Полная версия
Месяц светит по просьбе сердца моего
Всегда может найти их снова. Да. Вот так.
Кто-то зовет ее по имени. Она четко слышит:
«Ева. Ева, я здесь. Иди ко мне, Ева».
Голос звучит ласково.
И, дотронувшись языком до нёба,
она чувствует вкус этого воспоминания.
Томми и Пегги
1927–1936Томми хочется сказать отцу, что теперь ему легче путешествовать. Почему-то стало легче. Помнишь, раньше я не мог без фотографий? Тебе приходилось заставлять меня часами изучать и запоминать мельчайшие детали. А сейчас я могу просто закрыть глаза и поймать это ощущение. Тебя бы поразили все «как» и «почему»; это был бы настоящий эксперимент. Ты бы делал записи и задавал мне вопросы, на которые я не мог бы ответить, но, по крайней мере, я бы слышал твой голос.
Когда Томми впервые увидел Пегги Ли,
ему было девять лет.
Оба полагали, что она его ровесница,
хотя она была значительно меньше
и ростом ему по плечо.
Фотография, которую он использовал в этом путешествии,
нашлась среди бумаг отца,
в папке с пометкой «Англия, 1920–1940-е».
На ней была изображена китайско-американская актриса Анна Мэй Вонг на улице Лаймхаус-Козуэй в восточном Лондоне.
Конечно, выбирая фотографию, он этого не знал;
ему просто понравилась ее улыбка, и он подумал, что так, наверное, выглядела в молодости его прабабушка,
о которой отец рассказывал больше, чем о своих родителях.
Он открыл глаза; стоял серый, пасмурный день,
в воздухе висел смог, исходивший, как он узнал позже, от фабрик у доков. Он стоял посреди дороги.
Он не мог рассмотреть свои руки, даже поднеся их к лицу, и не видел собственное тело, когда смотрел вниз: один сплошной бетон.
Здания в Козуэй плотно примыкали друг к другу ― квартиры, лавки, пабы, рестораны, пансионы.
Указателей на английском нигде не было ― только знакомые и в то же время непривычные китайские иероглифы, которых он не понимал.
Вдали послышался гудок корабля.
Потом еще, а затем вдалеке раздался грохот.
Мать дала ему
подходящую одежду
― застегнутая на все пуговицы рубашка с воротником,
бриджи чуть ниже колена и толстые шерстяные носки, ―
и, почувствовав, как дождь стучит по коже, он тут же подумал о ней.
Она не любит, когда у нас промокает одежда.
Ей бы это не понравилось. Совсем не понравилось.
Он попытался вспомнить твердый, спокойный голос отца:
осмотрись и вспомни все, что изучал.
Найди место, где можно спрятаться, прежде чем материализуешься.
Не торопись. Спешка ни к чему.
Но тут, когда кончики его пальцев начали медленно проявляться,
мимо пробежали трое юных китайцев,
склонив голову, прячась от дождя.
Услышав стук их коричневых рабочих ботинок,
он почувствовал себя маленьким как никогда ―
даже меньше, чем в тот раз, когда Деннис МакКензи
назвал его китаёзой при одноклассниках, а он сделал вид,
что ему так же смешно, как и остальным.
Один из китайцев обернулся, посмотрел прямо сквозь него и практически застыл на месте. Наверное, я похож на привидение,
подумал Томми,
когда юноша опомнился и побежал своей дорогой.
Мимо промчался грузовик, обрызгав его водой.
Вдали снова послышался оглушительный грохот.
Он задрожал всем телом. Это что у него на лице, слезы?
Или просто дождь?
Не торопись. Спешка ни к чему.
Краем глаза он заметил справа небольшой переулок. Перед глазами все плыло, дыхание участилось, будто за ним кто-то гнался.
Голоса в голове с каждым шагом
становились все громче. Это безопасно?
А вдруг меня кто-то увидит? Куда идти? Что делать? Как выжить?
Не торопись. Спешка ни к чему.
Иди. Иди. Шаг в сторону.
Беги. Прячься. Пригнись. Теперь ― в переулок.
Маленький уголок, куда дождю не добраться.
Подошвы омывал грязный поток воды.
Кирпичные стены вокруг как будто сочились коричневым и красным.
Помимо дождя, он слышал только стук сердца в груди, будто оно отчаянно пыталось выбраться наружу.
Он упал на колени.
Дрожа, закрыл лицо руками.
Значит, это был не просто дождь.
Не торопись. Спешка ни к чему.
Целую вечность он сидел и смотрел себе на руки,
на поток грязной воды под ногами.
Потом он услышал звук приближающихся шагов.
Заметил движение.
И вот в этом грязном потоке
он увидел еще одну пару мальчишечьих рабочих ботинок.
Голос, отчетливый и полный любопытства:
я думала, что знаю всех китайских мальчиков в Козуэе,
даже с Нанкин-стрит, но тебя вижу впервые.
Откуда ты взялся?
Он поднял взгляд и увидел ее:
коротко остриженные волосы едва прикрывают уши,
хрупкая фигурка укутана в зимнюю куртку, которая на пару размеров ей велика.
Маленькая девочка.
Она сердито вздохнула.
Он понял, что ничего не ответил.
Ну, нетерпеливо повторила она. Кто ты? Ты потерялся?
Да, услышал он собственный голос.
Да, кажется, я совсем потерялся.
Она посмотрела на него,
и ее взгляд смягчился.
Пойдем, сказала она. Тебе нужно в тепло.
Кожу напитывал жар от плиты ее отца.
Взглянув на часы на кухонной стене, он обнаружил, что уже середина дня.
В кафе было холодно и пусто, деревянные столы и стулья расставлены вдоль стен.
Какой сегодня день, спросил он. Воскресенье, ответила она.
Разожгла угли и усадила его за обеденный стол.
Она принялась болтать без умолку. Мой отец спит наверху, сказала она.
Это он храпит. Мы с ним живем вдвоем.
Мать бросила нас, когда я была совсем маленькой.
У тебя тоже нет матери? Поэтому ты потерялся?
Хочешь чаю? Маньтоу? Или могу разогреть бульон. А еще у нас есть хлеб.
Как тебя зовут? Кто ты? Откуда?
И снова голос отца: помни. Никогда никому не рассказывай, кто ты.
И он ответил: из Лондона. Но не могу сказать, откуда именно.
Второй раз они встречаются, когда ему двенадцать.
Оба думают, что они примерно одного возраста, плюс-минус год или два.
Они встречаются после того, как случилось Это. Примерно месяц спустя, незадолго до Рождества, когда он лежит в постели среди ночи, пытаясь забыть этот ноябрь.
У него в голове
всплывает образ девочки
на маленькой кухне в серый дождливый день.
По венам пробегает приятное тепло.
Он закрывает глаза
и загадывает желание.
Открыв глаза,
понимает, что он в том же переулке, рядом с кафе ее отца,
но это уже другой дождь. Другой день.
Через несколько минут она появляется позади и останавливается.
Мы знакомы, спрашивает она. На ней зимняя куртка,
которая велика ей на пару размеров. Он обнаруживает, что улыбается впервые за долгое, долгое время.
Я думал, ты мне приснилась, говорит он.
Годы спустя, всякий раз, когда Пегги думала о Томми,
в ее голове возникали слова: красивый. Смешной. Обаятельный.
Одинокий. Сиротливый. Потерянный.
Иногда он смотрел на нее так,
будто она вот-вот разлетится на осколки у него в руках,
и ей становилось грустно.
Годы спустя, всякий раз, когда Томми думал о Пегги,
в его голове возникали слова:
красивая. Непредсказуемая. Болтливая.
Решительная. Мечтательная. Смешная.
Веселая. Упорная. Неистовая. Теплая.
Милая. С изящными руками и плавными жестами.
Но есть некая стальная твердость в том,
как она смотрит на него, на отца, на клиентов отца ―
да, в общем, на всех.
С тех пор как Это произошло,
по ночам Томми закрывает глаза и оказывается в переулке напротив кафе ее отца гораздо чаще, чем следует.
Дети в школе избегают его или замирают в его присутствии,
не зная, что сказать, будто каждый слог может вывести его из равновесия.
Так что это ему приходится их успокаивать, убеждая, что да,
можно делать вид, что ничего не произошло, и вести себя как обычно.
Это ему приходится позволять им быть рядом с ним живыми.
Но с ней… с ней он может вообще не говорить, если не хочет.
Она говорит за двоих.
И она с этим уже сталкивалась. Прежде.
Моя мать ― Анна Мэй Вонг,
отвечает она всем, кто спрашивает, где ее мать.
У них с отцом был роман, когда она приезжала на съемки «Лаймхаус Блюз».
Вот почему ее никогда нет дома. Она в Голливуде, снимается в кино.
А иногда она говорит: моя мать в Китае.
Она самая желанная женщина в Азии, так что она не может пересечь океан и поселиться в восточном Лондоне.
Она бы просто свела с ума всех английских мужчин.
Или: моя мать ― белая женщина,
герцогиня, которая живет в замке с королем Англии.
Или: моя мать ― французская балерина, которая танцует по всей Европе, с розовыми лентами в длинных золотистых волосах.
Он слушает ее истории об отце,
старике, которого она очень любит
и всю жизнь которого составляет готовка и преклонение перед дочерью.
Она мечтает купить им с отцом большой дом у моря.
Она говорит: у нас будет самая большая кухня во всей Англии,
чтобы он готовил сколько пожелает, а я бы писала
и содержала нас обоих. Мы больше никогда
не будем бедными. И никто не будет снова спрашивать,
кто моя мать.
От того, как она об этом говорит, твердо сжав губы, с вызовом и гордостью в глазах, ему становится стыдно.
Он думает: она знает, кто она. И чего хочет.
Она планирует прогнуть мир под себя.
А он?
Все его желания (в основном касающиеся ее)
кажутся ужасно детскими и ничтожными по сравнению с ее ―
одни постыдные тайны, о которых он не осмеливается говорить вслух.
Так что он сидит в кафе, пока она суетится,
разнося чашки чая и подносы с маньтоу и жареными пельменями,
которые выдает ей отец на кухне, клиентам, толпящимся у входа.
В основном это китайские работники доков,
которые спешно поглощают еду и уходят,
оставив в пепельнице два-три окурка.
Иногда приходят торговцы или бизнесмены в дорогих костюмах,
которые медленно потягивают напитки, проглядывая сегодняшние газеты.
Летними вечерами, когда дети играют на улицах,
а туман над рекой такой легкий, что можно сосчитать корабли в доках у причала,
он идет с ней к берегу Темзы.
Она говорит и говорит обо всем, что происходит в ее жизни,
и он думает, что может провести остаток жизни, просто стоя рядом и слушая.
А в другие вечера он лежит, растянувшись на ее кровати,
и учится курить, а она сидит на подоконнике и пишет что-то в блокноте,
таком старом и истрепанном, что страницы распадаются на части.
Сосредоточившись и погрузившись в мир собственных слов, она слегка высовывает язык, и этот вид его успокаивает.
Он почти не может повлиять на то, в каком году ее увидит: он просто закрывает глаза.
А на правом плече у него постоянно сидит история,
нашептывая мрачные предостережения голосом отца.
Они сближаются, отдаляются
и снова сближаются
в таком хаотичном ритме, что он знает: однажды
она задаст тот самый вопрос, и все
раскроется. Как говорила ему бабушка:
с этим нужно покончить.
Но как покончить,
если все, чего он хочет, ―
это всегда быть с ней?
Она задает вопросы
в незначительные,
не связанные между собой моменты:
они как кусочки пазла,
разбросанные по кофейному столику.
Оба начинают замечать
друг у друга в глазах
то, чего еще не знают сами.
Несколько раз
она видит его более молодым, чем раньше.
А потом ― снова на несколько лет старше.
Она осторожно проводит пальцем
по его колючему подбородку.
В каждой черточке ее лица
читается страх,
и он понимает:
она спросит. Не может не спросить.
(Первый вопрос.)
Ты никогда не показываешь мне то, что пишешь, говорит он однажды вечером, выдыхая дым в окно ее комнаты.
Она отрывается от страницы
и подавленно смотрит на него.
Что, смущенно спрашивает он.
Я читала тебе свои стихи, говорит она. Ты сказал, что тебе понравилось.
Ты не помнишь?
(Второй вопрос.)
Она обнаруживает его в переулке,
и на ней впервые пальто по размеру,
женские сапоги на каблуках, черные и блестящие,
волосы до плеч аккуратно завиты,
на губах кроваво-красная помада; рядом с ней
он чувствует себя маленьким мальчиком.
Красивое пальто, бормочет он. Новое?
Она хмурится. Ты его уже видел, говорит она.
И перчатки. И эту помаду.
Ты не помнишь?
(Третий вопрос.)
В шестнадцать лет
он впервые ее целует.
Они лежат рядом на ее кровати,
глядя, как свет луны
и уличных фонарей танцуют на потолке.
Оторвавшись от нее, он улыбается.
Всегда хотел узнать, каково это.
Но у нее из глаз капают слезы, и он понимает.
Он говорит: мы уже целовались, да?
Кивнув, она отвечает: у реки,
под летним дождем.
Ты не помнишь?
(Четвертый вопрос.)
Еще раз спрашиваю, говорит она.
Откуда ты взялся?
И он понимает: откладывать больше нельзя.
Если он соврет, она поймет, и он ее потеряет.
Он мало что знает, но это он знает точно.
Так что он рассказывает
и показывает:
когда сквозь занавески пробиваются первые лучи солнца,
он закрывает глаза и медленно растворяется в воздухе,
как привидение, которое она видела в кинотеатре.
Она едва сдерживает крик.
Он продолжает рассказ
у воды, пока проплывающий мимо корабль
поднимает паруса.
Я не вижу в этом ничего плохого, настаивает он.
В каком-то смысле это даже к лучшему. Я могу тебе помочь.
Могу помочь твоему отцу. Не забывай, я кое-что знаю…
о том, что произойдет в будущем.
Она пытается улыбнуться. И позволяет поцеловать себя
губами, с которых слетают обещания.
Ей всего пятнадцать,
и она еще верит обещаниям.
(Пятый вопрос.)
Она просит рассказать ей все:
что случилось с твоими родителями?
И, лежа с ней в постели,
он рассказывает,
чувствуя благодарность за эту ночь и за то,
как она гладит его по руке.
В наступившей тишине
она говорит, что понимает.
Это не одно и то же, говорит она,
но я знаю, каково это, когда того,
кто всегда должен быть рядом, нет.
Вопрос
слетает с его губ,
прежде чем он успевает сдержаться:
а ты всегда будешь рядом?
Да, говорит она.
И в тот момент
это слово кажется
таким же простым и искренним,
как его жест:
он берет ее руку,
все еще обвитую вокруг его руки,
и подносит к губам.
Я тоже всегда буду рядом, говорит он.
Однажды,
когда ему семнадцать,
она просто оборачивается.
Останавливает его одним взглядом.
Я всегда скучаю, когда ты уходишь,
признается она.
Позже он медленно растворяется,
держа ее за руку.
Последнее, что он видит
перед погружением в темноту, ―
тепло ее улыбки.
Он никогда не говорит «люблю» и даже не помышляет об этом.
Это слово кажется ему
слишком грубым, слишком пошлым,
неспособным передать
все, что она для него значит.
Между ними нет договоренностей, нет обязательств;
да и как они могут быть?
Но он думает:
возможно,
так все и должно быть.
Возможно,
все это было ради нее.
Джошуа
1987«Принимая во внимание благополучие и стабильность всего Гонконга, мы с пониманием относимся к решению британского правительства Гонконга снести город-крепость Коулун и разбить на его месте парк. Коулун, как и некоторые прочие части Гонконга, представляет собой пережиток прошлого».
Министерство иностранных дел Китая(Январь 1987 г.)
Люди меняются: они уходят или предают. Это одна из очень немногих постоянных вещей в нашем мире. Джошуа, выросший в Коулуне, понял это очень рано. Вот только он никогда не думал, что измениться может сам мир. Что он будет перекроен, разрушен, разорван на части одним-единственным постановлением, прочитанным в новостях или на листовке, прилепленной ко входной двери.
Миром были эти темные коридоры. Все эти крошечные квартиры. Лестницы, которые вели куда угодно и одновременно в никуда. Почти кромешная темнота. Капающая с потолка вода. Но прежде всего ― люди.
Кто-то рисовал протестные плакаты и присоединялся к демонстрациям. Кто-то швырял предметы в представителей власти, которые вели перепись населения. А бабушка Джошуа, услышав новости от его отца, опустилась в кресло, закрыла глаза и долго-долго сидела без движения. Джошуа впервые видел, как отец взял пожилую женщину за руку.
Куда мы пойдем, спросила его сестра.
Куда нам скажут, ответил отец.
Бабушка открыла глаза. Посмотрела на старшего сына и сказала:
здесь мой дом. Я никуда не уйду.
Восемнадцать.
Школьный методист прямо в лицо назвала его
перспективным,
одаренным.
Британские университеты, сказала она,
будут драться за тебя.
Стипендии. Гранты.
Все что душе угодно.
Ты этого хочешь?
Это была не мисс Синди,
так что он произнес отрепетированную в совершенстве фразу:
я очень благодарен за эту возможность.
Когда он сказал бабушке, по ее щекам потекли слезы.
Мы больше не увидимся, сказала она.
Конечно, увидимся, потрясенно сказал он. Бабушка, я же буду приезжать.
Возможно, мой милый мальчик, но, боюсь, когда ты приедешь, меня здесь уже не будет.
Она взяла его за руки.
Но, думаю, ты увидишь меня иначе.
Так же, как видел дедушку.
Сердце резко ухнуло вниз.
Он никогда такого не испытывал.
Не думал, что так бывает.
Он спросил: мне не ехать?
Ты никуда не поедешь,
сказал отец, сидя в белой майке с сигаретой за обеденным столом.
Мать суетилась вокруг, наливая ему чай, оттирая кусочки риса, брызги чили с брошюр, разложенных перед ним.
Ты нужен здесь.
Здесь, фыркнул Джошуа, не веря своим ушам.
Зачем?
А как же ресторан, сказал отец, хотя все понимали, что он имел в виду выселение.
Кто позаботится о бабушке?
Кто позаботится о твоей матери, когда нас всех выгонят из домов?
Ты, хотелось сказать Джошуа.
Но это слово застряло у него в горле,
как и многие другие слова в присутствии отца.
На короткий миг
предстоящий снос Коулуна представился ему
гигантским кулаком,
разбивающим стены и бетонные плиты:
осколки стекла разлетаются и врезаются ему в кожу,
а гостиная бабушки превращается в пыльную пустыню.
Он сам не знал, что чувствует.
Удовольствие? Или боль?
Сестра взглянула на него из угла комнаты
со смесью жалости и отвращения.
Эта школа, эти люди, сказал отец,
стряхивая пепел указательным пальцем.
Они сделали тебя эгоистом.
Вложили в голову идиотские мысли.
Ну вот. Ты довел мать до слез.
Бабушка дрожащими пальцами отерла слезы.
Нет, сказала она, качая головой. Тебе нужно ехать.
Так суждено.
Сверху Гонконг на закате выглядел иначе.
Почти красивым.
Небо стало кроваво-красным. Затем оранжевым.
Позади курлыкали в клетках голуби,
хлопая крыльями в умиротворяющем ритме, будто разговаривая. Затерянные в своем собственном мирке. Он сел на бордюр и подумал:
скоро все это останется позади.
Он поднес к губам сигарету отца (которую стащил в порыве беспечности).
Втянул дым. Выдохнул, наблюдая, как столбик дыма устремляется к облакам, проплывающим перед ним
так близко, что он почти мог протянуть руку и коснуться их.
Она вложила ему в руку
нефритового Будду
размером с наперсток.
Его прохладное прикосновение к коже
ощущалось как молитва.
Это на удачу, сказала бабушка.
Чтобы тебе не было одиноко,
когда будешь один.
В жизни каждого наступает момент,
когда кажется, что почва уходит из-под ног
и ты летишь вниз.
Это как бомба с часовым механизмом:
ты почти можешь отсчитать секунды
до того, как это произойдет: три, два, один…
Бум.
Джошуа докурил сигарету,
глядя, как Гонконг погружается в темноту.
Он сидел и смотрел на город,
пока не взошли все звезды.
Томми и Ева
Ноябрь 2005Тишина стала врагом Томми.
Едва она наступает, его жизнь начинает рушиться ― еще сильнее, чем обычно. Она наступает, стоит ему застыть на месте, замереть слишком надолго. Сколько бы он ни говорил себе, что оправился от всего, от чего должен был.
Так что он занимает себя ― путешествиями в прошлое к Пегги, видеоиграми, старыми друзьями по футболу, которые не задают вопросов. Которые делают вид, что перед ними тот же Томми, что и прежде. Они сидят в парках, пряча в карманах сигареты и банки пива. Смеются. Толкаются и подкалывают друг друга. Гоняются друг за другом по городу ― дикие и необузданные; дети, которые считают себя почти взрослыми.
Ему легче, когда не нужно говорить об этом. Легче, когда вокруг что-то происходит, когда пустые развлечения тянут его в разные стороны. Глоток чего-нибудь крепкого, притупляющий чувства. Крик. Поцелуй. Упоение от того, что ничего не чувствуешь. Восхитительно. Эта пустота.
Но в спокойные часы перед сном приходит тишина. Оставшись один, он слышит, как мысли мечутся у него в голове, подобно птице, запертой в комнате.
Рядом с ним сидит отец. Он знает, что это воспоминание.
Но воспоминание не бывает лишь воспоминанием.
«Выпрямись, Томми», ― говорит Джошуа, уставившись в телефон и даже не глядя на сына. Они в «Вонг Кей», знаменитом ресторане в Чайна-тауне, перед ними стоят тарелки с рисом и свининой барбекю. Томми сидит, уставившись на еду, и не может заставить себя поесть.
А вот они в кабинете отца в университете. Джошуа сидит за своим столом и пишет, пишет. Иногда он поднимает трубку ― и говорит, говорит. Иногда кто-то заходит ― студент, коллега, друг, кто-то еще. Томми сидит, уставившись в выданную ему книгу, и не может разобрать слов.
А вот они идут вдоль реки, Джошуа шагает широкими, уверенными шагами, а Томми идет опустив глаза и почти вприпрыжку, чтобы поспевать за ним. Отец говорит матери, хотя Томми идет рядом: «Почему мой сын такой молчаливый, а? Он вообще не разговаривает».
Томми дрожит всем телом. «Мужчины не должны молчать, ― говорит ему отец. ― Ты должен высказываться. Не позволяй другим оттаптываться на тебе. Чего ты боишься? Чего ты все время боишься?»
Постучавшись к сестре, Томми обнаруживает такую картину:
Ева лежит на полу, разметав волосы по сторонам. Рядом стоит проигрыватель. Проигрыватель отца. Видимо, она принесла его с чердака. Меломаном Джошуа точно не был; в его коллекции всего несколько альбомов музыкантов, которых он любил и уважал. Но он слушал их так часто, что некоторые пластинки заедало от износа и повреждений. Эти мелодии Томми и Ева узнали бы и во сне.
Некоторое время Томми стоит в дверях. Дает музыке, которую слушает сестра, проникнуть ему под кожу и пробудить воспоминания детства. Но лишь ненадолго.
Поет Тереза Тенг, тайваньская эстрадная певица, которая прославилась, когда родители Томми и Евы были подростками. Именно ее они всегда слушали, когда ехали всей семьей в машине. Как мягко, грустно и сладко она поет.
