Полная версия
Николай Барков
+32°C. Хроники Папки №77
Часть I. Начало
Глава 1. Школьник
Дождь шёл с утра, но к вечеру стал плотным, как занавес. Улицы были пусты, фонари отбрасывали короткие тени на мокрый асфальт. В квартире на пятом этаже хрущёвки, где стены тонкие, как картон, снова скандалили.
– Ты опять напился! – кричала мать.
– А ты – сука! – орал отец. – Что, теперь всю жизнь будешь тыкать мне этим в рожу?! Между прочим, я тебя и твоего сынка содержу!
Даниил сидел на кровати, зажав уши руками, но звуки проникали сквозь ладони, как грязь сквозь тряпку. Ему было четырнадцать. Он давно уже вырос и забыл, как плакать. Теперь он просто замирал, будто если не дышать, тебя как бы и не касается всё то, что происходит вокруг. Через десять минут раздался звук разбитого стекла, потом тишина, тягостная тишина перед новым витком. Он схватил куртку и выбежал на улицу.
Холодный воздух ударил в лицо, как пощёчина. Он шёл без цели, только чтобы быть дальше от этих стен, от этих голосов, от этого ощущения, что он лишний. Прошёл мимо детской площадки, где качели покачивались от ветра, как призраки, мимо ларька с закрытыми ставнями, мимо стройки, где ржавые арматуры торчали из бетона, как кости. Потом свернул за угол, где улица была перекрыта высоким деревянным забором, обтянутым тряпичными декорациями с нарисованным на них современным зданием больницы. За забором начиналась территория Давыдковской заброшенной больницы.
На пустынной улице, прямо под декорациями больницы, стояли две девушки в кожаных куртках. Они никуда не спешили, а стояли, курили, громко смеялись. Одна из них, с короткой стрижкой, заметила его. Он не знал, как их зовут, но видел их в своей школе – они учились, кажется, на год старше. Их лица мелькали в коридорах, они держались особняком, смотрели на младшеклассников свысока.
– Эй, пацан, чего стоишь? – крикнула одна из них. – Слабо зайти?
– Нет, не слабо – сказал он. – Мне просто это не надо. Я иду мимо.
– Ага, конечно, – вторая закурила. – Ты просто проходишь мимо самой жуткой заброшки Москвы. Кто тебе поверит? А может, ты просто обкакался?
– Я знаю, что там, – сказал он, чтобы казаться увереннее. – В интернете всё есть.
– Да? – спросила первая. – Ну, тогда зайди. Только не обделайся, когда покажем то место, куда свалилась одна девчонка в мае.
– Она разбилась? – спросил Даниил. Он уже знал от других ребят имя Марганы, той, что упала в шахту. Раньше он мельком видел её в школе. Ребята рассказывали её историю: как в одночасье она стала странной, замкнутой, как исчезла в мае. Но никто не говорил, кто были её одноклассницы. Сейчас он это понял.
– Разбилась? Нет, ну ты чего? Она улетела, – насмешливо протянула девушка, и в глазах её мелькнуло что-то странное. Не страх. Не жалость. Знание. – Она улетела прямо в шахту лифта. Говорят, её позвал какой-то голос. Перед тем как полететь.
Даниил не хотел никуда идти. Но ещё меньше он хотел возвращаться домой. Втроем они пошли вглубь территории. Раньше это был парк, принадлежавший больнице. Теперь это была запущенная территория – поваленные скамейки, заросшие дорожки, обломки фонтана, покрытые сине-зеленым мхом. Деревья стояли криво, словно выросли после взрыва. Здание больницы возвышалось впереди – 11 этажей голого бетона, без оконных рам, с провисшими кабелями и подвешенными люльками на фасаде. Ветер гудел в пустых проёмах, как в костях.
Лестница в подвал была наполовину развалившейся, цемент отдельных ступенек давно раскрошился, оставив только металлические перемычки, торчащие, как рёбра скелета. Свет был только от телефонов. Экран его телефона быстро потускнел, аккумулятор был старый. Слабый луч неуверенно скользил по стенам, выхватывая куски облупленной краски, ржавые трубы, кирпичные завалы. У одной из девушек батарея была сильнее, но и у неё осталось не больше двадцати процентов.
– Здесь, – сказала она, остановившись в полной темноте. – Это – то место.
Темнота была абсолютной. Ни лунного света, ни проблесков с улицы. Только запах сырости, плесени и чего-то ещё – металлического, как кровь.
– Ты можешь потрогать, – сказала девушка. – Пол тогда был весь в брызгах. Это то, чем была она. Поищи, может, найдёшь чего. Только не обделайся, когда поймёшь, что это её мозги.
Желудок сжался в тугой комок, как будто внутри кто-то медленно сдавливал его. По позвоночнику поползли мурашки, не от холода, а от ощущения, что за спиной стоит кто-то, кто не должен быть здесь. Он чувствовал, как пульс в висках забился сильнее, как будто кровь давит на череп изнутри. Во рту стало сухо, шершавый язык прилип к нёбу, как будто он не пил несколько дней. Колени ослабли, будто мышцы забыли, как держать вес тела. Силы почти оставили его. Он присел на корточки, как будто для размышления, что делать дальше, или чтобы завязать шнурки. Как-то неудачно покосился на бок, чтобы не упасть, выставил правую руку и оперся на что-то в темноте. Пальцы ощупали предмет – что-то похожее на тетрадь или книгу. Света не было, ничего не было видно. Он не мог сказать, почему и зачем, но сунул предмет в карман куртки. Сейчас надо было думать, как отсюда выбираться.
– Вы где? – позвал он.
Шаги ответили ему в двух голосах, со смешками. Потом стали быстро удаляться.
Он понял: они ушли. А он остался один.
Выбирался долго. На ощупь, по памяти, по стенам. Цеплялся за оборванные кабели, сдирая ладони в кровь. На одном участке пол провалился, и он едва не упал вниз. Когда выбрался на первый этаж, ночь была уже густой. Девушек нигде не было. Он брёл домой, спотыкаясь, дрожащий, с чем-то в кармане, чего даже не видел.
Дома было тихо. Возможно, родители вновь помирились после очередного скандала. Он зашёл в свою комнату, закрыл дверь на щеколду. Снял куртку, достал предмет. Это была тетрадь. Открыл.
Тетрадь была обычной школьной в клеточку, сорок листов, потрёпанная по краям, как будто долго пролежала под открытым небом. Но переплёт был не тот, что выдают в магазинах. Он был сделан из чёрной кожи, грубой на ощупь, с едва заметными швами, словно её сшили вручную. Кожа была холодной, и не нагревалась в руках. На обложке слева, тонким карандашом, было выведено одно слово: «Правила». Ни имени, ни даты, ни надписей на форзацах.
Сразу было видно, эта тетрадь прослужила не одному владельцу. По краям кожа была истончена, местами потрескалась, но кто-то старательно зашивал разрывы чёрными нитками, словно боялся, что содержимое рассыплется. В уголке – следы клея, давно потемневшего, как старая кровь. Несколько раз обложку пытались склеить или прижать металлическими скобами, но те со временем проржавели и выпали, оставив за собой тёмные пятна. Это не была вещь, выброшенная случайно. Это было сохранённое свидетельство, передаваемое из рук в руки, пока не нашлось то место, где его нужно оставить.
Когда Даниил открыл её, первая страница оказалась пустой. Совершенно. Ни единого слова, ни зачёркивания. Только бумага, пожелтевшая по краям, с лёгкой сетью трещин, как у старого лака. Но если приглядеться при свете, становилось ясно: это не просто чистый лист. Он был неестественно белым, будто его специально очистили от чего-то написанного. В углах следы стирания, почти невидимые, как царапины. И запах – не пыль и не плесень, а металлический оттенок, как от крови или ржавчины. Сама бумага казалась плотнее, чем положено для школьной тетради, будто её заменили позже. Как будто кто-то знал, что этот лист должен остаться чистым… до поры.
Вторая страница уже не пуста. Там, строчными буквами, будто кто-то боялся привлечь внимание, были записаны запреты:
НЕЛЬЗЯ:
Открывать сумки-холодильники, одиноко стоящие в пустых пространствах.
Брать в руки чёрное полированное дерево, случайно найденное на улице.
Смотреть в своё отражение в стекле вагона метро, если ты один в вагоне.
Говорить: «Я этого очень хочу».
Думать, что можно вернуться назад.
Если слышишь шаги сзади в пустом переходе – не оглядывайся.
Если электронные часы на перроне мигают вдвое быстрее обычного – уйди немедленно.
После последнего пункта много свободного места. Потом, ниже, другим почерком (более дрожащим), добавлено:
Не доверяй тому, кто говорит, что всё знает.
Не забывай, кто ты был до этого.
Не спрашивай, куда они тебя поведут.
Под всем этим подпись, выведенная неровными буквами, как будто в спешке: «Был как ты. Теперь я – они. Арсений Дмитриевич».
Следующие страницы – не записи, а планы и пометки. Схематичный чертёж Давыдковской больницы, с отметками:
– «Шахта лифта. Там она»;
– «Третий этаж, комната 309. Никогда не входить»;
– «Подвал. Точка доступа. Они слышат».
Там был список каких-то имен, которых Даниил не знал и никогда не слышал. Все имена зачёркнуты одним жирным крестом, кроме одного: Маргана. Её имя стоит в конце, без даты, но рядом нарисован маленький круг с точкой внутри, как символ глаза. Под ним короткая фраза: «Она сказала „хочу”». На одной из страниц набросок лица. Без цвета, только контур. Глаза слишком большие, рот широкий, будто разрез. Под ним: «Он смотрит сквозь стены».
А на самой последней странице снова только имя. Маргана. Написано крупно, карандашом, но не один раз. Один слой поверх другого, как будто автор пытался его стереть, но не смог. И под ним дата: 11 мая 2024. Это была дата её исчезновения.
Он начал искать в интернете. Сначала в Яндексе: «Арсений Дмитриевич». Ничего.
Потом «Чёрное дерево ». Результаты – про древесину в дизайне интерьеров.
«Не оглядывайся шаги сзади» – статьи о паранойе и тревожных расстройствах.
Ничего не совпадало. Но и не было похоже на случайность.
Он вспомнил форум “Глубже, чем 300”, закрытое сообщество диггеров. Об этом форуме постоянно шептались ребята в его школе. Говорили, что там знают всё: где найти настоящие тоннели, кто живёт под городом, где входы в Метро-2, когда и куда можно спускаться и многое другое. Он был постоянным пользователем форума, на котором он зарегистрировался под ником danya_filki. Сейчас он загрузил фото первой страницы тетради и написал:
“Нашёл это в подвале ДЗБ. Кто такой Арсений Дмитриевич? Это реальные правила или чей-то розыгрыш?”
Отправил.
После безуспешного ожидания в интернете, Даниил снова вернулся к тетради. Он рассматривал её, ощупывал. Тетрадь не пахла человеком. Ни потом, ни кожей, ни сигаретами. Она пахла влажным бетоном и чем-то далёким, как запах перед грозой, когда воздух становится плотным, а звуки глухими.
И ещё, если он проводил пальцем по внутреннему шву обложки, там, где кожа соприкасается с бумагой, можно было нащупать тонкий слой воска, будто кто-то пытался загерметизировать тетрадь. Чтобы ничего не вышло. Или чтобы никто не мог заглянуть внутрь. Но теперь она была здесь. Тетрадь была у него.
Судя по состоянию обложки, тетрадь поменяла много хозяев. Похоже, что с Даниилом – это была не первая её жизнь. И, скорее всего, не последняя.
Глава 2. Алёна. Первые следы
Офис был таким, какими бывают все старые московские издательства: тусклый свет под потолком, жужжание серверной за перегородкой, запах пыли и кофе из дешёвой машины в углу. Алёна сидела у окна, за компьютером, на котором одновременно было открыто шесть вкладок: три – с рукописями к публикации, одна – с корректурой, две – с рассылками для подписчиков. Она работала редактором в издательстве «Архивная серия», специализирующемся на переиздании научных журналов времён СССР. Работа была скучной, но стабильной. Ей нравилось ощущение порядка: всё расставлено по полочкам, всё имеет источник, всё можно проверить. Именно поэтому она выбрала эту профессию, так мир не казался хаотичным.
Её обычный день начинался с чашки чая, списка задач и чувства, что она контролирует свою жизнь. Но внутри этого порядка всегда звенел тихий вопрос: «Это всё?» Она не знала, чего не хватает – признания, любви, приключения – но иногда, глядя в окно на серую стену соседнего дома, чувствовала, как будто живёт не своей жизнью.
В один из таких дней её начальник, Андрей Федорович, вызвал в кабинет. Он протянул ей толстую папку в потрёпанном кожаном переплёте.
– Вот, – сказал он, – разберись с этим. Архив Шустова. Надо подготовить к оцифровке. Там статьи по физике, 30-е годы. Говорят, интересные данные по нейтрино.
– У меня уже три выпуска горят, – ответила она. – До конца недели нужно сдать корректуру по сборнику академика Ферсмана.
– Знаю, – кивнул он. – Выбери, что важнее. Это задание не срочное, но его никто не хочет брать. Говорят, там полный кавардак.
– А почему именно я?
– Потому что ты единственная, кто не боится возиться с ветхозаветными делами.
Она взяла папку, вернулась в свой офис, положила её на стол и попыталась забыть о ней. У неё действительно не было времени. Но вечером, когда она просматривала очередную статью о минералогии, глаза сами скользнули к ксерокопии архива, который находился в папке. На обложке – имя: Л. Шустов, 1931 год. Под заголовком карандашная пометка, почти стёршаяся: «Не копировать. Это – ключ». Она сфотографировала страницу. Просто так. Из любопытства.
В этот же самый вечер она поделилась своими проблемами с пышногрудой подругой Мариной, которая работала юристом в другой компании. Та смеялась, усердно потягивая электронную сигарету у входа в метро.
– Да не бери ты всё в голову, – сказала она. – Если бы мы старались всё делать точно, как говорит руководство, мы бы ничего не успевали. Просто сделай вид, что ознакомилась с архивом, напиши отчёт и забудь. Зачем тебе ещё одна головная боль?
Поздно ночью она ехала домой на метро. Вагон был почти пуст. Перед выходом на своей станции она встала и подошла к двери, пытаясь собраться с мыслями. Внезапно за стеклом исчез тоннель. Вместо него – бескрайняя тайга. Чёрные деревья, покрытые инеем, стояли прямо за окном, казалось, что они царапают стекла вагонных дверей. Ни луны, ни звёзд. Только серый свет снизу, как будто земля сама излучала его. Она дернулась, больно ударилась коленом о дверь. Огляделась. Других пассажиров не было. Только она. И тайга.
В вагоне была плюсовая температура. Но она дохнула на стекло. Пар растекся по поверхности. Когда он начал оседать, в изломах конденсата прорисовалось лицо. Её собственное. Но оно не двигалось. Только смотрело. И улыбалось.
Она впилась глазами в отражение, и по спине поползли мурашки, как от холода. Лицо было живым: глаза блестели, кожа дышала, уголки губ медленно приподнимались, словно от удовольствия. А она сама вся напряжена, холодна, сердце колотится где-то в горле. Это было, как смотреть на себя после смерти, только наоборот: она была мертва от страха, а её отражение живо, спокойно, уверенно. Как будто оно давно знает то, чего она боится больше всего: что она уже не та, кем была вчера.
Поезд резко затормозил. Свет мигнул и на мгновенье погас. Когда он включился снова, за окном был тоннель. Обычный. С плиткой и проводами.
Двери открылись. Перед ней платформа «Парк Победы». Яркая. С рекламой йогуртов.
Никто не обращал внимания. Как будто ничего не произошло.
Быстро добежала от станции метро до своего человейника, вбежала в подъезд, нажала кнопку лифта. Лифт долго не приходил, хотя время было позднее и народу в подъезде не было. Когда она вышла из лифта, она полезла в сумочку за ключами от квартиры. И замерла.
У входа в квартиру, на полу, стояла сумка-холодильник. Обычная. Белая. С синей ручкой. Она не принадлежала ей.
– Наверное, доставка для соседей, подумала она. Просто оставили у двери. Ошиблись этажом.
Она не понимала, что происходит, но трогать сумку не стала, просто переступила через неё, закрыла дверь. Прошла в комнату. Но даже в своей квартире за закрытой дверью она чувствовала: за спиной, в прихожей, что-то ждёт.
В тот вечер она сидела перед компьютером долго. Не работала. Не искала ничего по делу. Просто сидела, уставившись в экран, будто надеясь, что он сам начнёт говорить. Мысли не складывались. Они кружились, как обрывки бумаги в вентиляционной шахте – беспорядочно, бессмысленно, но с навязчивой силой. В голове снова и снова прокручивалась папка Шустова: статья о нейтрино, пометка «Не копировать. Это – ключ», фотография объекта D-8 с лицом, которое невозможно забыть. А ещё – сумка-холодильник у порога. И тайга за окном метро.
Это было не просто странно. Это было связано.
Она не могла объяснить как, но чувствовала это кожей, как давление перед грозой. Эти события, на первый взгляд – случайные, абсурдные, почти комичные – в глубине несли не послание. А угрозу. Да, именно так. Угрозу. Тихую, хладнокровную, которая не кричит, а ждёт.
На следующий день Андрей Федорович заглянул в её кабинет.
– Ну как, разобралась с Шустовым?
– Да, – сказала она. – Всё в порядке.
Он кивнул и ушёл.
А она осталась сидеть, оцепенев. Потому что в этот момент поняла: она солгала. Она ничего не поняла. Она не знает, хорошо ли идут дела. Она не знает, что происходит. Но одно она знала точно – эти правила, этот Арсений Дмитриевич, эта тетрадь… всё это не кончилось.
Время шло. Она выполняла другие задания редакции. Сейчас её темой был Тунгусский метеорит. Точнее, архивные данные о его падении. Но полностью выбросить из головы содержимое папки №77 она не могла. Оно возвращалось каждый раз, когда она засыпала, когда слышала шум в трубах, когда замечала, как электронные часы в метро мерцают чуть быстрее обычного. Единственный человек, с которым она могла говорить на эту тему, была Марина. Верная, циничная, всегда готовая рассмеяться над чужими страхами.
Прошло уже, наверное, недели две или три с того момента, как она впервые открыла папку. Они сидели с Мариной за чашкой кофе у метро «Кропоткинская». Разговор не клеился. Город гудел вокруг, как старый двигатель, но между ними – тишина, липкая от недосказанности.
– Да ладно, не нагнетай, – сказала Марина, заметив её задумчивость. – Может, ты и права. Может, действительно есть в этом что-то. Слушай, у меня был один странный клиент. Диггер. Утверждал, что спустился под Лубянку, в какие-то старые ходы. Говорил, что слышал голоса… и что ему кто-то передал список правил.
– Каких правил?
– Ну, типа: «не оглядывайся, если слышишь шаги сзади», «не говори „хочу”», «не трогай чёрное дерево». В тот момент для меня это выглядело как бред. Но он был напуган по-настоящему. Через неделю пропал. Полностью. Ни на работе, ни дома его больше не видели.
– И ты поверила?
– Нет, конечно. Просто запомнила название сайта, куда он ходил. – Ты вообще в курсе, что там, под городом, полно людей? – продолжала она, ещё раз затягиваясь. – У них есть свои карты, свои правила. Там один на форуме пишет, что работал охранником в подземном гараже на Котельнической. Пишет, что слышал шаги… но там никого не было. Ему потом заплатили, чтобы он молчал.
– Откуда ты это взяла?
– Сама прочла. Да он там такой не один. Там целая ветка по этой теме есть. Был ещё другой. Самый что ни на есть настоящий диггер. Он забрался куда – то уж слишком глубоко в старый тоннель под Белорусским вокзалом. Говорил, что слышал шаги, хотя там никого быть не могло. Потом неделю не выходил из дома. А потом выложил распечатку. Там тоже было что-то про сумки-холодильники и запреты. Я думала, бред. Но когда другие участники написали, что он исчез после того, как прочитал список… мне сразу, тебе признаюсь, стало жутковато. И мой интерес к этой теме как-то пропал.
– Как ты говоришь, назывался этот сайт?
– Подожди, подожди, дай вспомнить. Что-то вроде «Глубже, чем 300». Полный абсурд.
Через несколько часов, уже дома, Алена ещё раз вспомнила этот разговор. Сначала смутно. Потом – чётко. «Не трогать чёрное дерево». Те же самые слова. Из пометок Шустова. Слова, которые не должны были существовать вне этих страниц.
Она встала, подошла к компьютеру. Вбила в поиск: «Глубже чем 300». Форум оказался закрытым. Пришлось регистрироваться, ждать пока пройдёт она модерацию. Ей ответили, что проверяют по IP, что новые аккаунты активируются только после одобрения администратора. Но она не торопилась. Она знала: торопиться было ни к чему. Потому что теперь она должна была войти. Чего бы ей это ни стоило.
Глава 3. Арсений Дмитриевич. Я ушёл
Я исчез двенадцать лет назад. Но не тогда, когда перестал приходить на работу. Не тогда, когда стёр свой личный профиль в системе архивного доступа. А тогда, когда понял: меня никто и не держал.
Сначала я думал, что сбежал. Что это был мой выбор. Мой риск. Моя победа. Я представлял себя героем, который пронёс правду сквозь ад, как письмо, спрятанное в подкладке пальто. Но теперь, сидя здесь, в этом доме, где ветер гуляет по ободранному полу, я знаю: я не бежал. Мне дали уйти. И всё, что я сделал после – это часть ритуала.
Мой мир находился под землёй. Глубоко под Лубянкой, за тремя уровнями контроля, за бронированными дверями, которые закрывались с глухим лязгом, будто последний гвоздь в крышке гроба. Это место называли «Собор», хотя ни молитв, ни священников здесь никогда не было. Название прилипло само собой, потому что атмосфера была храмовой: торжественной, давящей и наполненной запретным знанием.
Я работал архивистом. Официально – специалист по фондам особой важности. На самом деле, я был санитаром знания, тот, кто перебирал бумаги, стирал пометки, перекладывал папки в новые коробки, чтобы следы не затерялись, но и не попали не в те руки. Работа была скучной. Безопасной. Идеальной для человека, который не хочет привлекать внимания. Я думал, что знаю правила. Что всё, что происходит здесь, – часть государственной тайны. Но я ошибался. Знание, которое хранилось в «Соборе», не принадлежало государству. Оно принадлежало только ему.
Каждый день был одинаковым. Я спускался на лифте с пропуском третьего уровня, проходил рамку детектора, где даже мелкие металлические предметы вызывали тревогу. У меня не было телефона. Не было часов. Только электронный браслет на запястье, который фиксировал каждое моё перемещение. Я работал в помещениях без окон, где не было ни намёка на свет дня. Ни единого луча. Только искусственное освещение, мерцающее с частотой, от которой начинала болеть голова. Время определялось только по цифровым часам над входом в блок – красные цифры, показывающие 08:00, 12:30, 18:15. День или ночь – не имело значения. Здесь царила вечная середина.
Обед приносили в герметичных контейнерах, еда всегда была холодной. Картошка с мясом, салат из капусты, компот. Коллеги почти не разговаривали. Мы сидели за столами, как призраки, каждый в своей пузырьковой тишине. Иногда кто-то кашлял. Иногда вставал и шёл в туалет, где свет автоматически включался при входе, а камеры фиксировали каждую секунду пока ты мыл руки. Ни один из нас не знал, кто работает на кого. Кто просто выполняет свою функцию, а кто наблюдает. Я старался не выделяться. Никогда не задавал лишних вопросов. Никогда не делал заметок на полях. Просто выполнял задания: оцифровывал документы, снимал копии, передавал их в сектор «Д».
Единственным выходом на внешний мир был кабинет полковника Грачева. Он находился на уровне +3, в здании внутренней тюрьмы Лубянки. Туда я ходил редко – раз в неделю, для отчётов. Это было единственное помещение с окнами. Маленькими, зарешеченными, выходящими во внутренний двор. Но даже этот короткий контакт с солнечным светом – пусть и через грязное стекло – делал посещение кабинета чем-то вроде отдыха. Я чувствовал тепло на коже. Слышал, как воркуют голуби. Это были минуты, когда я снова становился человеком. Грачев сидел за массивным столом, пахнущим дорогим табаком и полиролью для мебели. Он редко говорил много. Чаще просто смотрел, слушал, кивал. Его голос был ровным, как фонограмма. Однажды он протянул мне папку №77.
– Разберитесь, – сказал он. – Особый фонд. Никаких копий. Только ваш личный конспект. Об исполнении доложить.
Внутри – дневник «Куратора», журнал наблюдений за объектом D-8, и одна фотография: лицо, которое не принадлежит человеку. Глаза – чёрные. Рот – слишком широкий. Подпись: «Объект активен. Реагирует на желания». Это было не научное исследование. Это было посвящение. Я не знал этого тогда. Я осознал это много позднее. Но мой разум уже начал меняться. Стал замечать детали: как часы в архиве мигают быстрее; как вентиляционная решётка шепчет иногда что-то неразборчивое; как комендант смотрит на меня, будто я уже мёртв.
