неё.

– Это всё, – ответила Лиза. Ответ прозвучал ровно, без дрожи, и она даже удивилась собственной выдержке.

Он сел на стул, там, где час назад сидела она, и положил диск на ладонь, разглядывая его, будто пытаясь прочесть в блеске пластика ответ на вопрос, который не давал ему покоя. Его пальцы были длинными, кисти тяжёлыми. На запястье блеснул тонкий металлический браслет – очередной знак того, что этот человек привык к дисциплине и срокам, к тому, что всё должно быть по графику.

– Как ты попала к ним? – спросил он, и в этом вопросе было больше удивления, чем предостережения.

Лиза не ответила сразу. В памяти всплыли двери с кодовыми панелями, лица охранников, запах перегретой электроники и тот второй этаж, на котором всё было устроено так, словно хозяева боялись тьмы и доверяли только свету приборов. Она вспоминала, как минутой раньше стояла у сервера, смотрела на мигавшие лампочки, и как сердце, будто подслушанное, колотилось в висках, когда разблокировала доступ. Она вспоминала, как в палец попала капля пота – и как позже она поняла, что это было не пот, а первая слеза, не от страха, а от чего‑то близкого к освобождению.

– Через старую дырку в охране и через человека, который не умеет лгать, – сказала она наконец. – Через ошибку в протоколе. Они доверяли цифрам и забыли людей.

Он усмехнулся, горько и без удовольствия.

– И теперь у нас есть цифры, – сказал он. – Хорошие цифры. Если они правдивы.

Тут же последовало молчание, которое было плотным и тяжёлым, как влажная ткань. Они оба знали: данные – это слова, а слова можно обратить против. Данные можно переписать, удалить, подделать. Данные можно продавать или прятать. Но пока они были на диске, они были доказательством, и этого было достаточно, чтобы многие двери закрылись и некоторые открылись.

Лиза заперла взгляд на его лице. Он выглядел старше, чем рассказывал его паспорт: в уголках глаз бугорки усталости, руки на запястьях ссадины от постоянного напряжения. Иногда она ловила себя на мысли, что этого человека можно жалеть, и тут же понимала, что жалость всегда мешает делу. Жалость – это слабость, как и уверенность в собственном праве на спасение.

– Там было ещё кое‑что, – сказала она вдруг. – Снимки. Переписка. И одно имя, которое повторялось как заклинание.

Он поднял на неё глаза, и в них мелькнула тишина, будто за ним прошуршали страницы.

– Имя?

– Не скажу, – ответила она, потому что знала: назови оно вслух – и воздух в комнате начнёт вибрировать, словно натянутая струна. Назови – и кто‑то повернётся туда же, где сейчас тишина.

Он вздохнул, и в этом вздохе было больше понимания, чем раздражения. Он встал, подошёл к окну и отогнул жалюзи так, что городный свет врезался в комнату полосами. На мокром асфальте внизу отразились неоновые вывески, машины и редкие прохожие. Полиция не приезжала, хотя это могло бы быть неслучайным – слишком много дел одновременно, слишком много рук в одной корзине.

– Мы не можем просто так уйти с этим, – сказал он медленно. – Люди умрут, если это попадёт в неправильные руки. Люди уже погибли, Лиза. Есть те, кто считает себя выше всех.

Она слушала и думала не о смертях в абстракции, а о личностях: о голосе мэра, который теперь молчал навсегда; о девушке с пустым взглядом, чей дом был опечатан; о маленьких знаках, которые складывались в цепь, что вела к фабрике, к заводским воротам, к запаху масла и старой бумаги. Каждое имя в списке – это история, а истории были живыми и кровоточили.

– Я хочу знать то, что они спрятали, – сказала она тихо.

Он посмотрел на неё и впервые, кажется, не увидел в ней тот барьер, который он привык видеть в людях. Она была другая – не идеалистка и не хищница, а кто‑то, кто не умеет жить по правилам. Его голос стал мягче.

– Тогда мы должны быть аккуратны. И мы должны понять, кому можно доверять.

Они снова сидели молча, но молчание было уже иного рода: не напряжённое ожидание, а сосредоточение. Лиза вынула из кармана пачку фотографий, резко распечатанных, с надписями и датами на обороте. Они были грязны от пальцев и частично размокли под дождём. На одной из них была фабричная вахта; на другой – лицо в профиль, отчасти скрытое от солнца; на третьей – пакет, обвёрнутый в крафт‑бумагу.

– Посмотри на это, – сказала она и протянула ему снимки. – Смотри на маркировку на коробке. И на отпечаток. Он отличается от остальных.

Он посмотрел, и на лице его промелькнуло понимание.

– Это точка, – сказал он так, будто произнёс слово, которое могло разлучить цепочку. – Отсюда начиналось распределение. Это не просто контрабанда, Лиза. Это механизм.

Она знала, что он прав. Но знала и то, что слово «механизм» занимает те же звуковые пространства, что и «машина», «система», «сговор». Люди любят термины, потому что в терминах они могут прятать лица. В системе легче скрываться.

– Значит, нужна схема, – сказала она.

– И люди, – добавил он. – Люди, которые знают, как двигать шестерни. Те, кто не боится крови на руках.

Её ладони непроизвольно сжались. В голове всплыло имя, которое она не произнесла ранее. Оно было как крошечная трещина в зеркале: если на неё смотреть долго, можно было увидеть отражение всего лица. Но произнести – значит дать этой трещине расти. Она молчала.

– Ты всегда умела туда пробираться, – сказал он неожиданно, вернувшись к теме. – Воры, шпионы, хакеры… тебе не чужды эти миры.

Она улыбнулась, и улыбка эта была скорее спазмом, чем радостью.

– Я не вор, – сказала она. – Я просто не люблю, когда люди прячутся за красивыми словами.

Ему это понравилось. Или, возможно, он видел в ней редкую черту: неравнодушие, которое не превращается в самопожертвование. Это было ценно, когда мир вокруг твой полон выгод и сделок.

– Хорошо, – сказал он коротко. – Мы начнём с завода. Но осторожно. И без лишнего шума.

Её телефон завибрировал в кармане, короткая вспышка уведомления, снова звук ночи, который был одновременно и угрозой, и благом. Она взглянула на экран: неизвестный номер, сообщение без слов, только одна фотография – крошечный кусочек бумаги с почерком, которого она боялась больше всего: аккуратные буквы, те, что принадлежат людям, которые умеют считать риски.

Она показала изображение ему. Его лицо потемнело немного, не от усталости, а от той малой, но резкой тревоги, которую приносит очевидность.

– Они знают, – сказал он. – Это не просто совпадение.

В комнате вдруг стало тесно. Ветер вернулся, задувая жалюзи сильнее; свет лампы зажёг в углу спиральную тень. Лиза ощутила, как мир сжимается до размеров этой комнаты, до размеров диска и фотографий, до размеров решений, которые надо будет принять за час, за день, за ночь.

Она подумала о своём отце: о его молчаливом терпении, о том, как он учил её слышать, когда другие молчат. Тогда она была молодой и думала, что слушать – значит понимать окружающих. Теперь она знала, что слушать – значит замечать паузы, промахи, те звуки, которые возникают между словами. Эти паузы часто значили больше, чем сам голос.

– Ты хочешь спать? – спросил он неожиданно, глядя прямо на неё.

Она покачала головой.

– Мне не спится, – ответила она коротко. – И вообще: сон – это привилегия тех, кто уверен в завтрашнем дне.

Он посмотрел на неё ещё одну секунду и кивнул. В его взгляде был не осуждающий укор, а принятие – редкое и тёплое.

Они ещё долго сидели в полумраке, обдумывая маршрут и детали, прислушиваясь к тому, как в комнате играют тени. Иногда слово прорывалось в тишину, то короткое, то длинное, как будто они вырывали его из груди. Каждая реплика была осторожной, каждая мысль – калькулированной. План рождался не одним порывом, а серией мелких, точных движений.

Когда шаги в коридоре стихли окончательно и город за окнами, казалось, затаил дыхание, Лиза почувствовала не совсем уверенное спокойствие. Это не был триумф, не было счастья, но было ощущение, что они сдвинулись с места. Диск в его ладони казался теперь легче, не потому что он потерял вес, а потому что его роль изменилась: из вещи он превратился в карту, по которой можно было пройти в лабиринт.

Лиза снова прижала ладонь к карману, к пустоте, где раньше был диск, и не сказала ни слова. Она слушала, как в соседней комнате поскрипывает лестница, как где‑то внизу собака тянет ноту жалобы, как капля воды стучит по поддону кондиционера. Каждый звук был частью большого, медленного механизма, в который они только‑только начали вставлять шестерёнку.

Она закрыла глаза на мгновение и представила себе картину без деталей: фабрика, коробки, лица, подписи. Образ был расплывчат, но целостный. Ей не требовалось уверенность в каждом отдельном пазле, чтобы знать, что картинка сложится – не обязательно так, как она хотела, но сложится. Это знание было холодным, но честным.

Солнце не ушло, ночное небо не решило смениться светом. Но в комнате что‑то поменялось: одну вещь они унесли с собой, и это не было просто свидетельством; это было обещанием – опасным, зыбким и невероятно реальным.

Глава 2 Тот, кто прячет свет

Дверь захлопнулась тихо, как будто сама ночь решила не вмешиваться. Стук шагов в подъезде утих, и квартира снова осталась одна на один с запахами: кофе, старого картона и едва уловимого аромата машинного масла. Лиза стояла у окна, ладони прижимали к себе пустое место в кармане, где ещё недавно лежал диск. Пустота не была ничем метафорическим, она была конкретной и холодной, как вырванный из рук клапан. Она не думала о том, что будет дальше, не строила планы – мысли приходили как вспышки: серверная, лампочки, маркировка на коробке, почерк на бумажке. Каждая мысль резала кратко, быстро, и уступала место другой.

Он, тот, кто пришёл с ней, сидел за столом, облокотившись на ладони. Лицо его было всё в том же полумраке, а глаза – внимательны. Он поворачивал в руках одну из фотографий, разглядывая её, словно она могла измениться под взглядом. В квартире пахло дождём, но за стеной слышалось иное: голоса, редкие шаги и далёкое шуршание шин.

– Ты уверена, что фабрика – это не просто склад? – спросил он, и в слове этом не было попытки отговорить, была потребность в фактах.

Она оторвала взгляд от окна и посмотрела на фото, которое он держал. На снимке была коробка, облепленная штрих-кодами и наклейками, рядом – отпечаток пальца, не полностью отпечатанный, как будто руку оторвали в середине движения.

– Склад – это слово для тех, кто считает вещи без лиц, – ответила Лиза. – Эта коробка – часть линии, и линия ведёт к людям, а не к полке.

Он кивнул, но молчал. В его молчании была работа – метод, который рождался из привычки годами. Она знала это: он мог затянуть разговор до тех пор, пока слова не перестанут быть шумом, пока от них не останется лишь нужная часть, чистая и острая.

Она подошла к столу, перевела взгляд на ноутбук, на котором мигал курсор в открытом документе. Слова на экране были сухие, как отчёт, но под этими словами прятались люди, имена, счета, маршруты. Она не любила отчёты. Они делали всё однозначным и удобным – списки дел, таблицы, подписи. Но мир, в котором она жила, не был удобен.

– Есть контакт на заводе, который раньше работал на приёмке, – сказала она тихо. – Он ушёл из официальной работы, но приходил туда по нужде. Мне нужно поговорить с ним раньше, чем с кем‑то другим.

Его взгляд стал резче.

– Почему ты думаешь, что он скажет правду?

Она улыбнулась без юмора.

– Потому что у него была девочка. И люди, у которых есть дети, до поры до времени верны спискам – пока не чувствуют угрозу семье. Я не могу обещать, что он будет честен, но я знаю, где у него слабое место.

Он поставил фотографию на стол, так, чтобы она не упала, и медленно стянул с запястья браслет, который раньше мелькал в лампе. Металл блеснул, и на его лице мелькнуло что‑то отложенное: усталость или память.

– Как будем добираться? – спросил он.

– Не на его территории и не в его время, – ответила Лиза. – Если мы подождём, пока он вернётся с ночного дежурства, у него будет оправдание для похода в бар и повод убрать разговор в алкогольный дым. Лучше поймать его утром, когда он трезвый и раздражённый.

Он прикусил губу, считая. План, который она предложила, был не идеален, но и не провальным. Работать с людьми – значит играть на слабостях, а слабости у каждого свои.

– У тебя есть псевдоним? – неожиданно спросил он.

Лиза захохотала тихо и сухо.

– У меня есть много имён, – сказала она. – Но не сейчас. Сейчас я – тот, кто просто хочет знать.

Он посмотрел на неё с новой смесью уважения и опаски. Она чувствовала это, как ветер, который предсказывает грозу: лёгкое, холодное предчувствие. Их молчание больше не было пустым – оно стало пластом, через который обеим приходилось пробивать свои мысли.

На телефон снова пришло сообщение: короткое, без слов, так же как и предыдущее – лишь изображение. Это была фотография того, кто недавно умер: глаза закрыты, морщины у рта, следы на шее едва заметные. На обороте бумаги кто‑то аккуратно написал: «Смотри на то, что не помнят». Подпись отсутствовала.

Она почувствовала, как внутри что‑то натянулось. Сообщения были не просьбой – это была подсказка, вызов или угроза. Лиза положила телефон экраном вниз на стол, как будто это действие могло остановить поток информации. Это была иллюзия, но иллюзии иногда полезны для выживания.

– Твой контакт на заводе – как он выглядит? – спросил он.

– Борис, – ответила она. – Около пятидесяти, небольшого роста, с плохим зрением на правый глаз. Любит чай с мёдом и плохо скрывает нервозность. У него есть метка на пальце – рубец, который он старается прятать перчаткой.

Он набрал номер, но не стал звонить. Вместо этого он сказал:

– Я могу с ним связаться через старые каналы. Но чем более официальная сеть, тем больше риск, что разговору придадут форму, и у нас будет запись.

– Тогда ты не звонишь, – сказала Лиза. – Мы пойдём сами. Я приведу его к разговору, ты будешь рядом как тень.

Он улыбнулся, коротко и без особого выражения.

– Ты любишь быть в роли ловца, – сказал он.

– Я люблю, когда факты занимают свои места, – ответила она. – Ловить не ради самого процесса.

В комнате снова воцарилась тишина, но теперь она была наполнена подготовкой. Они собрали то, что нужно: пара банковских карт с подложными именами, фонарик, плоский набор отвёрток, чёрный маркер, перчатки. Всё это выглядело как инвентарь людей, которые знают цену риску. Ничего лишнего. Никакой показухи.

Перед выходом Лиза подошла к столу, взяла одну из фотографий и провела по изображению пальцем. Лицо на снимке было знакомым, но не потому, что она его знала лично – потому что оно было частью ткани этого города, как кирпичи и провода, и потому что в нём была та самая искра, которую трудно именовать.

– Как ты думаешь, – спросила она внезапно, – те, кто прячут такие вещи, они действуют в сообществе или у них есть один хозяин?

Он подумал мгновение.

– Есть люди, которые держат за ниточки, а есть те, кто двигает руками. Иногда это одно и то же лицо, иногда сеть. Но сети – опаснее. У них есть привычка вытягивать жизни, как нитки из тканого ковра.

Её пальцы сжались вокруг фотографии сильнее. Она не хотела думать о людях, вытянутых как нитки, но это происходило: люди исчезали, оставляя после себя пустоты и чужие домыслы.

Они вышли в ночь, и город встретил их влажным дыханием фонарей. На тротуарах блестела вода, и в лужах отражались вывески, которые можно было читать как зеркала чужих желаний. По дороге до транспортной остановки они шли молча, каждый глубоко сосредоточен. Было странно думать о том, что в этой тишине звучит больше правды, чем в любом разговоре.

Автобус двинулся по маршруту, перевозив людей, спешащих в ночи по своим делам. Лиза наблюдала за ними – за теми, кто курил, кто смотрел в телефон, кто спешил с сумками. Все они были чужими и знакомыми одновременно. Их лица не принадлежали к истории, которую они собирались раскрыть, но были её фоном, тем полотном, на котором происходили сцены.

Они вышли у старого района, где завод стоял как грузная тень, окутанная запахом машинного масла и старого дерева. Ворота были закрыты, но рядом стояла будка охраны с потухшим светом. На двери развешены уведомления о сменах и графики выгрузки. Всё выглядело законно, если смотреть поверхностно. Но поверхностный взгляд – то, что убивает расследование.

Лиза шла спокойно, но с внутренним напряжением, которое не давало ей расслабиться. Вокруг были камеры, но на них редко обращали внимание, когда дело касалось рутинных операций. Она знала дорогу: короткий обход, стена с ржавчиной, старый подъёмный кран, чьи цепи звенели в ветре. Ей не раз приходилось приходить сюда по ночам; завод был её старым знакомым. Он пах холодом и жиром, но был и источником правды, которую ей нужно было найти.

Они подошли к двери с номером, возле которой всегда стоял человек с закрытыми глазами – решётчатая фигура ночного сторожа. Борис приехал не один: с ним был молодой парень, вероятно, сын, или тот, кого он считал сыном – лицо свежее, глаза слишком открытые для такого времени. Борис был тем самым худым мужчиной с меткой на пальце, которую она запомнила. Он выглядел уставшим, но ровным – человеком, живущим по часам.

Когда Лиза представилась как та, кто нужна, его скепсис был виден в каждой складке лица. Но её голос, и та уверенность, что она несла в нём, сделали своё дело: он уселся, выпил чаю, которого вечером слишком часто кажется недостаточно, и стал говорить – не всё сразу, но кусками, частью за частью.

Разговор шёл осторожно: сначала общие слова о работе, о графиках, о людях, которых мы называем "персонал". Потом про коробки, маркировки, странные наклейки, про то, как одна партия всегда уезжала не в те адреса, что были записаны. Борис говорил как человек, который разговаривает не с полицией, а с теми, кто может понять цену правды.

– Они платили хорошо, – сказал он тихо. – Не тем, кто поднимает коробки, а тем, кто знает, где подпечатать. Деньги были большие. И однажды я увидел, как в одной коробке была ткань, пахнувшая щелочью. Я тогда подумал, что ошибаюсь. Но потом появилась ещё одна – и ещё.

Его голос дрогнул, но слабость в нём была не от страха, а от утомления. Он говорил как человек, которому долгое время приходилось молчать.

– Ты видел лица? – спросил Лиза.

– Нет, не прямо, – ответил он. – Только номера машин, коды, имена, которые приходили в виде строк в отчётах. Но одно имя… оно появлялось чаще остальных. Я начинал замечать, что всё, что связано с этим именем, уходит скользяще, как масло по железу.

Он назвал фамилию, и в её голове снова щёлкнуло то, что раньше называли «трещина в зеркале». Имя было простое, как адрес, и в то же время – плотное, как кирпич. Лиза запомнила его, не произнося вслух. Борис продолжил, и в его словах было то, что всегда пугает: маленькие совпадения, которые вместе становятся выкройкой преступления.

Ночь была не ровная, она бурлила. Люди приходили и уходили, коробки загружались, машины уезжали, и где‑то в этом движении пряталась техника сокрытия, столь же точная, как механика часов. Лиза слушала, записывала, проверяла. Её ручка стучала по бумаге в ритме работы. Каждое слово Бориса ложилось в её записную книжку, и строка за строкой на бумаге вырисовывалась сеть.

Разговор кончился. Борис ушёл, оставив после себя запах чая и ту маленькую неуверенность, которая бывает после признаний. Они стояли у ворот и смотрели, как тёмные машины уезжают, оставляя за собой шлейфы света. Лиза ощутила, что карта становится чуть яснее, но ясность не приносила облегчения. Она знала: чем ближе к центру, тем сильнее сопротивление.

Они молча шли обратно к остановке. Автобус забрал их, и люди внутри казались невинными в своей занятости. Лиза держала в кармане блокнот с новыми строками, и каждый раз, когда она его доставала, на её лице возникало то, что можно было назвать решимостью, но сама она предпочитала слово "неотступность". Это было не героизм и не самопожертвование. Это была привычка – не останавливаться там, где другим кажется, что достаточно.

Когда они вернулись в квартиру, часы на кухне показывали уже ранние часы, когда улицы ещё не наполнились шумом дня, но город уже начал распускать свою усталость. Лиза поставила чайник, вытерла руки и взглянула на него. Он сидел у окна, курил, и дым вырывался из его рта тонкими нитями.

– У тебя есть дом? – спросила она внезапно.

Он посмотрел на неё, задержался на секунду и ответил:

– Есть. Но сейчас он не кажется домом.

Она кивнула. Понять – не значит исправить. Она знала это лучше, чем прославлять свои победы.

Они работали до утра, брав записи, соотнося коды, проверяя маршруты и строя картину, которая, быть может, когда‑нибудь станет причиной чьей‑то свободы или чьего‑то падения. Работа эта была монотонна и страшна одновременно: она требовала точности и смелости. Лиза не думала о том, что ровно через день может измениться ход: она думала о следующей строке в блокноте и о том, как можно сопоставить очередную несостыковку.

В окно вставал бледный свет. На улице утром возрождаются иногда кошмары ночи; иногда они растворяются в сером, как отпечатки ног на влажном асфальте. Лиза смотрела на город и ощущала, что мир вокруг неё – это сложный механизм, и их маленькие действия – лишь один из шестерёнчатых зубцов. Но зубец этот был живой. Он скрипел, щёлкал и, возможно, сместит что‑то большое.

Она закрыла блокнот и поставила на стол чашку чая, не выпив её. Дверь в комнату открылась, и туда вошёл новый звук – голос в трубке, который говорил одно простое слово: «Они».

Глава 3 Следы на ржавчине

Вокзал пахнул нефтью и кофе, и платформенные часы тикали так равномерно, будто пытались подстёгнуть время. Лиза шла рядом с ним, держа в руках тонкую пачку распечаток; страницы шелестели на ветру и отбрасывали на её ладони бледные тени. Поезд утащил за собой несколько ночных пассажиров, оставив на перроне легкую вибрацию воздуха. Она не думала о том, что будет дальше – думала о том, что нужно вспомнить: форма коробок, смесь клея и бумаги, наклейки с кодами, отпечатки, которые не совпадают с картотеками. Это был не набор сухих фактов, это была ткань, и у неё теперь было несколько нитей.

Они вышли на улицу, где под фонарями валялись лужи с небрежными отблесками витрин. Ветер рвал страницы газет, и в свете редких витрин каждый звук казался громче. Он молчал. Его рука случайно касалась её локтя, и в этом прикосновении не было ничего сентиментального – это была отметка, знак, что они двое действуют как одна машина.