Искусство Ксавьера

Она выплеснула этот сгусток ужаса наружу, направила его на Грейс.

Та вздрогнула, как от удара током. Ее глаза снова распахнулись, но теперь в них был не просто испуг, а шок узнавания.

«…Его рука. Холодная. Сухая. Проводит по лицу. Голос, тихий и спокойный: Не бойся. Ты станешь частью чего-то вечного. И этот пустой взгляд… Этот взгляд…»

Это был страх, ее или чужой, но такой знакомый… Тот самый, что она ощутила, когда он впервые вошел к ней сюда. Тот самый, что гнал ледяные мурашки по ее коже каждую секунду его присутствия.

Слезы снова хлынули из ее глаз, но теперь это были не только слезы отчаяния. Это были слезы странного, иррационального облегчения.

– Ты… Что ты такое? – прошептала Грейс, глядя в пустоту перед собой. Ее голос дрожал, но в нем уже не было прежней потерянности. – Призрак? Ты настоящая? Ты была здесь до меня?

Амелия, чувствуя прорыв, снова послала ей волну подтверждения – тяжелую, как свинец, и горькую, как полынь. Да. То же самое. Та же комната. Тот же ужас.

– Но… где ты? Почему я не вижу тебя? – спросила Грейс, и в ее голосе послышались нотки почти детской растерянности.

Как объяснить? Амелия сосредоточилась. Она попыталась проецировать не слова, а образы. Ощущение легкости и невесомости. Ощущение пустоты, сквозь которую проходят стены и люди. Чувство, что ты – дым, пар, ничто. Она думала о витрине в гостиной, о статуэтке, о своем застывшем, превращенном в безделушку теле.

И снова в сознании Грейс вспыхнули обрывки. Красивая гостиная. Стеклянная витрина. Внутри маленькая, изящная фигурка. И пронзительное, леденящее осознание: «Это я».

Грейс сдержала новый крик, прижав ладони ко рту. Ее мозг отказывался верить, но ее душа, измученная и одинокая, уже цеплялась за это невероятное спасение.

– Он… он превратил тебя… в эту вещь? – выдохнула она.

Ответом была волна такого безысходного горя и ярости, что Грейс почувствовала головокружение. Это был ответ – да.

Они сидели в тишине – одна на холодном полу, другая в своем призрачном небытии – связанные невидимой нитью чудовищного опыта. И в этой тишине что-то изменилось. Абсолютное, сокрушающее одиночество Грейс дало трещину. Оказалось, что ад, разделенный на двоих, становится хоть на каплю, но легче. Он все еще был адом. Но теперь в нем был кто-то, кто понимал.

Грейс медленно выпрямила спину. Слезы еще текли по ее лицу, но дрожь в руках понемногу утихала. Она смотрела в ту точку, откуда, как она чувствовала, исходило это леденящее, но такое желанное присутствие.

– Расскажи мне, – тихо попросила она. – Расскажи мне все.

Слова Грейс повисли в воздухе, тихий, но решительный вызов отчаянию.

Для Амелии это был одновременно и спасительный круг, и приговор. Как рассказать «все»? Как передать словами распад собственной души, превращение из человека в вещь, а затем – в призрака? У нее не было голоса. Не было тела, чтобы жестикулировать. Только воля и эта хрупкая, чудесная связь, возникшая между ними.

Она попыталась. Собрав все свои ментальные силы, она не рассказывала, а проецировала историю обрывками, как серию ярких, болезненных вспышек.

Она показала ей себя прежнюю – живую, с ветром в волосах, с чувством свободы и легкомыслия, которое теперь казалось преступной роскошью. Потом – дом. Не тюрьму, а соблазн. Красивую ловушку. Его улыбку – обманчиво теплую, за которой скрывалась бездна. Момент предательства, укол в шею, сладковатый запах хлороформа, смешанный с его дорогим одеколоном.

Грейс слушала, затаив дыхание. Вернее, не слушала, а переживала. Она чувствовала холод того же пола под спиной, видела те же голые стены глазами Амелии. Она ощутила тот же парализующий ужас первого пробуждения в этой камере, то же безумное биение сердца в попытке вырваться, отчаянные крики, которые терялись в толще бетона.

Амелия вела ее дальше, через самые темные коридоры своей памяти. Его визиты. Минимум бесстрастных разговоров, пока он поддерживал в ней жизнь и изучал как объект для будущей работы. Потом – мучительный процесс «подготовки». Холод металла, резкий запах химикатов, жужжание инструментов, которые не причиняли физической боли благодаря наркозу, но от которых душа кричала в предчувствии небытия.

И наконец – кульминацию. Самый страшный момент. Ощущение отделения. Чувство, будто ее саму, ее сущность, вытягивают по ниточке из собственного тела, как мякоть из скорлупы. Агония не физическая, а ментальная. И затем новый вид сознания. Легкость и одновременно тяжесть невесомости.

Последней каплей стала проекция осознания, что она уже мертва. Абсолютное, всепоглощающее одиночество. Понимание, что ты невидима для мира, но обречена вечно наблюдать за ним из своего призрачного убежища.

Проекция оборвалась. Амелия чувствовала себя истощенной, будто выплеснула наружу всю свою посмертную жизнь одним махом.

Грейс сидела, обхватив голову руками. Она вся дрожала. Щеки ее были мокры от слез, но это были уже не только ее слезы. Это были слезы за двоих. За себя и за ту, что прошла этот путь до конца и уже не сможет вернуться.

– Какой ужас… – выдохнула она, и это было не восклицание, а стон. – Ты такое пережила… еще и осталась здесь.

В ее голосе звучало не просто сострадание. Звучало потрясение. И странное, горькое почтение к той, кто вынес то, что, казалось, вынести невозможно.

Амелия в ответ послала ей волну теплой, почти невесомой благодарности. Никто, ни один живой человек, не мог понять ее до конца. Но Грейс… Грейс была ближе всех. Она была в аду, но еще на том его уровне, откуда есть выход. Или, по крайней мере, где есть надежда на выход.

– Но почему? – прошептала Грейс, вглядываясь в пустоту. – Зачем он это делает? Что он за существо?

Амелия попыталась собрать в кучу все свои наблюдения. Она проецировала образ элегантного мужчины, пьющего чай у камина. Его спокойное, довольное лицо. Она проецировала ощущение, которое возникало у нее при виде его работы – не садистское наслаждение болью, а холодное удовлетворение художника, завершившего идеальную работу. Он не мучитель в обычном смысле. Он – коллекционер. Создатель. Он собирает не тела, а души, запертые в прекрасных оболочках, и наслаждается самой возможностью вечного владения.

– Он… считает себя творцом? – медленно проговорила Грейс, пытаясь осмыслить этот леденящий душу концепт. – А мы… его шедевры?

«Да. Именно так», – волна подтверждения от Амелии была тяжелой и горькой.

Впервые за все время заточения в глазах Грейс, помимо страха, появилось что-то еще. Непробиваемая, ледяная ненависть. Понимание мотивов палача делало его зло еще более чудовищным, более безличным. С ним нельзя было договориться. Его нельзя было разжалобить. Он видел в них лишь материал.

– Что мне делать, Амелия? – спросила она, и в ее голосе снова зазвучала детская беспомощность, но теперь уже смешанная с отчаянной решимостью. – Он придет снова. И тогда… тогда он сделает со мной то же что и с тобой.

Слезы полились рекой. Паника снова начала подниматься в ней, черной, удушающей волной. Дышать стало трудно.

Амелия почувствовала этот накат страха и поняла, что должна его остановить. Потому что впервые за все время ее призрачного существования у нее появилась цель. Не просто наблюдать, а действовать. Пусть даже ее единственным оружием была эта связь.

Она резко, почти болезненно, послала Грейс новый образ. Не образ страха, а образ ярости. Своей ярости. Ту самую слепую, бессильную ярость, что заставляла ее метаться по чердаку, ту ненависть, что копилась все эти месяцы. Она не смягчала ее, не фильтровала. Она показала всю свою черную, жгучую ярость, направленную на Ксавьера.

И это сработало.

Страх в глазах Грейс отступил, вытесненный изумлением, а затем – ответным огнем. Ее собственная, затоптанная паникой злость – на свою судьбу, на боль, на этого монстра – встретилась с яростью Амелии и вспыхнула с новой силой.

Она сжала кулаки. Ее хрупкое тело напряглось.

– Нет, – хрипло сказала она. – Нет. Я не позволю себя убить.

Амелия почувствовала прилив странной, почти забытой надежды. Она проецировала ободрение.

«Держись. Борись».

– Но что я могу сделать? – снова спросила Грейс, но на этот раз ее тон был иным – она требовала плана, стратегии, любого шанса.

Амелия задумалась. Прямое физическое сопротивление было бесполезно. Он сильнее. Но их общение было реально.

Она послала Грейс простую, ясную мысль.

«Слушай меня. Доверься мне. Когда он придет, я буду здесь. Я буду с тобой. Мы встретим его вместе».

Они не знали, что именно могут сделать. Но теперь они были не просто одинокими жертвами. Они стали сообщницами. Призрак и живой человек. Связанные общим ужасом и желанием сопротивления.

Грейс медленно кивнула, все еще глядя в пустоту. На ее лице, испачканном слезами и пылью, появилось новое выражение – хрупкая, но несгибаемая решимость.

– Хорошо, – тихо сказала она. – Я буду слушать. Я буду ждать.

В подвале воцарилась тишина, но теперь она была иной. Она была наполнена не отчаянием, а напряженным ожиданием. Две души, одна – прикованная к плоти, другая – от нее освобожденная, приготовились к бою. Их оружием был страх, превращенный в ярость, и одиночество, преодоленное странной, жуткой связью.

А где-то наверху, в своей гостиной, Ксавьер, попивая чай, с удовлетворением размышлял о новом приобретении. Он и представить не мог, что в самом сердце его безупречного контроля зародилась крошечная, но очень опасная трещина.

Глава №3. Игра начинается.

Время в подвале не делилось на день и ночь, а скорее на приливы и отливы страха, прерываемые тихими, настойчивыми прикосновениями другого сознания. Грейс проснулась не от света – он всегда горел слабым свечением, – а от волны неестественного спокойствия, что окутало ее, словно плотное одеяло. Первый инстинкт – дернуться, запаниковать, ощутить леденящий ужас реальности. Но волна была сильнее. В ней не было тепла, лишь четкая, ледяная ясность, как удар колокола в тумане.

«Я здесь. Ты не одна».

Это был уже не шепот, не эхо. Это был мысленный голос, окрепший за ночь, набравшийся силы и уверенности.

Грейс медленно села, потирая виски. Ее тело все еще ныло от боли, но разум, ошеломленный вчерашним откровением, работал с лихорадочной быстротой.

– Сегодня он снова придет, да? – прошептала она в пустоту, зная, что ее услышат.

Ответом стала проекция – не слово, а ощущение. Тяжелая, бархатная тишина дома наверху, означающая, что его обитатель проснулся и начал свой размеренный утренний ритуал. Чашка кофе. Тихая классическая музыка.

«Сейчас. Соберись», – прозвучало в ее сознании, и за этими словами последовал целый шквал образов, чувств, знаний. Амелия не рассказывала, она открывала шлюзы своей памяти, делясь информацией, которую собрала и постигла за месяцы заточения.

Амелия добралась до его сути. Она проецировала не картинки, а саму философскую конструкцию, выстроенную в его больном сознании. Для Ксавьера сам процесс похищения и умерщвления – это не убийство. Это – сакральный акт алхимического преобразования. Он не забирает жизнь. Он высвобождает сущность, талант, «душу» из бренной, несовершенной плоти. Кость – это каркас, основа. В ней, как он верит, заключена квинтэссенция личности. Он не делает безделушки из людей. Он создает совершенные артефакты, наделенные подлинной, теперь уже вечной жизнью, которую он у них позаимствовал. И самое главное – чувство, которое испытывает Ксавьер, глядя на готовую работу. Это не злорадство. Это – глубокое, эстетское, почти духовное удовлетворение творца, который наконец-то смог создать нечто истинное. Он видит не замурованную в статуэтке агонию. Он видит прекрасный, законченный идеал. И каждый новый «экспонат» лишь укрепляет его в правоте этого ужасающего пути.

Поток информации прекратился. Грейс сидела, ошеломленная, пытаясь переварить эту чудовищную логику. Это было не безумие в привычном смысле. Это была холодная, стройная система. И это делало его не просто монстром, а монстром с непоколебимой верой в свою правоту.

– Он… он действительно верит, что творит искусство? – выдохнула она с ужасом и омерзением.

«Да, – был простой и тяжелый, как свинец, ответ. – Он не мучитель. Он – творец в вакууме, жаждущий признания, но презирающий тех, у кого его просит. Он видит в нас не жертв, а квинтэссенцию, которую нужно извлечь и облагородить».

– Что же мне делать? – в голосе Грейс снова зазвучала беспомощность. – Как бороться с… с этим?

«Не бороться. Не сопротивляться так, как он ожидает. Он ждет страха. Он питается им, как удобрением для будущего шедевра. Не дай ему этого. Ты должна его… удивить».

– Удивить? Как?

«Он одинок. Глубоко, экзистенциально одинок в своем гениальном понимании мира. Покажи ему не жертву. Покажи ему… спокойствие. Собранность. Решимость. Он не знает, что с этим делать. Это выбьет его из колеи. Это вызовет не раздражение, а интерес. А интерес – это время. А время – это шанс».

Грейс закрыла глаза, пытаясь впитать эту стратегию. Быть не добычей, а загадкой. Не объектом, а субъектом. Это требовало немыслимой выдержки.

– Я попробую, – тихо пообещала она, и себе, и Амелии.

В этот момент сверху, сквозь толщу перекрытий, донесся четкий, твердый звук шага. Один. Другой. Он спускался по лестнице.

Ледяная волна страха попыталась подняться в груди Грейс, но ее опередило другое чувство – острое, сфокусированное, как лезвие.

Грейс глубоко вдохнула, выпрямила спину, откинув с лица волосы. Она подняла голову и уставилась на дверь, готовясь встретить взгляд того, кто считал себя богом этого маленького, ужасного мира.

Шаги приблизились, послышался лязг ключа в замке. Дверь со скрипом отворилась, впустив в камеру длинную, искаженную тень, которая упала на Грейс, словно физическое воплощение кошмара. На пороге стоял высокий мужчина. В одной руке он держал пластиковую бутылку с водой, в другой – тарелку с безвкусным пайком. Его появление было отработанным, ритуальным. Он вошел, как хирург в операционную – без суеты, без эмоций.

Его движения были выверены, лишены суеты. Он поставил еду и воду на пол, его взгляд скользнул по Грейс с тем же отстраненным безразличием, с каким смотрят на мебель.

Он уже разворачивался, чтобы уйти, когда Грейс заставила себя заговорить. Голос прозвучал хрипло от долгого молчания, но удивительно ровно – будто не здесь, в подвале, а в гостиной за светской беседой.

– Кто вы? И зачем вы меня похитили?

Ксавьер медленно обернулся. В его глазах не было ни злобы, ни интереса – лишь легкое удивление, что экспонат внезапно подал голос.

– Ксавьер Локвуд, – представился он с вежливой, холодной учтивостью. – А ты оказалась здесь, потому что я этого захотел. Пожалуйста, не усложняй. Будь умной девочкой, не создавай лишних хлопот. Этим ты сделаешь проще и себе, и мне.

Он снова повернулся к двери. Он уходит. Она проиграла, даже не начав. И тогда паника подсказала ей отчаянный ход.

– Поскольку я молодая и по-моему мнению довольно красивая девушка, – снова заговорила она, и в ее голосе намеренно зазвучали циничные нотки, – позвольте спросить. Вы похитили меня для того, что обычно делают мужчины с девушками, когда те оказываются в их власти?

Ксавьер замер на месте. Затем он медленно, очень медленно повернулся. Его лицо, прежде бесстрастное, исказила гримаса неподдельного, почти физиологического отвращения. Вежливая маска джентльмена треснула, обнажив презрительную ярость.

– Как примитивно, – его голос прошипел, потеряв бархатные нотки и став острым, как лезвие. – Ты смеешь предполагать, что я – как все эти скоты, эти жалкие, похотливые животные, не способные поднять взгляд выше собственных брюк? Я не опускаюсь до таких низменных инстинктов. Мне не нужно подобное. Я намного выше остальных людишек и интересы у меня соответствующие.

Он сделал шаг к ней, и Грейс почувствовала, как воздух наполнился ледяной злобой.

– Ты нужна мне для искусства. Ни больше, ни меньше. Ты – материал. Идеальный материал для одного из моих будущих шедевров. Хотя, – он бросил на нее уничижительный взгляд, – объяснять это тебе все равно, что метать бисер перед свиньей.

Он снова направился к выходу, явно считая разговор исчерпанным. Но цель была достигнута – крючок зацепился. Теперь нужно было подсечь.

– А я бы с вами поспорила, – тихо, но четко сказала Грейс.

Ксавьер снова остановился, не оборачиваясь. Видимо, его поражала ее настойчивость.

– Я тоже человек искусства, – продолжила она, глядя ему в спину. – И вы об этом знаете.

Он снова повернулся. И в его глазах читалось любопытство, смешанное с раздражением.

– Теперь я вспомнила, – Грейс сделала паузу, собираясь с мыслями, выдавая это за попытку припомнить. – Я видела вас в концертном зале. На моем сольном выступлении. Вы поэтому мной заинтересовались? Увидев, как я играю на скрипке?

Эта фраза возымела эффект разорвавшейся бомбы. Ксавьер застыл в полном недоумении. Прошло несколько секунд, прежде чем он заговорил, и его голос вновь обрел бархатистость, но теперь в ней слышалось нечто новое – заинтересованность.

– Верно, – признал он, и его губы тронула едва заметная улыбка. – И на сцене ты была… прекрасна. Не думал, что ты меня запомнила.

– Вас сложно забыть, – парировала Грейс все тем же ровным, холодным тоном и демонстративно отвела взгляд, словно потеряв к нему интерес.

Искра в глазах Ксавьера разгорелась ярче. Улыбка стала чуть шире, но от этого не менее отстраненной.

– До свидания, – сказал он мягко. – Отдыхай.

Щелчок замка прозвучал на этот раз не как приговор, а как точка, поставленная в конце первого удачно сыгранного акта. Грейс откинулась на холодную стену, позволив себе наконец выдохнуть – долгий, сдавленный, дрожащий выдох, в котором вырвались наружу все сжатые в комок страх и напряжение. Грудь вздымалась, сердце бешено колотилось, но на смену панике приходило странное, почти головокружительное облегчение. Внутри все дрожало от перенапряжения и страха, но на губах играла едва заметная улыбка. Она завладела его вниманием.

«Кажется, у нас получилось! – в ее сознании прозвучал голос Амелии, и в нем слышалось непривычное, ликующие возбуждение. – Ты держалась великолепно, Грейс! Я… я не могу остаться. Извини, что оставляю тебя одну, но мне нужно увидеть, как он отреагировал. Я вернусь, как только смогу».

Грейс кивнула, все еще пытаясь перевести дух.

– Конечно, – прошептала она в пустоту. – Я понимаю. Все в порядке.

Она почувствовала, как присутствие Амелии – эта ледяная, но живительная точка концентрации в воздухе – исчезло, устремившись наверх, в его мир. Грейс осталась одна, но одиночество это было уже не прежним, всепоглощающим и безысходным. Оно было наполнено отголосками только что одержанной крошечной победы.

«Получилось, – медленно пропустила она мысль сквозь себя. – Действительно получилось».

Слезы подступили к глазам внезапно – не горькие слезы отчаяния, а реакция на колоссальную нервную встряску, на сброс невыносимого давления. Она дала им стечь по щекам несколько мгновений, не сдерживая, а затем резко провела ладонью по лицу, смахивая влагу и слабость.

Она поднялась на онемевшие ноги, чтобы размяться, заставить кровь циркулировать по застывшим мышцам. Небольшая камера позволяла сделать несколько шагов от стены к двери и обратно. Она и пошла – медленно, ритмично, как метроном, отбивающий такт ее мыслям.

Что делать дальше? Теперь, когда первая ниточка контакта установлена, ее нужно было укреплять, сплетать в прочную веревку. Она начала репетировать. Проигрывать в голове возможные диалоги, варианты его вопросов и свои ответы. Это было ее старым, почти инстинктивным ритуалом. Хроническая тревожность, годами заставлявшая ее проигрывать в уме каждую важную встречу, каждую сложную беседу, готовя к худшему, теперь оказалась ее главным стратегическим оружием. То, что всегда было слабостью, стало щитом и мечом.

«Он спросит о музыке, – думала она, глядя в бетонную стену, но видя перед собой его холодные, заинтересованные глаза. – Нужно отвечать с увлечением, но без восторга. Он презирает обыденные эмоции. Нужно говорить об искусстве как о процессе, о ремесле… как он».

«А если он вернется к вопросу о «материале»? – следующий виток по комнате. – Нельзя показывать страх. Нужно… отстраненное любопытство. Спросить о технике. О форме. Свести его чудовищный замысел к обсуждению методов».

Она перебирала интонации, оттачивала формулировки, примеряла маски – маску ценителя, маску равного, маску спокойного исследователя, которого не пугает его «искусство». Она обдумывала, как упомянуть другие свои знания – не только музыку, но и живопись, скульптуру.

Прошли часы. Ее одинокая прогулка по камере и безмолвные репетиции не прекращались. Страх никуда не ушел, он притаился в глубине, холодный и неумолимый. Но теперь ему противостояла выстроенная по кирпичику крепость из продуманных слов, выверенных пауз и тщательно отрепетированных реакций. Она не знала, что именно принесет их следующая встреча, но она была готова к бою. Первый шаг был сделан. Теперь начинался долгий и опасный танец с дьяволом, и Грейс разучивала его па, не зная усталости.

***

Призрачное сознание Амелии устремилось вслед за Ксавьером, просочившись сквозь потолок и стены, как дым. Он поднимался по лестнице тем же размеренным, уверенным шагом, но в его осанке, в легком наклоне головы, читалась задумчивость. Не раздражение, нет – скорее пересмотр, переоценка.

Он прошел в гостиную, где с безупречной точностью расставил несколько книг на полке, поправил угол ковра. Затем последовал в кухню, где вымыл и высушил свою чашку для чая, поставив ее точно в центр серванта. Каждое движение было частью знакомого Амелии ритуала – поддержания безупречного, стерильного порядка в его мире, где всему было отведено свое место. И она, и Грейс были лишь временными исключениями из этого правила, грубыми вкраплениями реальности, которые предстояло переплавить в нечто совершенное и подконтрольное.

Но сегодня в этом ритуале была едва уловимая рассеянность. Закончив с обычными делами, он направился не в библиотеку и не в мастерскую, а в свой кабинет – небольшую комнату на втором этаже. Амелия, затаившись в углу, наблюдала, как он повернул комбинацию на небольшом, но прочном сейфе, встроенном в стену. Дверца открылась с тихим щелчком.

Оттуда он извлек толстую папку из темной кожи. На обложке не было никаких опознавательных знаков. Ксавьер уселся за письменный стол, открыл папку и начал медленно, с вдумчивостью, перелистывать содержимое. Амелия подплыла ближе, заглядывая через его плечо.

То, что она увидела, было леденящим душу свидетельством его методичности. Это было досье на Грейс. И оно было исчерпывающим.

Фотографии. Десятки. Грейс, выходящая из консерватории с футляром скрипки. Грейс, покупающая кофе в уличной лавке. Грейс, прогуливающаяся с кофе в парке – снимок, сделанный издалека, длиннофокусным объективом. Были и профессиональные фото со сцены – в концертном платье, с инструментом в руках, лицо одухотворенное и сосредоточенное.

Расписание ее занятий. Программа ее последнего концерта с выделенной желтым маркером фамилией – «Грейс Миднайт. Крейцерова соната». Вырезки из студенческой газеты с рецензиями на ее выступления.

Биографические данные. Даты. Адрес. Заметки о ее скудном окружении.

Он изучал все это снова, будто ища какую-то зацепку, деталь, которую упустил при первом, более поверхностном сборе информации. Его взгляд задерживался на фотографиях со сцены, на тех, где было запечатлено ее увлеченное, преображенное музыкой лицо. Он провел так минут двадцать, абсолютно неподвижный, лишь его глаза медленно двигались по страницам. Затем, с тихим вздохом, он аккуратно собрал все листы, вернул папку в сейф и защелкнул его. Маска полного, безмятежного спокойствия вновь легла на его лицо. Он вышел из кабинета, и его шаги вновь обрели привычную, неспешную уверенность.

Амелия подождала еще немного, но, не заметив ничего больше выдающегося, ринулась обратно в подвал.

Ее появление Грейс ощутила как внезапный порыв ледяного ветра.

«Я вернулась», – прозвучало в ее сознании, и в проекции чувствовалась тревожная взволнованность.

– Ну? – тут же спросила Грейс, поднимаясь навстречу. – Что он делал?

«Он пересматривал досье, которое собрал на тебя», – начала Амелия и подробно пересказала все, что видела: сейф, папку, фотографии, распечатки. Она описывала его сосредоточенность, его задумчивость, его пристальный интерес к сценическим фотографиям.

Грейс слушала, и по ее коже ползли противные, липкие мурашки. Чувство тотального нарушения, того, что за ней так пристально наблюдали, как за бабочкой под стеклом, смешивалось с леденящим ужасом.