Песнь Зимы

Мирон Кердивар

Песнь Зимы

Посвящается моему дедушке – тому, кто знал, что даже в самой тёмной чащобе горит огонёк

Глава первая:

Тьма в ноябре наступает рано, будто кто-то спешит захлопнуть над миром черную крышку. Еще в четыре часа дня, когда мы высыпали из школы, небо было свинцовым, а сейчас, без двадцати шесть, оно почернело окончательно, и только фонари отбрасывали на снег жидкие, дрожащие круги света.

Я стоял на пустом перекрестке и смотрел на красного человечка на светофоре. Машин не было ни одной – в нашем поселке они были редкостью, особенно зимой, – но правило есть правило. Мама всегда говорила: «Сережа, правила созданы, чтобы их соблюдать, даже если никто не видит». Я и соблюдал. Меня зовут Сережа.

Красный человечек сменился зеленым, и я шагнул с обочины. И сразу же поскользнулся. Ноги сами поехали вперед, я отчаянно замахал руками, пытаясь поймать равновесие, но мир опрокинулся, и с глухим, костяным стуком я грохнулся лицом о припорошенный снегом бордюр.

Боль пришла не сразу. Сначала была лишь оглушительная пустота и звон в ушах. Потом, будто раскаленный гвоздь, в мозг вонзилась боль. Она разлилась из носа горячей волной, заполнила глаза слезами. Я застонал, пытаясь подняться на локти. Из носа на белый снег капнула, а потом хлынула темная, почти черная в этом свете кровь. Паника, острая и тошнотворная, сжала горло. Я сорвал с головы шапку, прижал ее к лицу, чувствуя, как шерсть мгновенно пропитывается теплой и липкой влагой.

«Дома, надо просто добраться до дома», – твердил я себе, поднимаясь на дрожащих ногах. Дом. Он был за лесом. Сквозь Чащобу.

Чащоба – так все называли этот старый, непролазный в некоторых местах лес. Дорога через него была короче, чем в объезд, на целых двадцать минут. Двадцать минут темноты, скрипа веток и собственной паники. Но идти было нечего – я промерз до костей, а кровь не желала останавливаться.

Я побежал, спотыкаясь о невидимые под снегом корни. Слезы замерзали на щеках, смешиваясь с кровью на губах, соленой и железной. Один раз я упал снова, порвал на колене штанину и почувствовал, как холод тут же впился в обнажившуюся кожу. Отчаяние подкатило к горлу комом. Я почти рыдал, прижимая окровавленную шапку к лицу и бежал, бежал сквозь черные стволы, похожие на ребра какого-то гигантского мертвого зверя.

И вот тогда, сквозь собственное тяжелое дыхание и свист ветра, я услышал это.

*Дзын-дзын…*

Я замер, затаив дыхание. Стояла почти полная тишина, нарушаемая лишь шелестом падающего снега. И снова – тихий, звенящий, как крошечный хрустальный колокольчик, звук. Он доносился откуда-то справа, из самой гущи деревьев.

Надежда, острая и неосознанная, толкнула меня вперед. А что, если это кто-то из взрослых? Может, грибники? Зимой? Неважно. Я пошел на звук, протискиваясь между еловых лап, которые осыпали меня снежной пылью.

Сквозь частокол стволов начали пробиваться огоньки. Не яркие, а приглушенные, разноцветные. Как гирлянды. А музыка… она стала слышнее. Веселая, немного дребезжащая, как из старой шарманки. Такая музыка должна была звучать на празднике, на новогоднем утреннике, а не здесь, в ночном зимнем лесу.

Я вышел на полянку и от изумления выпустил из рук окровавленную шапку.

Поляна была небольшая, круглая, будто специально расчищенная. Между ветвями окружавших ее елок были развешаны те самые гирлянды – лампочки-сосульки, мигающие желтым, красным и зеленым светом. В центре, взявшись за руки, стояли три человека. Они только что водили хоровод – следы на снегу были свежие, – но теперь замерли, уставившись на меня.

Одеты они были странно и совсем не по погоде – в простые, тонкие балахоны белого цвета, похожие на простыни. А на головах у них были не маски, а обычные бумажные пакеты из-под сахара, с прорезанными дырами для глаз и рта. И на этих пакетах были нарисованы лица.

Тот, что стоял слева, был полноватым, и на его пакете была нарисована одна единственная, огромная, капающая вниз слеза. Грусть. Пухляш.

В центре стоял высокий парень. Его пакет был пуст – ни эмоций, ни морщин. Просто два глаза и щель рта. Покер-фейс.

А справа… справа стояла девушка. Ее пакет украшала широкая, до ушей, нарисованная улыбка. Ярко-красная, как будто только что съеденная вишневая конфета. И почему-то глядя на нее, я на секунду забыл и про боль, и про страх. Она мне сразу понравилась.

Движение началось с нее. Увидев кровь на моем лице, она взвизгнула – не от испуга, а скорее от сочувствия – и порывисто бросилась ко мне.

– Ой, бедненький! Упал? – ее голос был звонким, как тот самый колокольчик.

Покер-фейс что-то крикнул Пухляшу, жестом показывая на гирлянды: «Убирай!» Тот сонно закивал и поплелся обрывать провода. А высокий парень подошел ко мне. Он был молчаливым, его нарисованные глаза казались пустыми. Он засунул руку в карман своих штанов и достал оттуда одну-единственную конфету, в простом белом фантике. Протянул мне.

– На, – голос у него был низким и ровным, без единой нотки. – Съешь. Вся боль уйдет. И заботы тоже.

Я не раздумывал. Рука сама потянулась к конфете. Я развернул ее и сунул в рот. Она была липкой, очень сладкой и пахла… пахла керосином и мятой.

И мир поплыл.

Снег под ногами превратился в вату, деревья закачались, как пьяные, а гирлянды растянулись в длинные, переливающиеся линии. Боль в носу исчезла, уступив место приятному, разлитому по всему телу теплу. Я засмеялся. Мне было легко и хорошо.

Сквозь гул в ушах я почувствовал, как кто-то берет меня за руку. Это были Покер-фейс и Улыбка.

– Проводим тебя, – сказал он. А она лишь звонко смеялась, поддерживая меня.

Они вели меня по лесу, и чащоба словно расступалась перед нами. Через несколько минут я уже увидел огонек в окне нашего дома.

На пороге, перед тем как я зашел, Покер-фейс положил руку мне на плечо.

– Завтра. Ждем на той же поляне. Не подведи.

Я лишь кивнул, все еще находясь в сладком тумане. Они растворились в темноте, а я толкнул дверь и вошел в тепло, оставив за спиной колдовской лес и зов бумажных масок. Завтра. Они ждут.

Глава вторая

Сон был беспокойным, плавающим. Мне снились бумажные пакеты, которые шелестели на ветру, и сладкий, тошнотворный вкус во рту. Я просыпался несколько раз, каждый раз в поту, вцепляясь в одеяло, пока сознание не прояснялось достаточно, чтобы вспомнить: колокольчик, огни, поляну. И конфету. Все это было наяву.

Утро ворвалось в комнату серым и недобрым светом. Из окна было видно лишь заснеженный клочок огорода и стену леса, черную, как уголь. Чащоба. Теперь она смотрела на меня иначе – не просто как темная преграда на пути домой, а как место, хранящее странную, пугающую и манящую тайну.

В доме пахло сыростью и остывшей печкой. Я лежал и слушал тишину. Она была разной. Сначала – полная, гнетущая. Потом в нее начали вплетаться звуки: скрип половицы на ветру, завывание в печной трубе, тихий шепот из соседней комнаты. Сестра, Вера, разговаривала со своими игрушками.

«Миссис Сильвия, – говорила она своему потрепанному барсуку, – а ты не боишься темноты? Я вот нет. Потому что в темноте живут феи. Иногда добрые, иногда нет».

Я поднялся с кровати. Тело ломило, как после драки. На переносице красовалась ссадина, расплывшаяся сине-багровым пятном. Я тронул ее пальцем – было больно, но уже приглушенно, словно сквозь вату. Воспоминание о вчерашней боли казалось далеким, почти чужим.

Прошел в основную комнату, она же кухня. Мама спала на раскладном диване, скинув на пол одеяло. Она лежала на боку, поджав ноги, лицо было бледным и осунувшимся, даже во сне сохраняя выражение крайней усталости. Она работала на лесопилке, за десяток километров отсюда, и возвращалась поздно, а уезжала рано. Дома ее почти не было. «Как проклятая», – говорила она сама о себе. Иногда, проспав все воскресенье, она вставала с дивана, и мне казалось, что она не выспалась, а, наоборот, провела эти часы в каком-то изматывающем бою.

Отца я не помнил. Он ушел, когда Вере был год, оставив после себя лишь старый, пахнущий махоркой тулуп в чулане и мясокомбинат на окраине района, который он когда-то возглавлял, а теперь, как шептались соседи, «бросил на произвол судьбы, как и нас».

Вера, увидев меня, радостно ахнула.

– Сережа! Ты подрался с медведем? – ее глаза сияли восхищением.

– С бордюром, – буркнул я, открывая холодильник. Там стояла кастрюля с остывшими макаронами и лежала половинка батона. Завтракать было нечем и некогда.

Я наскоро разогрел макароны на примусе, разложил по тарелкам. Вера смотрела на меня, подперев голову руками.

– Ты как настоящий шеф-повар, – объявила она с полным серьезом. – Самый великий в мире.

Ее вера в меня была безоговорочной и немного болезненной. В этом сером, полузаброшенном мире ее фантазии были единственным ярким пятном, и я чувствовал себя обязанным эту яркость охранять.

Собрав рюкзак, я посмотрел на спящую мать. Разбудить ее, чтобы попрощаться, не было сил ни у нее, ни у меня. Я лишь поправил на ней одеяло и вышел, тихо притворив дверь.

И снова – Чащоба. Днем она была не такой страшной, но не менее враждебной. Солнце, спрятанное за плотной пеленой облаков, не давало тепла, лишь подсвечивало снег холодным, слепящим светом. Я шел по утоптанной тропинке, и мысли мои крутились вокруг вчерашнего. «Ждем на той же поляне». Сердце заколотилось от странного предвкушения, смешанного со страхом. Они были странными, но они были первыми, кто проявил ко мне хоть какое-то участие. Друзья? Слово это казалось слишком большим и светлым для тех, кто прячет лица в бумажных пакетах.

Я углубился в лес, где елки стояли теснее, а ветви смыкались над головой, создавая полумрак. И тут я их увидел.

Впереди, метрах в пятидесяти, двое парней копошились у одного из деревьев. Один, полноватый, в старой тесной куртке, пытался сдернуть с ветки обрывок какой-то мишуры. Это был Семен, но все звали его Сёма. Он вечно хныкал, вечно был чем-то недоволен и вечно слушался своего друга. А его друг, Глеб, стоял рядом, засунув руки в карманы дубленки, и шипел на него:

– Давай быстрее, сопляк! Щас кто-нибудь увидит!

Глеб был на два года старше, высокий, костлявый, с вечно злым выражением лица. Он был нашим местным царьком и забиякой.

Мое сердце упало. Мысль ударила с обжигающей очевидностью: вчера на поляне их было трое. Двое парней и девушка. Сёма, Глеб… А если они нашли еще кого-то? Если это ОНИ? Пакеты были нужны, чтобы скрыть лица!

Я шарахнулся в сторону, за ствол толстой ели, прижавшись к шершавой коре. Дыхание перехватило. Из-за дерева доносились всхлипы Сёмы и ругань Глеба.

– Не получается… она приморожена… – хныкал Сёма.

– Не приморожена, а привязана, дурак! Дергай сильнее!

Они были здесь. Они убирали гирлянды, как велел Покер-фейс. Все сходилось. Леденящий ужас пополз по спине. Мне нужно было бежать. Но тропинка была одна, и они перекрывали ее.

Я снял с плеч рюкзак и, дрожащими руками, начал рыться в нем. Тетради, пенал, лыжная шапка… Где же оно? Мама, уезжая в прошлый раз, сунула мне в карман рюкзака маленький красный баллончик.

«Держи, – сказала она, не глядя мне в глаза. – На всякий случай. Ты не всегда сможешь убежать или дать сдачи. Это – сможет».

Я чувствовал себя неловко, беря его. Но сейчас его холодный корпус в моей руке показался единственной надеждой.

Я нащупал его на дне, под учебниками. Вытащил. В этот момент я неловко двинул рюкзаком, и металлическая кружка, висевшая снаружи, с грохотом стукнулась о ствол дерева.

В лесу наступила мертвая тишина.

– Кто тут? – резко крикнул Глеб.

Я замер, вжавшись в дерево, надеясь, что меня пронесет.

– Вылезай, ато хуже будет! – его голос стал ближе.

Из-за ели показалось его худое, злое лицо. Увидев меня, он ухмыльнулся.

– А, это кто… Бордовский. Сопляк. Что подслушиваешь?

– Я… я просто шел, – выдавил я.

– Шел и спрятался? – Глеб подошел вплотную. От него пахло дешевым табаком и потом. – А что это у тебя? – он ткнул пальцем в баллончик в моей руке.

Я инстинктивно сжал его крепче.

– Отстань, Глеб.

– О, как заголосил! – он фальшиво умилился. – Дай-ка сюда эту штуку. Интересно.

– Нет.

Он плюнул в снег.

– А я говорю – дай.

Он сделал быстрый выпад и схватил меня за руку, в которой был баллончик. Его пальцы впились в мое запястье как клещи. Я закричал и попытался вырваться, но он был сильнее. Мы свалились в снег, он сверху, давя всей тяжестью. Его дыхание било в лицо.

– Пусти, сволочь! – взвыл я, брыкаясь.

– Сёма! Иди сюда, держи его! – рявкнул Глеб.

Сёма нерешительно подошел, его распухшее от слез лицо выражало одну лишь растерянность.

– Глеб, может, ну его…

– Держи, я сказал!

В глазах потемнело от ярости и страха. Я из последних сил рванулся и ударил Глеба коленом между ног. Он застонал, его хватка ослабла на секунду. Этого было достаточно. Я выдернул руку, поднял баллончик, нажал на кнопку и, не целясь, брызнул ему прямо в лицо.

Раздался нечеловеческий вопль. Глеб отпрянул, схватившись за глаза.

– А-а-а-а! Мама! Жжет! Сёма, помоги, тварь!

Но Сёма не двигался. Он стоял и смотрел на меня широко раскрытыми глазами, полными не столько страха, сколько какого-то животного ужаса. Он не видел во мне Сережу, забитого одноклассника. Он видел того, кто способен на боль.

Я вскочил на ноги, схватил рюкзак и бросился бежать по тропинке, не оглядываясь. В ушах стоял вой Глеба и тишина Сёмы. Я бежал, пока легкие не стали гореть огнем, и лишь у самой опушки, перед выходом к школе, остановился, опершись о дерево.

Я дрожал. Но это была не только дрожь страха. Сквозь нее пробивалось другое чувство – острое, пьянящее. Чувство собственной силы. Я дал сдачи. Я не убежал. Я победил.

Глава третья

Школа встретила меня знакомым гулом, запахом мокрых валенок и кислой щей из столовой. Это был старый, дореволюционной постройки дом с толстыми стенами и высокими потолками, где даже в самый лютый мороз стояла сырая, промозглая прохлада. По коридорам гуляли сквозняки, срывая со стен агитационные плакаты, призывающие к «Мирному труду» и «Осуждению империалистической агрессии». Краска на них облупилась, углы замялись, и они висели, как старые, никому не нужные прокламации.

Я прошел в свой класс, 5 «Б». Шум немного стих, когда я вошел. Несколько пар глаз скользнули по мне, по синяку на переносице, и так же быстро отвели взгляд. Я был невидимкой. Тихим, незаметным Сережей Бордовским, который сидит на задней парте у окна и смотрит в заснеженный школьный двор. У меня никогда не было друзей. Не потому, что я был изгоем – со мной просто не общались. Как будто я был частью старой мебели, выцветшей занавески на окне. Иногда мне казалось, что если я пропущу неделю учебы, никто даже не заметит моего отсутствия.

Я пробрался на свое место, скинул рюкзак и уставился в окно. Снег продолжал идти, заваливая ржавые качели и футбольные ворота за школой. Мысли путались. Воспоминание о вчерашней драке с Глебом отзывалось странным, тревожным удовлетворением. А мысли о ночи, о поляне, о конфете – сладким, но ядовитым уколом. Я машинально потрогал синяк – боль почти ушла. Неестественно быстро.

В класс вошла наша учительница, Анна Петровна, женщина с усталым, как у моей мамы, лицом и вечно подвязанным темным платочком. Класс нехотя затих.

– Тихо, дети, – ее голос был безразличным, отработанным. – Внимание, важное объявление.

Она обвела класс взглядом, и мне показалось, что ее взгляд на секунду задержался на мне.

– Начиная с сегодняшнего дня и в течение всей следующей недели, – произнесла она, выговаривая слова с казенной четкостью, – в нашем классе будут проводиться специальные уроки. Уроки бдительности.

В классе прошелся легкий, недоуменный шорох. Уроки бдительности? Звучало необычно.

– К нам будет приходить сотрудник районного отделения милиции, – продолжала Анна Петровна. – Он будет беседовать с вами о правилах поведения на улице и в быту, о том, как не стать жертвой… – она запнулась, подбирая слово, – …антиобщественных элементов. О том, как важно быть внимательными и сообщать взрослым о любых подозрительных фактах.

Она говорила это, глядя в пустоту поверх наших голов. Казалось, она сама не очень понимает, зачем все это нужно. Слова «антиобщественные элементы» прозвучали как-то по-книжному, не имея отношения к нашей реальности – к Глебам, к пьяницам у магазина, к ворам, растаскивающим старые дачи на дрова.

– Ведите себя достойно, – закончила она и, не добавляя больше ничего, вышла из класса.

На несколько секунд воцарилась тишина, которую тут же взорвал гул голосов. Все начали обсуждать новость. Кто-то шутил, что милиционер придет арестовывать двоечников, кто-то строил предположения, не случилось ли чего в поселке.

А я сидел и чувствовал, как по спине медленно ползет холодный, липкий мурашек. «Сообщать о любых подозрительных фактах». Лес. Поляна. Огни. Люди в бумажных пакетах. Сладкая конфета. Это был самый подозрительный факт из всех возможных. Я инстинктивно втянул голову в плечи, будто пытаясь стать еще меньше и незаметнее.

Дверь класса снова открылась. Вошел он.

Это был не старый, заслуженный участковый, которого все в поселке знали в лицо. Это был мужчина лет тридцати пяти, в хорошо отутюженной милицейской шинели, но без погон. Он был высоким, сухощавым, с впалыми щеками и пронзительными, слишком светлыми глазами, которые сразу же, медленно и обстоятельно, обошли весь класс, словно фотографируя каждого из нас. Его волосы были темными, коротко подстриженными, а движения – резкими, экономными, без единого лишнего жеста. Он нес с собой не просто власть, а что-то иное – холодную, неумолимую аналитичность.

– Здравствуйте, – его голос был тихим, но он резал общий гул, и в классе моментально воцарилась мертвая тишина. – Меня зовут Станислав Сергеевич Коваль. Я лейтенант милиции.

Он поставил на учительский стол свой планшет из потертой кожи и снова посмотрел на нас. Его взгляд был тяжелым.

– Я здесь не для того, чтобы вас пугать или читать нотации. Я здесь, чтобы научить вас видеть. То, что другие предпочитают не замечать.

Он сделал паузу, давая словам просочиться в сознание.

– Внимание – это как мышца. Ее нужно тренировать. Давайте начнем с простого. Осмотритесь прямо сейчас. Вокруг себя. Что вы видите?

Несколько человек неуверенно повели головами.

– Ну же, – он чуть склонил голову набок. – Вы сидите в этом классе каждый день. Что изменилось сегодня? Что кажется вам… не на своем месте? Неправильным?

Все заерзали. Кто-то пробормотал: «Новый плакат повесили», кто-то – «Лампа перегорела». Он терпеливо выслушивал, но по его лицу было видно – это не то, что он хотел услышать.

– Не только вещи, – продолжил он. – Люди. Их поведение. Ваши одноклассники. Никто не показался вам сегодня встревоженным? Испуганным? Или, наоборот, слишком возбужденным? Необычно тихим?

Тишина в классе стала звенящей. Его вопросы висели в воздухе, как лезвия. Он заставлял нас подозревать друг друга. И в этой тишине я почувствовал на себе его взгляд. Он скользнул по моему лицу, по синяку на переносице, и задержался на секунду дольше, чем на других. Мне показалось, что в уголках его губ дрогнула тень чего-то, похожего на интерес. Я опустил глаза, разглядывая трещинку в паркете, чувствуя, как краснею.

– Бдительность, – голос Коваля снова привлек всеобщее внимание, – это не только про поиск врагов. Это про понимание окружающего мира. Иногда самое страшное прячется не в темных переулках, а на виду. Под маской обыденности.

Слово «маска» прозвучало для меня как выстрел. Я непроизвольно вздрогнул. Мне показалось, что он это заметил.

– Сегодня мы поговорим о вашем поселке, – Коваль развернул свой планшет и достал оттуда не блокнот, а большую, подробную карту нашего района. – О его географии. О местах, которые… требуют особого внимания.

Он подошел к карте, и его длинный, тонкий палец ткнул в одно из обозначений. Я не видел, что это было, но сердце мое бешено заколотилось. Лес? Мясокомбинат? Поляна?

Урок длился еще минут сорок. Он говорил о «социальной ответственности», о «здоровом недоверии», о том, что «преступник часто пользуется доверчивостью и беспечностью». Каждое его слово вонзалось в меня, как игла. Он не смотрел на меня постоянно, но я чувствовал его внимание все время, как луч прожектора, скользящий по мне в темноте.

Когда прозвенел звонок, Коваль не стал задерживать класс. Он просто собрал свои вещи и, прежде чем выйти, еще раз обвел нас всех своим пронзительным, запоминающим взглядом.

– До завтра, – сказал он. И это прозвучало не как прощание, а как обещание. Или угроза.

Я сидел, не двигаясь, пока класс не опустел. В ушах стоял гул. Станислав Сергеевич Коваль. Его образ врезался в память: холодные глаза, резкие движения, тихий голос, несущий леденящую душу уверенность. Он был охотником. И я с ужасом понимал, что его взгляд уже выделил меня из стада. Почему? Из-за синяка? Или он уже что-то знал? Знает ли он про поляну?

Я вышел из школы, и зимний воздух не принес облегчения. Теперь, помимо леса, в моей жизни появилась новая опасность. И она была куда реальнее и страшнее людей в бумажных пакетах. Она ходила в милицейской шинели и учила нас «видеть». А я боялся, что он уже увидел слишком много.