В тени воробья

Ян Немой

В тени воробья

Глава 1: Гамбит олигарха.

Дешёвая игрушка в форме матрёшки, которую кто-то осмелился назвать часами, отсчитала время до полуночи. Каждый тик был похож на тихий, сухой звук, словно мышь крадется по паркету. Иван ненавидел эту вещь. Эти часы. Он ненавидел ещё тогда, когда Лена купила их на блошином рынке, назвав «очаровательно безвкусными». Но после её ухода, нанависть стала глубокой и совершенно бессмысленной. Это были всего лишь часы. Но во мраке квартиры они были единственным, что разрывало тишину.

Его компаньоном этой ночью была шахматная доска.

Она стояла между ним и пустым креслом Елены. Поле из полированного клёна и ореха. Партии было уже шесть месяцев. Она застыла, как старая фотография. Очередь была за ней. Последний ход, который она сделала в этой квартире, в их совместной жизни. Смелый, почти безрассудный выпад слоном королевы, открывающий фланг, но угрожающий сокрушительным матом в три хода, если он не будет осторожен. Она улыбнулась своей раздражающей, прекрасной улыбкой, коснулась фигуры и сказала: «Твои похороны, Ваня».

Потом она ушла. Не в ту ночь, а неделю спустя. Но партия осталась.

Иван сидел в «позе мыслителя», над которой она всегда насмехалась. Локти на коленях, кулаки прижаты ко рту, весь его облик – дешевая пародия на античную статую. Он думал не просто об игре. Он копался в ней. Память об этой партии была словно фантомная конечность. Призрачные боли от ссор и смеха мерцали вокруг каждой фигуры. Эта пешка была продвинута после ссоры из-за его поздних возвращений с работы. Этот конь был переставлен, когда она рассказывала ему о документальном фильме про японские укиё. Вся доска была картой страны, которой больше не существовало.

Он видел ответный ход. Конечно, видел. Это был тонкий и некрасивый ход. Жертва пешкой, которая задушит атаку и оставит ее позицию в руинах. Именно такие ходы у него получались лучше всего – прагматичные, защитные и совершенно лишённые романтики. Такие ходы выигрывают партии, но теряют жён.

Зазвонил телефон.

Звук, словно физический объект, разорвал хрупкий шелк полуночи. Это был домашний телефон. Тяжёлый бежевый реликт из прошлого десятилетия. Иван дал ему прозвонить три раза, не отрывая взгляда от доски. От хода, который никогда не сделает.

На четвёртом звонке он поднялся с кресла, суставы протестующе заскрипели. Ему было сорок два, и в последнее время каждое движение сопровождалось тихим комментарием его тела.

– Морозов, – произнёс он хриплым голосом, которым не пользовался несколько часов.

– Вань, – это был Волков, его голос звучал приглушённо и напряжённо на том конце провода. – Извини. Знаю, время позднее.

– Время всегда подходящее, – проворчал Иван. – Что случилось?

– Тело. В пентхаусе «Метрополя». Похоже на самоубийство. Но… тебе стоит приехать.

– Зачем? Богатые люди стреляют в себя каждый день. Сейчас это национальное развлечение, популярнее хоккея.

Волков понизил голос:

– Потому что начальник уже там. И он… на нервах. Он специально попросил тебя.

Это привлекло его внимание. Подполковник Гусев, просящий его о помощи, был подобен коту, просящемуся в ванну. Это означало, что что-то не так, и никто другой не хотел этим заниматься. Это означало неприятности.

– На нервах?

– Он потеет как свинья в бане, Иван. Просто приезжай.

Линия оборвалась. Иван постоял с минуту, слушая гудки в трубке. Он оглянулся на шахматную доску. Партия могла подождать. Это было единственное в его жизни, что всегда могло подождать. Он накинул поношенную кожаную куртку поверх рубашки, от которой пахло потом и табачным дымом. Уходя, он не взглянул в зеркало. Он и так знал, что увидит: высокого и худощавого мужчину, лицо, состоящее из резких углов и теней, волосы, в которых соли было больше, чем перца, и глаза цвета зимнего неба, такими, что обещали долгое и холодное ожидание перед снегопадом.

***

«Метрополь» был памятником другой эпохи, весь в величии модерна и в позолоченных потолках. В этот час отель должен был спать в тишине роскоши. Вместо этого вестибюль напоминал улей. Кто-то из милиционеров в форме хаотично двигался, вертя головой из стороны в сторону, кто-то стоял как неуклюжие статуи, стараясь не прикасаться к бархатным шнурам и к полированной меди. Администратор отеля, бледный настолько, что казалось, будто из него выкачали всю кровь, заламывал руки возле лифтов.

Иван показал своё удостоверение. Движение запястья было машинальным. В нем не было необходимости. Администратор отдёрнулся, словно это было оружие.

– Капитан Морозов. Пентхаус.

– Да, конечно, капитан. Ужасное дело. Трагедия. Господин Лебедев был человеком… уважаемым.

– Он был человеком с головой, а теперь, вероятно, без неё, – сказал Иван, входя в лифт. Администратор предпочёл не следовать за ним.

Двери пентхауса были открыты. Картина, открывшаяся за ними, вызывала двойственные ощущения. Дворец со вкусом подобранной роскоши: кремовые ковры, абстрактное искусство, которое, вероятно, стоило больше, чем вся квартира Ивана, оконная стена, открывающая захватывающий вид на освещённые купола Кремля. И в центре всего этого, распростёртый на диване из королевского синего шёлка, лежал изуродованный человек.

Григорий Лебедев был олигархом. Точнее БЫЛ. Человек, который вышел победителем из кровавой борьбы 90-х, обзавёлся состоянием на металлургии и заработал репутацию безжалостного дельца. Теперь же он был просто телом в костюме. Крупный мужчина с красным лицом и копной белых волос. С тёмной и уродливой дырой чуть выше правого виска. Лениво стекающей струйкой багряной крови на шёлке за спиной. Тяжёлый никелированный револьвер лежал на полу возле его безвольно повисшей правой руки.

Всё выглядело идеально. Слишком идеально.

Подполковник Гусев стоял возле тела, словно лягушка-бык в дешёвом костюме. Невысокий, широкоплечий и вечно злой, с лицом, постоянно окрашенным в красный цвет. Увидев Ивана, он скривился, будто съел лимон.

– Морозов. Наконец-то. Что видишь?

Иван не ответил сразу. Он двигался по комнате, словно хищник обнюхивает свои угодья, руки в карманах, глаза не упускали ни одной детали. Он впитывал в себя все элементы пространства. Единственная дверь, которая, по словам Волкова, была заперта изнутри. Запечатанные окна. Нетронутый бокал коньяка на столе. Наполовину выкуренная сигара в нефритовой пепельнице. Кубинская.

Иван остановился в нескольких шагах от тела. Взгляд скользнул от начищенных оксфордских ботинок до изуродованной головы.

– Он мёртв, – бесстрастно произнёс Иван.

Глаза Гусева округлились и чуть не вылезли из орбит.

– Не начинай со своими философскими бреднями, Иван. Не сегодня. Мне нужен чёткий отчёт. Простой отчёт. Человек, стресс, пистолет, прощай. Понял? Мэр уже дышит мне в затылок. Последнее, что нам нужно, – это очередной заголовок про «прощайте светлые нулевые, да здравствуют кровавые девяностые».

Иван проигнорировал его. Присел и колени протестующе захрустели. Он посмотрел на пистолет. «Смит-Вессон» 44-го калибра. Пушка. Именно такой пистолет должен был иметь человек вроде Лебедева. Американская фантазия о власти. Он осмотрел брызги на шёлковом диване и на стене за ним. Они соответствовали раневому каналу при выстреле в упор.

Но что-то было не так. Ощущение, запах в воздухе, который здесь не должен был быть. Именно такое чувство он и искал. Крошечная, диссонирующая нота в симфонии очевидного.

Его взгляд скользнул от тела по безупречно чистому кремовому ковру. И он увидел это.

След. Примерно в шести метрах от дивана, возле окна. Едва заметное, почти как тень на полу. Он встал и подошёл ближе, ворчание Гусева растворилось в тусклом фоновом гуле.

Он снова опустился на колени. Это был отпечаток. Но не от обуви. Похоже, от босой ноги или почти босой. Контур был чётким, но пальцы… пальцы были неправильными. Они казались растопыренными, а отпечаток был раздвоен, как будто ступня была разделена между большим пальцем и остальными.

Его разум, лабиринт бесполезных фактов и навязчивых любопытств, ожил. Это было знакомо. Он видел такое раньше. Не в деле, не в криминальных сводках. В книге.

Смех Лены, яркий и насмешливый, эхом отозвался в его памяти. «О, Вань, ты и твои загадки. Всегда ищешь узоры в чайных листьях».

Он подарил ей книгу на день рождения два года назад. Роскошно иллюстрированный том по истории шиноби, японских воинов-тени. Он думал, что это романтично. Связь с её областью исследования. Она пролистала его с нежной улыбкой на губах.

«Это красиво, любовь моя. Но это в основном выдумки. Западная фантазия. Это, – она постучала по изображению человека в чёрном с таби-носками и обувью дзика-таби, – этот ботинок с разделённым носком нужен для сцепления, для лазания. Но идея о том, что они взбирались на замки посреди ночи… это сказка для взрослых».

Воспоминание было настолько ярким, настолько болезненно близким, что слово сорвалось с его губ прежде, чем он успел его сдержать.

– Ниндзя, – прошептал он в тишине комнаты.

Слово повисло в воздухе – нелепое и анахроничное.

– Что ты сказал? – голос Гусева стал опасно тихим.

Иван поднял глаза, возвращаясь к реальности. Он увидел лица криминалистов, застывших в работе и смотрящих на него со смесью любопытства и жалости. Увидел Волкова, который едва заметно покачал головой.

– Ничего, – сказал Иван, вставая. – Пятно. Наверное, от чистки ковра.

– Нет, ты что-то сказал, – настаивал Гусев, подходя ближе. Его маленькие глаза сузились. – Ты сказал «ниндзя». Как в детских комиксах. Ты в порядке, Иван? Твоя жена… ведь это она увлекалась всей этой восточной чепухой, верно?

Упоминание Елены было точным и хирургическим ударом. Иван почувствовал, как жар поднимается по шее.

– Это отпечаток, – произнёс Иван напряжённым голосом. – Необычный. Похоже здесь был кто-то еще. Это не было самоубийством.

– Похоже? Это было самоубийство! – взорвался Гусев, его голос эхом отражался от высоких потолков. – Дверь была заперта! Окна заперты! Балкона нет! Пистолет его! Он находился под следствием, а его империя рушилась! Он приставил пистолет к голове и нажал на курок! Это не загадка, это чёртовая экономическая драма!

– Угол брызг не совпадает на несколько градусов, – возразил Иван, его мысли метались, цепляясь за практические детали, чтобы избежать эмоций. – И хватка на пистолете. Праворукий человек, стреляющий себе в правый висок… положение неудобное. И этот след… – он указал на пол.

– Я не вижу никакого следа! – заорал Гусев. – Я вижу ковёр! Я вижу успешного человека, который устроил беспорядок на своей дорогой мебели! То, что я вижу, капитан, – это опер, который не в себе с тех пор, как ушла его жена. Мент, который видит ниндзя в тенях и заговоры в запертых комнатах, потому что реальный мир стал для него слишком сложным!

В комнате воцарилась абсолютная тишина. Шум фотоаппарата криминалиста, отдалённая сирена с улицы внизу, всё растворилось в пронзительном звоне в ушах Ивана. Он чувствовал на себе взгляды всех присутствующих. Сумасшедший капитан. Одержимый теориями заговора рогоносец.

– Ты отстранён от дела, – произнёс Гусев. Слова прозвучали окончательно, как лезвие гильотины. – С этого момента. Иди домой, Морозов. Поспи. Или обратись к врачу. Но ты не проведёшь больше ни секунды рабочего времени на эту фантазию. Тебе понятно?

Иван стоял неподвижно долгое время, сжав челюсти так сильно, что, казалось, зубы вот-вот треснут. Он хотел спорить, излагать логику, заставить всех увидеть невероятную правду, лежащую перед ними. Но он видел стену в глазах начальника и жалость в глазах остальных. В этой комнате он был один. Только он и призрак человека, убитого фантомом.

Не говоря ни слова, он повернулся и вышел. Он не оглянулся на тело, на отпечаток, на великолепный вид на Москву. Он просто шёл, его шаги были беззвучны на плюшевом ковре коридора, а эхо слов Гусева и смеха Елены преследовало его до самого лифта.

Холодный воздух снаружи ударил его, но это было даже приятно. Он стоял на тротуаре, вдыхая знакомый коктейль из выхлопных газов, опавших листьев и влажного холода с Москвы-реки. Город ещё не спал, его огни отражались в низком, грязноватом небе. Это был его город, огромный, задумчивый зверь из бетона и амбиций. И где-то в его недрах охотилось что-то новое и странное.

Он закурил, вспышка спички осветила резкие черты его лица. Иван прислонился к своей машине, потрёпанной копейке, которая выглядела в «Метрополе» так же неуместно, как корова в балете. Ниндзя. Это было безумие. Именно такие предположения могли обеспечить ему работу за столом, где он всю оставшуюся карьеру будет проверять жалобы о пропаже кошек.

И всё же…

Отпечаток был настоящим. Запертая комната была настоящей. Лебедев был несомненно, мёртв. Его разум, этот проклятый механизм, который никогда не выключался, уже собирал кусочки воедино, пытаясь составить картину человека, способного проходить сквозь стены, не оставляющего следов, кроме единственного, насмешливого отпечатка.

Иван сел в машину. В салоне пахло старым табаком и дешевым освежителем воздуха. Он не сразу завёл двигатель. Просто сидел в темноте, наблюдая за сверкающим фасадом отеля.

***

Иван был почти дома, когда мысль окончательно сформировалась – холодная и ясная. Гусев был прав в одном. Это дело напоминало ему о Лене. Это была головоломка из её мира, мира тонких намёков и скрытых смыслов, которые он так и не смог до конца понять. Мира, который она в итоге выбрала вместо него. Заниматься этим делом означало бередить рану, которая только начала затягиваться.

Он вошёл в безмолвную квартиру. Часы-матрёшка насмешливо тикали. Шахматная доска ждала. Он снял куртку и уже собирался налить себе водки, когда снова зазвонил телефон.

Он уставился на него, чувствуя, как глубокая усталость проникает в кости. Он знал, кто это.

– Морозов, – ответил он.

– Иван, – снова Волков, теперь его голос звучал мягче. – Он э… в настроении.

– Я заметил.

– У него для тебя новое дело. Завтра с утра. Ровно в восемь в его кабинете.

Иван закрыл глаза.

– Что за дело?

– Какой-то шлак, – сказал Волков. – Чей-то сынок из правительства получил по морде в переулке за баром. Шеф… в восторге от того, что передаёт его тебе.

Избиение. Богатый, влиятельный мальчишка, который, вероятно, получил то, что заслуживал. Это было наказание. Оскорбление.

– Хорошо, – произнёс Иван пустым голосом.

– Иван… насчёт того, что он сказал там…

– Не надо, Петь, – мягко перебил Иван. – Просто не надо.

Он повесил трубку. Долгое время он стоял в центре комнаты, застряв между шахматной доской и кроватью, между прошлым и будущим, между загадкой, которую не мог разгадать, и делом, которое не хотел. Город гудел за окном своим низким и безразличным гулом. Игра похоже менялась. И он понятия не имел, каковы новые правила.

Глава 2: Барский сын.

В кабинете начальника пахло дешёвым лосьоном после бритья и застоявшимся потом. Это было бы просторное помещение, если бы Гусев не заполонил его трофеями своей посредственной жизни – дипломами в рамках, искусственным растениями в горшках и фотографиями, где он пожимал руку разным «уважаемым» людям. На всех фотографиях у уважаемых натянутые улыбки, взывающие ассоциации со скорпионами в банке.

Иван стоял перед столом, заложив руки за спину, с тщательно выверенной нейтральной позой. Он простоял уже минут пять. Гусев делал вид, что читает папку. Толстые пальцы оставляли следы на бумаге. Это была мелочная демонстрация власти, через которую Иван проходил бесчисленное количество раз. Часы на стене, казенные, отстукивали 8:05.

Наконец начальник поднял глаза, и его взгляд был как два осколка кремня.

– Морозов. Ты паршиво выглядишь.

– У вас есть для меня новое дело, товарищ подполковник, – сказал Иван, пропуская оскорбление мимо ушей. Это был танец, который они оба хорошо знали.

– Есть. Простое. Как раз по твоим… новым возможностям. – Он толкнул через стол тонкую папку. – Павел Громов. Двадцать лет. Сын замминистра Громова. Столп нашего общества. Вчера вечером он и два его личных охранника решили прогуляться в переулке за баром «Ржавый якорь». Только вот на своих они уже из него не вышли.

Иван не трогал папку.

– Замминистра? Это же не наш уровень…

– Наш, наш. – перебил Ивана Гусев – Замминистра хочет, чтоб этим занялась наша доблестная милиция. Ему интересно куда уходят деньги налогоплательщиков.

Иван тяжело выдохнул, а рука машинально бросилась массировать переносицу. Сквозь пальцы он видел, как ухмыляется Гусев.

– Что случилось? – спросил усталым голосом Иван.

– Их избили. Сильно. У телохранителей сотрясение, переломы рёбер. У юного Павла перелом челюсти, раздробленная скула, а его эго в критическом

состоянии. – На губах Гусева играла неприятная улыбка. – Замминистра в ярости. Ему нужны ответы. Ему нужны головы. А поскольку у тебя сейчас так много свободного времени и такой острый взгляд на… необычное… я подумал, что ты идеально подойдёшь для этой работы.

Смысл был ясен. Это твоё покаяние. Разбирайся с этим испорченным отпрыском и его богатым, влиятельным папашей. Держись подальше от важной работы.

Иван взял папку. Она была лёгкой. Оскорбительно лёгкой.

– Я займусь этим.

– Позаботься об этом, – сказал Гусев, уже возвращаясь к своей притворной работе. – И Морозов? Постарайтесь не найти самураев в мусорных баках.

Намек был такой же окончательной, как за хлопнувшаяся дверь камеры. Иван повернулся и вышел, папка казалась свинцовой тяжестью в его руке. Волков ждал его в дежурке, прислонившись к захламлённому столу с двумя белыми пластмассовыми стаканчиками кофе. Он протянул один из них.

– Я слышал, – сказал Волков, его доброе, похожее на собачье лицо было искажено сочувствием. – «Переулоковское назначение». Гнусная работенка.

Иван взял кофе. Он был горьким и подгоревшим.

–Дело как дело.

– Отец тот ещё фрукт. Везде связи. Думает, что его сынок принцесса. Будь осторожен.

Иван только хмыкнул и отхлебнул едкой жидкости. Это было самое близкое к душевной беседе, что у них могло быть.

***

Аромат больницы вызывал двоякое чувство: с одной стороны, запах стерильности, с другой варёной капустой. Уникальный советский аромат, который не смогла стереть никакая приватизация после начала 90-ых. Иван показал своё удостоверение суетливой медсестре, и его направили в отдельную палату на третьем этаже. Здоровенный мужчина в дешёвом костюме, который едва скрывал выпуклость наплечной кобуры, стоял у двери. Частная охрана. Он оглядел Ивана с скучающим презрением.

– Капитан Морозов. МУР, – сказал Иван, поднимая удостоверение.

Охранник провёл медленно осмотрел, взгляд задержался на поношенной куртке Ивана и стоптанных ботинках. Он кивнул почти незаметно и открыл дверь.

Палата находилась в другом мире по сравнению с мрачными коридорами. Просторная, с большим окном и настоящими шторами. Павел Громов полусидел в кровати, голова забинтована, один глаз заплыл, челюсть в проволоке. Он был похож на сломанного манекена. У окна стоял его отец. Человек, высеченный из гранита собственной важности. На его лице была улыбка политика. Одни лишь зубы и никакого тепла.

– Капитан, – сказал замминистра, не протягивая руки. – Спасибо, что пришли так быстро. Мой сын… как видите.

Иван кивнул, не сводя глаз с Павла. Единственный здоровый глаз молодого человека был устремлён на него, пылающий смесью боли и чистой, неразбавленной ярости.

– Павел, – начал Иван, доставая небольшой блокнот. – Можете рассказать, что произошло?

Звук, вырвавшийся из забинтованной челюсти, был влажным и гортанным бормотанием. Слюна испачкала бинты. Громов шагнул вперёд, положив отеческую руку на плечо сына.

– Он говорит, что был в баре. Спокойно выпивал. Разговаривал с молодой

официанткой. Вежливо общался. А потом в переулке это… это животное… напало на него и его людей без всякой причины.

Иван сохранял нейтральное выражение лица. Он читал предварительный отчёт. Два телохранителя, оба бывшие спецназовцы, были нейтрализованы с профессиональной эффективностью. Такое не происходит просто потому, что кто-то «вежливо общался».

– О чём была ваша беседа с официанткой? – спросил Иван ровным голосом.

Павел сощурил глаз. Он снова что-то пробормотал, на этот раз более агрессивно.

– Он просто делал ей комплименты, – перевёл отец, его голос стал жёстче. – Он щедрый молодой человек. Предложил купить ей выпивку. Она казалась… расположенной.

Иван видел фотографии официантки из её дела. Студентка из провинции, симпатичная с чистым лицом. Он также видел досье Павла. Два предыдущих обвинения в изнасиловании были сняты после того, как свидетели внезапно потеряли память, а жертвы получили щедрые внесудебные компенсации. История стара как само понятие власти.

– А потом вы пошли в переулок? – настаивал Иван.

Резкое, болезненное бормотание.

– Покурить, – сказал замминистра. – Девушка присоединилась к нему. Они разговаривали. Потом появилась эта… фигура.

Иван поднял глаза от блокнота.

– Фигура?

Рука Павла, та, что не была подключена к капельнице, сжала простыню. Он издал серию коротких, резких звуков, его здоровый глаз расширился от какой-то испуганной ярости.

– Он был в чёрном, – сказал отец, его самообладание начало давать трещину. – Весь в чёрном. Как… как тень. На нём была маска. Он двигался как… не знаю. Не как человек. Как акробат. Как танцор.

В голосе депутата звучала отвращение.

–Он не издавал ни звука. Просто… скользил. Люди моего сына, профессионалы,

оказались на земле прежде, чем успели даже достать оружие.

Акробат в переулке. Иван почувствовал странную холодную дрожь вдоль позвоночника. Он изо всех сил старался сохранить бесстрастное выражение лица. «Не надо. Это ерунда. Это бред избитого сопляка».

– Он что-нибудь говорил?

Павел яростно покачал головой, затем поморщился от боли. Из его забинтованной челюсти вырвался тихий стон.

– Он был словно призрак, – выплюнул Громов старший. – Трус, который наносит удары из темноты.

При этих словах Павел заволновался. Он отчаянно жестикулировал свободной рукой, указывая на Ивана, затем изображая хватательные движения. Он пытался сказать что-то срочное, отчаянное.

– Что такое, сынок? – спросил отец, наклоняясь ближе.

Павел нащупал блокнот на прикроватной тумбочке, его пальцы дрожали. Он что-то нацарапал. Почерк был лихорадочным и неразборчивым. Он сунул блокнот Ивану.

На бумаге был написан номер телефона, а под ним одно слово: «ЗАПЛАЧУ».

Иван посмотрел на него, на мгновение не понимая. Затем Павел изобразил, как достаёт толстую пачку денег.

До него дошло. Холодный, твёрдый комок отвращения сжался в желудке Ивана.

Павел указал дрожащим пальцем на Ивана, затем на записку, потом сжал кулак. Смысл был очевиден. Возьми мои деньги. Найди его. Приведи его ко мне.

Чистое, неприкрытое высокомерие, вера в то, что у всего и всех есть цена, что справедливость – это частное благо, которое можно купить и продать, ударила Ивана словно кулаком. Он видел в этом мальчике не жертву, а хищника в позолоченной клетке, разъярённого тем, что кто-то осмелился дать сдачи. Его гнев вспыхнул внезапно и яростно. Ему хотелось схватить этого маленького выродка за бинты и трясти, пока его скреплённая челюсть не загремит.

«Вот и он. Тот самый взгляд. – голос Елены, ироничный и нежный, – Я всегда любила этот взгляд. "Пламя праведника ", сверкающее в твоих глазах, как сирена. Ты никогда не мог скрыть своего презрения к людям, считающим, что мир продаётся. Мой прекрасный, упрямый идеалист».

Воспоминание о её голосе, таком ясном и таком утраченном, словно окатило его холодной водой. Это помогло ему удержаться. Медленно Иван сложил записку один раз, потом ещё раз. Он не смотрел на Павла, делая это. Его взгляд был направлен на замминистра, а глаза оставались такими же плоскими и холодными, как замёрзшее озеро.

– Я свяжусь с вами, – произнёс Иван опасно тихим голосом.

Он повернулся и вышел, оставив за собой тишину комнаты. В коридоре он бросил сложенную записку в контейнер для биологических отходов. Этот жест был маленьким, ничего не значащим в общей схеме вещей, но это всё, что у него было.

***

Переулок за «Ржавым якорем» был именно таким, как он и ожидал: узкий каньон из грязного кирпича, переполненные мусорные баки и кисло-сладкое зловоние гниющих отходов и выдохшегося пива. Граффити боролись за место с выцветшими концертными афишами.

Иван встал там, где произошло нападение, мысленно восстанавливая картину. Павел, загоняющий девушку в угол. Телохранители, нависающие над ней. Внезапное появление из тени. Он поднял взгляд. Пожарные лестницы, водосточная труба. Множество способов для ловкого человека спуститься или наблюдать.