Бескоролевье

Владимир Внук

Бескоролевье

Владимир Внук

БЕСКОРОЛЕВЬЕ

Роман-хроника

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ.

ЗАКАТ СТОЛЕТИЯ

Глава I. Анафема

18 апреля 1694 года виленский Кафедральный костел святого Станислава был мрачен в своем торжественном убранстве, своды сотрясались от надрывного гудения органа, сотни монашеских голосов сливались в единый хор, а над городом плыл тяжелый колокольный звон, заставляя человеческие сердца сжиматься от страха перед гневом небесным: с амвона Кафедрального собора первый прелат Великого Княжества Литовского, их преосвященство епископ виленский, секретарь великий литовский, князь Святого Престола Константин Казимир Бжоствоский предавал анафеме великого гетмана литовского, воеводу виленского Казимира Павла Яна Сапегу.

К куполу собора возносились слова проклятия: «Данной нам властью связывать и освобождать в рае и на земле, мы лишаем тебя, Яна Павла Казимира Сапегу, и всех соумышленников твоих, общности тела и крови нашего Господа, мы исключаем тебя от лона нашей святейшей Матери Церкви, в рае и на земле, мы объявляем тебя осужденным к погибели, к огню вечному…»

По случаю торжественной службы епископ облачился белоснежную альбу, поверх одел столу красного цвета, а на голову водрузил высокую митру. За спиной епископа полукругом стояли двенадцать ксендзов со свечами в руках. Неровное пламя освещало белые мраморные колонны.

Однако, несмотря на торжественность момента, людей в храме было немного. И первое, что бросалось в глаза – на церемонию явились лишь ксендзы виленской епархии, подчиненные непосредственно архиепископу – остальные предпочли оказаться в стороне от организованного епископом действия.

Над могилами великих литовских князей – Витовта, Сигизмунда, Свидригайла, Александра – гремел голос прелата: «Да ниспошлет Господь на тебя и голод, и жажду, и муки, и страдания, и душевные терзания, и напасти злых ангелов, пока не попадешь ты в глубины ада, где будешь терпеть вечный мрак и негасимый пламень, жажду без утоления и голод без насыщения, страх и отчаяние, боль и стыд. Да будешь ты проклят всюду, где бы ни находился: в доме, в поле, на большой дороге, в пустыне и даже на пороге церкви. Да будешь проклят ты в часы жизни и в час смерти. Да будешь проклят ты во всех делах своих, когда пьешь или ешь, алкаешь или жаждешь, спишь или бодрствуешь. Да будешь проклят ты во всех частях своего тела, внутренних и внешних, во всех суставах членов своих».

Епископ на секунду замолк, набрал в легкие побольше воздуха, и возвысив голос, воскликнул: «И чтобы небо и все живые силы обратились на тебя, чтоб проклинать до тех пор, пока не дашь ты нам открытого покаяния! Amen».

– Fiat! Fiat! Fiat!1 – отозвались стоявшие за спиной епископа ксендзы. Спустя мгновение двенадцать свечей были потушены и брошены на пол – в знак того, что великий гетман литовский отныне отрешается от лона святой католической церкви и становится вовеки веков жалким, отверженным, презираемым и всеми гонимым существом.

Наконец в храме воцарилось молчание.

Далекий звук пушечного выстрела заставил всех присутствующих вздрогнуть. Нарушая торжественный обряд службы, к епископу подошёл монах и что-то прошептал на ухо. Епископ нахмурился, побледнел, и спустя секунду скрылся в каплице святого Казимира. Монах осторожно притворил за прелатом двери.

Епископ опустился на скамью и, уткнув мясистый подбородок в кулак, и погрузился в воспоминания о событиях двухлетней давности, когда Сапега разместил литовские войска на постой в церковных имениях. В ответ Бжостовский распорядился закрыть ряд костелов, включая виленский кафедральный собор Святого Станислава. Первый прелат Великого Княжества Литовского целый год требовал от великого гетмана литовского компенсацию за убытки, причиненные церковным владениям – все было тщетно…

В каплицу вошёл человек, облаченный в одежду каноника – однако огромный рост, широкие литые плечи и пристальный взгляд холодных немигающих глаз говорили о том, что церковное облачение этот человек носит не по призванию сердца, а по каким-то иным обстоятельствам.

– Что там? – вполголоса спросил Бжостовский.

– Гетман пирует у себя на Антоколе. Стреляет из пушек.

– Кто с ним?

– Человек сто шляхты.

– Подскарбий там?

– И подскарбий, и все остальные Сапеги.

Епископ вытер платком вспотевшие шею и лоб.

– Ладно. Письмо в Рим готово?

Каноник с поклоном подал епископу резной ларец из кости. Бжостовский вынул свернутый в трубку лист.

– И еще, пан Белозор. Повторно потребовать, чтобы обряд анафемы был повторен во всех кляштарах и костелах виленских, со всех амвонов.

– Будет исполнено, ваше преосвященство.

Епископ развернул лист и, быстрым взглядом пробежав содержание письма, снова протер вспотевший лоб. Надо было действовать, причем быстро и решительно. Гетман, без сомнения, подаст апелляцию его святейшеству папе. Его надо было опередить во что бы то ни стало.

– Сегодня же отправь в Рим.

Белозор наклонил голову, тенью скользнул вдоль темно-красных, увенчанных золотой лепниной гранитных колонн и скрылся в боковом проходе.

Оставшись один, епископ преклонил колени перед чудотворным образом святого Казимира. По преданию, иконописцу не понравилось, что правая рука святого, держащая лилию, получилась слишком длиной. Иконописец закрасил её и написал другую руку, но первая рука проступила сквозь слой краски. Так образ и остался с тремя руками.

Уста епископа стали произносить заученные слова молитвы, однако они не находили отклика в сердце – мысли прелата были далеко.

Как он, умудрённый и годами, и жизненным опытом, не смог довести дело до желаемого конца? На церемонию явились лишь немногие прихожане, в то время как большинство виленских ксендзов и настоятелей кляштаров проигнорировали церемонию. Беспокоило епископа упорное молчание примаса Радзиевского и папского нунция монсеньера Дориа. Наконец, ни для кого не было секретом истинная мотивация действий епископа – личная неприязнь к гетману, с годами переросшая в смертельную вражду между первым прелатом и высшим сановником Великого Княжества Литовского.

Но главное – Бжостовский понимал сомнительную легитимность своего предприятия: решение о предании великого гетмана анафеме было принято им единолично, без согласования с другими прелатами Литвы. Более того – Сапега слыл добрым католиком и верным сыном Римской католической церкви: он жертвовал на костелы гигантские суммы, недавно на собственные средства отстроил костел Архистратига Михаила на Антоколе и кляштар доминиканцев в Заславле. Неудивительно, что среди высшего духовенства у гетмана нашлись и заступники. Но Бжостовский не отчаивался: два года он плёл густую и прочную сеть интриг, подкупал, угрожал, подготавливая последний удар. И вот этот день настал – сегодня, по замыслу епископа, гетман должен быть обращён в ничтожество, в прах, в живой труп. Однако вместо разящего удара молнии прогремел холостой выстрел.

Бжостовский резко поднялся с колен, перекрестился и торопливо вышел из часовни.

Так начался первый акт затяжной агонии Республики Обоих Народов, которая спустя век завершится распадом и гибелью государства. Целое столетие Речь Посполитая – некогда крупнейшее государство Европы – будет биться в жестоких и болезненных конвульсиях, пока, наконец, не прекратит своё существование и не исчезнет с карты мира.

Но пока об этом не мог знать ни один из участников драмы.

Глава II. Конец одного царствования

Вечером 17 июня 1696 года в саду Вильяновского дворца под Варшавой прогуливались три человека.

Первым был Ян Собеский, король Польский и Великий князь Литовский, Русский, Прусский, etc. Увы, победитель осман и освободитель Европы от турецкой угрозы ныне напоминал обветшавший памятник самому себе – обрюзгший, с нездорово-красным лицом, он ходил с видимым усилием, и часто, мучимый одышкой, был вынужден останавливаться.

Справа от короля шёл Марек Матчинский, воевода русский, близкий друг монарха. Ещё со времен рокоша князя Любомирского Собеский и Матчинский стали неразлучны. В славном 1683 году Матчинский, будучи адъютантом и телохранителем Яна Собеского, не покидал своего короля ни на минуту. Именно Матчинскому принадлежала земля в Вильяново, на которой стоял королевский дворец – согласно Генриховым артикулам, монарх был не вправе приобретать землю в Речи Посполитой, вследствие чего в сделке приобретения земли под королевскую резиденцию в качестве покупателя выступил воевода русский.

Слева от короля шёл высокий, одетый в сутану человек, с приятными манерами, тихим голосом и мягкой улыбкой. То был небезызвестный Мельхиор де Полиньяк, посланник наихристианнейшего короля Людовика в Варшаве. О нём расскажем подробнее.

Будучи вторым сыном виконта Луи Армана де Полиньяка, маркиза де Шалансона, Мельхиор не мог унаследовать титула и земель отца, и потому был вынужден выбрать духовную карьеру, но истинным его призванием стала дипломатия. В ходе последнего конклава Полиньяк приложил все усилия для избрания кардинала Растрелло, который и надел тиару, приняв имя Иннокентия XII. Когда все проблемы в Риме были улажены, король Людовик отправил Полиньяка в Варшаву. Едва прибыв в Польшу, аббат разобрался в хитросплетениях внутренней политики Речи Посполитой и сумел найти общий язык с королём и магнатами. Не последнюю роль сыграло и то обстоятельство, что внешняя и внутренняя политика во многом творилась в покоях королевы Марии Казимиры, урожденной д’Аркьен. Злые языки поговаривали об интимной связи, якобы существовавшей между французским посланником и королевой: аббата нередко видели в покоях королевы, а сама Мария Казимира иногда появлялась в резиденции французского посла – фольварке Флерон под Варшавой.

Итак, в тот знаменательный день король, воевода русский и французский посланник, прогуливаясь по дорожкам Вильяновского парка, вели разговор о делах турецких.

– Союз с Габсбургами есть явление, противоречащее здравому смыслу и коренным интересам Речи Посполитой, – мягким голосом, словно читая проповедь, говорил посол. – Подумайте сами, ваша милость, сколько крови пролито, сколько денег потрачено во имя чужих интересов. Урожай, выращенный вами, пожали австрийцы и московиты. Польша не получила ничего.

– Нам нужен мир на юге, – угрюмо ответил король, углубленный в размышления.

– Но не лучше ли достичь мира путем переговоров?

– Мы не можем расторгнуть союз с императором.

– Габсбурги способны лишь на чёрную неблагодарность. Сей род добился своего могущества исключительно благодаря предательству. Неблагодарность – такая же наследственная черта Габсбургов, как губа и подбородок.

Французский посланник засмеялся над собственной шуткой, однако последние слова аббата заставили короля нахмуриться и ускорить шаг. Ян Собеский до сих пор не забыл, как Леопольд демонстративно отказал его старшему сыну, Якобу, в руке своей дочери, эрцгерцогини Марии Антонины – по мнению императора, род Собеских был слишком худородным, чтобы породниться с Габсбургами.

Собеседники между тем прошли в аллею померанцевых деревьев, на которых уже завязались первые плоды. Деревья росли в гигантских кадушках – с осени по весну их держали в особых зимних галереях, но с июня выносили на открытый воздух.

Полиньяк между тем продолжал разговор:

– Габсбурги всегда загребают жар чужими руками. Сколько потрачено польских денег, сколько пролито польской крови, и все ради чего? Союзнические обязательства имеют смысл, если их исполняют обе стороны. Польша вносит свою лепту и золотом, и кровью. А Австрия? Что она делает? Ради того, чтобы Леопольд расширил границы империи! Если один несет все тяготы, а другой получает выгоду – это не союз, это рабство!

Король ответил заученной фразой:

– Защищая границы империи, мы защитили и собственные границы.

– Защитить границы Речи Посполитой можно и более легко. После вашей славной победы под Веной Оттоманская империя больше не ищет погибели Польши, напротив, она протягивает вам руку мира. Правильно ли отталкивать ее?

Мучимый одышкой, король замедлил шаг и остановился возле медного фонтана, выполненного в виде огромной, увитой виноградной лозой чаши.

– Заключение мира с Портой вызовет другие осложнения, – король зачерпнул воды и намочил лицо. – Мы связаны договором и с Москвой, по которому обязались помогать в борьбе с Портой.

– Союз с Московией против Оттоманской империи также ошибочен. Московия слаба, у неё нет армии. Какую помощь в начинающейся войне она окажет вам? В прошлом году турки легко разгромили московитов. Московиты подступили к Азову и несколько месяцев просидели под стенами крепости. Вот и вся кампания. Северные дикари, схизматы! Они не имеют ни малейшего понятия о военном искусстве. Как они собирались взять при помощи осады крепость, стоящую на берегу моря, и постоянно получающую подкрепления?

– Мне доносят, что сейчас московиты учли ошибки, и в течение года построили флот, с помощью которого снова намерены взять Азов.

– Да, московиты в течение года построили флот, – Полиньяк повторил слова короля, и на его лице снова мелькнула улыбка. – Сказывают, что царь Пётр, подобно ребенку, очень гордится своим детищем, и возглавил новый поход на Азов, стоя на носу одной из галер, когда ту сплавляли по Дону. Разве не смешно?

– Большое начинается с малого. Галерный флот на берегу Дона… Что-то в этом есть…

– Допустим. Но армия московитов – орда диких казаков, не знающих дисциплины, да толпа бородатых стрельцов, воинство Ивана Ужасного. Артиллерия московитов – сотня пушек, отлитых ещё в Лифляндскую войну. Флот московитов – два десятка галер, наспех срубленных из сырого леса. И в союзе с ними вы надеетесь одолеть Оттоманскую империю?

Король опустился на скамью, углубленный в свои мысли.

– Из сырого леса – не беда, несколько лет плавать могут. А два десятка галер для блокады Азова с моря вполне достаточно. Если удастся вывести галеры из устья Дона в Азовское море… – монарх встал, и Полиньяку на мгновение показалось, что король помолодел на несколько лет – в глазах Яна Собеского зажегся уже давно погасший огонь, голос зазвучал громче, движения стали увереннее – перед французским посланником вновь стоял освободитель Европы от турецкой опасности. – Стрельцы могут взять крепость в осаду. Казаки вполне справятся с тем, чтобы отбить вылазки татар. Казацкие струги способны перерезать устье Дона. Тогда можно обойтись без штурма, Азов падет сам, взятый на измор… Царь Пётр далеко пойдет! Как же я ему завидую! Какая юность, какие дерзновения, какие замыслы, какие возможности!

– Хорошо. Если Московия разгромит Оттоманскую империю – что получит Польша? Кому достанется турецкое наследство? Московиты заберут себе Крым, император Леопольд расширит свои владения до Чёрного моря. А Речь Посполитая не получит ничего!

Король промолчал. На помощь монарху пришёл воевода русский.

– Речь Посполитая получит прочный и долгий мир.

– Не обманывайте себя. Уничтожив Оттоманскую империю, вы лишите австрийцев и московитов противовеса, и лишь удвоите их аппетиты. Во имя победы над Турцией вы признали власть Москвы над Украиной, вы отдали московитам Киев. Что, если теперь их взгляд обратится на Волынь или Литву? Ведь они считают эти земли своими древними вотчинами.

Ян Собеский опять намочил в фонтане платок и протер лицо. Накануне он дал аудиенцию посланникам наказного гетмана Самуся – казацкий гетман жаловался на притеснения со стороны ксендзов и шляхты, и просил их милость короля польского и великого князя литовского восстановить на Правобережье привилегии казачества и древние права православной церкви. С другой стороны, коронный гетман Яблоновский прислал письмо, в котором сообщал, что отряд Самуся совершил набег на имение винницкого старосты Казимира Лещинского под Винницей, а также занял на Волыни земли в имениях луцкого епископа Жабокрицкого. Да, все, о чем говорил французский посланник, очень похоже на правду.

Полиньяк краем глаза наблюдал за реакцией собеседника, и по усилившейся одышке он безошибочно понял, что удар достиг цели.

– Договор Гжимултовского не принес для вас никакой выгоды и стал настоящим унижением Речи Посполитой. Что вы получили взамен? Ничего! Неудивительно, что шляхта возмутилась против вас. Поверьте, если бы не этот несчастный договор, никто на сейме не осмелился бы выступить против вашего сына.

Король нахмурился: французский посол напомнил о событиях на вальном сейм 1688 года в Гродно, когда Ян Собеский посадил своего сына Якоба справа от себя. Послы из лагеря Сапег обвинили короля в намерении установления наследственной монархии и посягательстве на золотые вольности шляхты, после чего сорвали проведение сейма. Планы Яна III на передаче короны старшему сыну в одночасье рухнули.

Монарх нетвердой рукой опять вытер вспотевший лоб.

– Вы, служитель католической церкви, предлагаете мне пойти на союз с турками и татарами против христиан?

– Не союз, а мир. И потом, московиты – схизматы, а схизма – это ересь. И Речь Посполитая есть бастион христианства не только против турок, но и против схизматов. Ваша слава как защитника христианства останется в веках. Но ещё большую славу вы обретете, если положите конец войне. Ибо сказано в писании: «Блаженны миротворцы, ибо они будут наречены сынами Божиими». И не было бы правильно войти в историю не только как защитник христианства, но и как миротворец?

– Что же вы предлагаете?

– Турки готовы в обмен на мирный договор передать Польше Каменец. Представьте, вы получите Каменец, не пролив ни единой капли польской крови. Что может быть лучше подобного завершения этой долгой, кровавой, бессмысленной войны?

– Для этого придется довериться султану.

– Мой государь, наихристианнийший король Людовик, готов выступить в переговорах посредником. Неофициально, разумеется. Но можете не сомневаться – османы примут все перечисленные условия.

Собеседники между тем вышли к большому пруду, дно которого было устлано разноцветными камнями, в хрустально-чистой воде было видно, как резвятся красные рыбки. У самого берега стояла мраморная статуя Минервы. Рядом был разбита большая клумба с пионами, источавшими густой аромат. Однако монарх, равнодушный ко всем красотам, устремил безучастный взгляд куда-то вдаль.

Полиньяк решил нанести последний, решающий удар.

– Кто заинтересован в том, чтобы Речь Посполитая находилась в фарватере политики Вены? Гетман Сапега. Война для него – это не бедствия родины и не страдания людей. Это дополнительные расходы на войско, которые идут ему в карман! Это смута, которая отталкивает от вас шляхту! Это усиление его личной власти! За всё добро, сделанное роду Сапег, они платят вам чёрной неблагодарностью. По слухам – и думаю, заслуживающим внимания – великий гетман не прочь отделить Литву от Польши и провозгласить себя князем Литовским.

Ян III остановился у ближайшего дерева и прислонился к стволу. Посланник, не замечая, что собеседник отстал, продолжил идти вдоль пруда.

– Скажу больше – кое-кто из Сапег уже распространяет слухи о вашем плохом здоровье. Они уже готовятся к элекционному сейму! Кощунство, равного которому ещё не знал мир! Но неужели вы войдете в историю, как последний король Речи Посполитой?

Наконец Полиньяк заметил отсутствие собеседника.

– Что с вами, ваша милость? Вам плохо? – с неподдельным испугом спросил посланник, торопливо возвращаясь к королю.

– Сейчас пройдёт, – Ян III решительным движением отстранил протянутую руку, сделал два шага, но неожиданно его одутловатое лицо искривилось от боли – король покачнулся, и воевода русский едва успел подхватить обмягшее тело.

– На помощь! Сюда! Живо!

На истошные крики Матчинского сбежались слуги. Короля осторожно перенесли в малую спальню, куда немедленно позвали личных врачей монарха, Ионаша и О'Коннора, а также духовника короля иезуита Карло Маурицио Вота.

Лекари, посовещавшись, пустили больному кровь, и за ночь Яну Собескому стало лучше. Уже утром монарх продиктовал несколько писем, с аппетитом отобедал, а после еды в сопровождении Полиньяка, Матчинского и епископа плоцкого Андрея Залуского опять вышел в сад, но снова занемог. Спутники едва успели привести короля во дворец, где он снова потерял сознание.

Бесчувственного монарха уложили на кровать. Ближе к полудню король вновь пришёл в сознание. Умирающий ещё боролся с недугом, даже вызвал писаря и пытался что-то продиктовать слабым голосом, однако силы вскоре оставили его.

В пять часов вечера короля поразил новый приступ, после чего монарх впал в беспамятство. Стало понятно, что конец близок.

В Вильяново прибыл высшие сановники Речи Посполитой – великий гетман коронный Яблонский, нунций Дориа, примас Радзиевский.

Ближе к полуночи король пришёл в сознание. У постели больного собралась самые близкие люди: королева Мария Казимира, сыновья Якоб, Александр и Константин, воевода русский Матчинсакий и епископ Залуский. За их спинами маячил духовник короля, иезуит Карло Маурицио Вота в сопровождении двух монахов.

По дворцу метались слуги, у постели больного суетились лекари, возле спальни толкались придворные. Лишь один человек в Вильянове был безучастен к происходящему во дворце, и это был сам Ян Собеский.

Ни мир с Турцией, ни освобождение Каменецкой крепости, ни шансы старшего сына Якоба на корону, ни набеги наказного гетмана Самуся, ни интриги Сапег, ни судьба Речи Посполитой – всё это больше не волновало монарха: судорожными движениями он ловил воздух, проникающий в спальню через распахнутые настежь окна. Такова горькая ирония судьбы: даже находясь на вершине социальной лестнице, человек рано или поздно достигает черты, за которой зияет бездна небытия. И к чему тогда все короны, скипетры, мантии, если человек оказывается лишен возможности вдыхать воздух, подставлять лицо солнечным лучам, любить, ненавидеть, радоваться, печалиться, иными словами – наслаждаться величайшим даром природы – даром жизни.

Неожиданно король сделал глубокий вдох, открыл глаза, и громко произнес:

– Stava bene!2

Епископ Залусский склонился над кроватью.

– Что ваша милость желает?

– Оставьте меня со священником.

Карло Маурицио Вота тихим, но властным, не терпящим возражения голосом, потребовал от присутствовавших покинуть спальню.

Ян Собеский и священник остались одни. О том, что говорил умирающий король иезуиту, неизвестно – тайна исповеди.

Когда исповедь была закончена, спальня вновь наполнилась людьми.

Матчинский сидел в углу, ни на кого не глядя. Иезуит Вота тихо читал молитвы. Королева металась по спальне, то подбегая к окну, то возвращаясь к постели, то подходя к сыну Константину.

На башне пробило полночь. Неожиданно голова короля стала клониться набок. О’Коннор, личный врач монарха, всё время державший умирающего за руку, засуетился и что-то тихим голосом сказал второму доктору, Йонашу. Последний перехватил запястье монарха, тщетно пытаясь нащупать пульс, после чего повернулся к королевскому духовнику.

Карло Маурицио Вота закрыл Яну Собескому глаза, встал на колени и сотворил крестное знамение.

Так закончил свой путь последний выдающийся король Польши, открывая путь череде ничтожеств и посредственностей на престоле Республики Обоих народов.

Аббат Полиньяк той же ночью отправил курьера в Версаль, со срочным донесением на имя министра иностранных дел, члена Королевского совета Шарля Кольбера, маркиза де Круаси, в котором в подробностях описал кончину польского короля.

Ирония судьбы: маркиз де Круаси послание Полиньяка так и не прочтёт – когда спустя десять дней дипломатическая почта прибудет в Версаль, маркиз сам сляжет в постель и скоропостижно скончается. Памятуя о заслугах покойного министра иностранных дел, их величество Людовик XIV передаст эту должность его сыну, Жану Батисту Кольберу, маркизу де Торси, который отныне будет дёргать за невидимые ниточки внешней политики Французского королевства.

Глава III. Русский резидент

Около полуночи в ворота уединенного каменного дома, расположенного на окраине Варшавы, постучал одетый в монашескую рясу человек лет тридцати. Открывший ему слуга посторонился, пропуская гостя, затем, высунув голову, осмотрел улицу, после чего закрыл ворота и запер их на засов. Кивнув монаху, слуга провел его в приземистую комнату, где, сидя за столом, что-то писал одетый в московский кафтан человек лет сорока пяти с широкой окладистой бородой. То был русский резидент в Речи Посполитой, царский стольник Алексей Васильевич Никитин.

Монах, переступив через порог, поклонился стольнику.