Метод Ильина. Женщина, которая не видит

– Протяните руку.

Она протянула. Ее пальцы были длинными, тонкими, с ухоженными, но не накладными ногтями. Рука искусствоведа, реставратора, человека, привыкшего к тонкой работе. Марк положил кварц на ее ладонь.

– Что вы чувствуете?

– Гладко… Очень гладко. И холодно. Сначала холодно, но теперь… теперь чуть теплее. Тяжеловат для своего размера.

– Хорошо. Следующий.

Он дал ей кусочек необработанного кремня – шероховатый, угловатый, легкий.

– Колется. Шершавый. Неровный. Легкий.

Так они прошлись через несколько образцов: бархат, наждачная бумага, латунь, свинец, шелк, воск. Анна описывала ощущения точно и лаконично. Ее память тела, ее тактильная чувствительность были безупречны. Она была полностью погружена в процесс, ее брови были слегка сведены в концентрации.

Марк наблюдал, откладывая в памяти каждую ее реакцию. Он искал не просто ответы, а микровыражения, изменения дыхания, малейшие подрагивания пальцев. Пока все было ровно. Ее психика не видела в этом угрозы.

И тогда он взял из шкатулки последний образец. Не дерево, не камень и не металл. Это был небольшой прямоугольник старого, пожелтевшего холста, натянутый на миниатюрную деревянную подложку. С одной стороны холст был грубоватым, с другой – покрыт слоем застарелого, потрескавшегося лака. Он пах не краской, а временем, пылью и тем самым сладковато-терпким ароматом скипидара и лака, который он уловил вчера и который ассоциировался с реставрационной мастерской.

Он положил холстик ей в ладонь. – И этот, пожалуйста.

Пальцы Анны сомкнулись вокруг холста. И тут же Марк увидел изменение. Не резкий испуг, как вчера, а нечто более глубокое и странное. Ее брови дрогнули, губы приоткрылись в беззвучном вопросе. Ее пальцы начали водить по поверхности холста с иной, профессиональной интенсивностью. Они скользили по лицевой стороне, ощупывали фактуру, текстуру лака, потом перевернули и провели по изнанке, по грубому, необработанному полотну.

– Анна? – тихо позвал он. – Что вы чувствуете?

Она не ответила сразу. Казалось, она прислушивалась к чему-то внутри себя, к эху, которое отзывалось на кончиках ее пальцев.

– Это… холст, – наконец прошептала она, и в ее голосе прозвучала неуверенность, замешательство. – Старый. Грубый… плетение неровное. Ручной работы. А здесь… – ее указательный палец замер на лицевой стороне, – лак. Старый, очень. Трещины… кракелюры. Мелкие, густые. И… и под ним…

Она замолчала, ее пальцы замерли, впившись в холст.

– Что под ним, Анна?

– Пустота, – выдохнула она, и это слово прозвучало не как констатация, а как откровение. – Ничего. Гладко. Как будто… как будто там никогда ничего и не было.

Она открыла глаза. В них не было страха. Было недоумение, граничащее с когнитивным диссонансом. Она смотрела на холстик в своей руке, потом на Марка.

– Почему я это почувствовала? Почему мне кажется, что под лаком должно быть что-то? Картина? Но там ничего нет. Это просто… кусок старого залакированного холста.

Марк почувствовал, как в его сознании щелкнул важнейший пазл. Ее пальцы, ее профессиональная память, ее тактильный опыт искусствоведа и реставратора – все это знало, как должен «ощущаться» подлинник. Холст, несущий на себе слои краски, грунта, истории. А этот образец – пустой, залакированный кусок материи – был обманом. Фальшью. И ее пальцы, ее тело, ее глубинная, допсихическая память этот обман распознали, пока ее сознание еще не успело выстроить защиту.

– Ваша рука обладает своей собственной памятью, Анна, – тихо сказал Марк. – Памятью, которую невозможно стереть приказами. Она помнит вес подлинника, его фактуру, его… душу. А это – пустота. Обман.

Она смотрела на холстик, и в ее глазах боролись два человека: та, что знала правду на уровне костей и нервных окончаний, и та, что приказала себе забыть все, что связано с миром, где существовали такие обманы.

– Я… не понимаю, – слабо сказала она, отодвигая от себя холстик, как что-то горячее. – Это просто игра, да? Это не имеет ко мне отношения.

– Все, что вызывает такой отклик, имеет отношение, – парировал Марк, но не стал настаивать. Он убрал шкатулку. Брешь была пробита. Не в стене, а под ней. Он нашел тоннель.

Выйдя из палаты, он почти столкнулся с Петровой. Та стояла в коридоре, прислонившись к стене, и смотрела на него с вопросительным поднятием брови.

– Ну? Есть прогресс? Или опять напугал до истерики?

– Прогресс есть, – Марк провел рукой по лицу, чувствуя накатившую усталость. – Но он не там, где мы ожидали. Ее сознание – крепость. Но у нее есть союзник, о котором она сама не подозревает.

– И кто же это? Ее дух-хранитель? – съязвила Петрова.

– Ее собственная рука. Тактильная память. Профессиональные навыки. Она может не видеть Лебедева, может не слышать его имя, но ее пальцы помнят фальшь, с которой он работал. Я дал ей кусок залакированного холста, подделка под старину. И ее руки узнали в нем пустоту. Обман.

Петрова перестала улыбаться. Ее взгляд стал острым, цепким.

– Ты хочешь сказать, что мы можем допрашивать не ее, а… ее пальцы?

– В каком-то смысле, да. Ее тело хранит свидетельства. Тело, которое не умеет лгать так изощренно, как разум. Оно помнит контекст, в котором рождалась ее травма. Не только побои, Светлана. Я почти уверен. Оно помнит запахи его мастерской, вес поддельных «шедевров», текстуру фальшивых документов. Мы можем восстановить картину преступления, даже не заставляя ее смотреть на преступника.

Петрова задумалась, ее пальцы автоматически постукивали по крышке папки, которую она держала под мышкой.

– Это гениально и чертовски жутко. Допрос следователя с пристрастием, только в роли следователя – ее собственная нервная система. Что дальше?

– Дальше нужно углубляться. Аккуратно. Я хочу принести ей другие предметы, связанные с миром искусства. Кисти, краски, бумагу разного качества. Может, даже принести настоящую небольшую картину и подделку. Посмотреть, сможет ли ее рука, ее обоняние, ее интуиция отличить одно от другого. Мы должны говорить с ней на языке ее утраченной профессии. На языке прикосновений.

– Лебедеву это вряд ли понравится, – мрачно заметила Петрова. – Он уже жалуется начальству на твои «сомнительные методы». Говорит, ты эксплуатируешь болезненное состояние его жены.

– А что скажет твой экономический отдел? – парировал Марк. – Если мы получим хоть какие-то зацепки, которые они не могли добыть годами?

– Они будут целовать тебе ноги, – усмехнулась Петрова. – Ладно, работай. Я прикрою тебя от нападок этого хама. Но, Марк… – она положила руку ему на плечо, и ее взгляд стал серьезным. – Будь осторожен. Ты играешь с огнем. Если ты перегрузишь ее, если эта «игра» вызовет не прорыв, а полный обвал… ее психика может не восстановиться.

– Я знаю, – кивнул Марк. – Я как сапер. Один неверный шаг – и все взорвется.

Вечером того же дня Марк сидел в своем кабинете, пополняя «Карту пациента №3». Он вывел новую, крупную надпись: «ЯЗЫК ТЕЛА (ТАКТИЛЬНЫЙ КАНАЛ)» и начал записывать:

Наблюдение: Реакция на тактильные стимулы, связанные с профессиональной деятельностью (холст, лак), сильнее и содержательнее, чем на стимулы, связанные напрямую с личностью Лебедева (парфюм, кожа). Вероятно, профессиональная идентичность – менее защищенная и более сохранная зона. Травма, связанная с мужем, могла «заразить» и вытеснить всю профессиональную сферу, но сенсорная память тела осталась нетронутой.

Гипотеза: Профессиональная деятельность Анны была ключевой частью ее «я». Лебедев, вовлекая ее в свои махинации (осознанно или нет), совершил не только насилие над личностью, но и над ее профессиональной честью. Ее психика, чтобы спасти остатки самоуважения, вытеснила всю связанную с ним область, включая работу. Но мы можем использовать профессиональную память как мост к вытесненной информации. Не спрашивая «Что он сделал?», мы можем спросить «Что не так с этой картиной?».

План:

1. Серия тактильных и обонятельных проб с материалами живописи и реставрации.

2. Подключение визуальных образов картин (абстрактных, без людей) для оценки эмоционального отклика.

3. Постепенное, опосредованное введение в беседу тем, связанных с искусством и этикой реставрации/подделки.

Он отложил ручку и подошел к окну. Город зажигал огни. Где-то там, в своей роскошной квартире, Артем Лебедев, вероятно, чувствовал себя в полной безопасности. Его главная свидетельница была слепа и нема для него. Он мог стоять перед ней и смеяться.

Но Марк знал то, чего не знал Лебедев. Улики против него не были уничтожены. Они были заперты в самом надежном сейфе – в мышечной памяти, в обонятельных рецепторах, в тактильных нейронах его жены. И Марк Ильин медленно, шаг за шагом, подбирал код к этому сейфу. Он учился говорить на немом языке прикосновений, языке, который помнил все.

Глава 4: Тени в зеркале

Воздух в кабинете Марка на следующий день пах не ладаном и старой бумагой, а едким, химическим запахом скипидара, льняного масла и пигментов. На большом рабочем столе, отодвинув в сторону стопки книг и блокноты, он разложил не инструменты психолога, а инструменты художника и реставратора. Тюбики с красками, банки с загустевшим лаком, палитра, покрытая засохшими пятнами неизвестно каких картин, и несколько кистей – от грубых щетинных до тончайших, беличьих, предназначенных для проработки мельчайших деталей.

Марк не собирался учиться живописи. Он готовил среду. «Сопротивление материалом» – это термин, который он мысленно повторял как мантру. В скульптуре это означает, что глина, мрамор или дерево диктуют художнику свои условия, обладают собственной волей, внутренней структурой, которую нельзя игнорировать. В психологии, в его методе, это означало, что психика пациента – тот самый «материал» – обладает собственной логикой, защитами и инерцией. Нельзя прийти с готовой формой и пытаться втиснуть в нее живое, дышащее сознание. Нужно чувствовать его сопротивление, его «текстуру», и работать уже с ней, позволив материалу самому подсказать путь к преобразованию. Анна не была глиной, которую можно мять по своему усмотрению. Она была хрупким, многослойным холстом, покрытым трещинами и потемневшим лаком, и его задача была – не счищать этот лак грубо, а найти растворитель, который бережно вернет прозрачность, не повредив изображение.