Пепел в тишине

Особенно он любил читать вечером, у окна. Когда в стекло бил дождь, а двор превращался в расплывчатое акварельное пятно, он сидел, поджав ноги, и слушал: не капли даже, а будто сам дождь говорил с ним. Иногда ему казалось, что он понимает этот язык. Иногда – что только дразнит себя иллюзией. Но он упорно слушал.

Семья его была… странно ровной. Никаких скандалов, никаких бурь. Отец вечно на работе, возвращался поздно, усталый, с глазами, в которых будто никто давно не жил. Мать тихая, чуть сутулая, с руками, которые всегда что-то чинили: то одежду, то посуду, то детские игрушки. Они не ругались, но и не разговаривали. Слов в их доме было мало. Каждое слово будто стоило дорого, и поэтому Арсений рано понял цену речи. Он ловил каждую реплику друзей, каждую фразу учителя, каждое случайное слово прохожего на улице.

В школе его знали, но почти не замечали. Он не был изгоем – но и лидером тоже. Его не дразнили, но и не ставили в пример. Учителя про него говорили: «Тихий мальчик, умный, но отстранённый». Девчонки иногда пытались его дразнить: мол, «профессор», «умник». Но он никогда не обижался. Просто улыбался своей тонкой, чуть насмешливой улыбкой, от которой им становилось неловко.

Иногда он угадывал людей. Вот идёт соседка, с сумкой в руках. Арсений глянет – и уже знает: в сумке хлеб, молоко и, скорее всего, три яблока. Или учительница вошла в класс – и по её походке он понимает: ругаться будет не на контрольной, а на перемене. Иногда он ошибался – и это его злило. Но сам процесс угадывания давал ему странное чувство власти: будто мир можно читать, как книгу, если только знать правильные буквы.

В играх он участвовал редко. Но если уж включался, то играл так, что удивлялись все. В «казаки-разбойники» он умел прятаться так, что его не могли найти часами. В «войнушке» он строил такие планы наступления, что их хвалил даже Коля, который сам обожал «командовать». В «море волнуется раз» он застывал в фигурах так, что дети не могли понять: то ли он статуя, то ли человек.

Но всё это – лишь внешнее. Внутри у Арсения жила странная, вязкая тоска, которую он сам не умел объяснить. Иногда вечером он выходил во двор, садился на качели и просто смотрел на небо. И его захлёстывало чувство – будто он маленькая точка в огромной тёмной воде. Будто его голос никому не нужен, а слова, которые он не сказал, навсегда останутся камнями у него в горле.

Именно поэтому он тянулся к друзьям – не громко, не настойчиво, а как человек, которому просто нужно быть рядом. Чтобы слышать чужие голоса, чтобы не тонуть в своей тишине.

Арсений был мальчиком, который умел молчать.

Но внутри этого молчания уже зрело то, что потом сделает его способным принять настоящую дружбу.

***

Миша всегда казался другим. Даже во дворе, где каждый ребёнок был «каким-то», он выделялся не внешностью – обычный худощавый мальчишка с торчащими ушами и вечно грязными коленками – а какой-то внутренней искрой, как будто жил быстрее остальных. Он постоянно куда-то спешил, всё хватал, всё пробовал. Казалось, что ему тесно в своём теле, тесно во дворе, тесно даже в собственном имени.

– Мишка, ты как юла, – говорила ему соседка тётя Люба, встряхивая тряпку из окна. – Успокойся хоть на минуту.

Но Миша не умел успокаиваться.

Семья у него была странная. Отец – бывший военный, сухой, угловатый человек, который редко улыбался и говорил так, будто отдавал приказ. Мать – наоборот, слишком мягкая, будто боялась громко ступить или сказать лишнее. Между ними висела вечная тишина, наполненная недосказанностью. Иногда по вечерам Миша слышал, как отец кричал на мать, но та никогда не отвечала. Только шуршала посудой или прятала лицо в ладони.

Из-за этого дом казался не домом, а какой-то казармой: всё строго, всё на местах, ничего лишнего. Только у Миши в комнате всегда был хаос – игрушки, старые журналы, сломанные машинки, рисунки, тетрадки с каракулями. Он обожал рисовать – чудищ, рыцарей, города. Рисовал на стенах, в книгах, даже на собственных руках. За это отец однажды избил его ремнём. Миша потом целую неделю не мог сесть, но рисовать не перестал. Просто стал делать это ночью, под одеялом, с маленьким фонариком, который когда-то нашёл на чердаке.

– Ты слишком много воображаешь, – сказал однажды отец. – От этого только беды. Мужик должен быть крепким, молчаливым и уметь драться.

Но Миша не был крепким. Он был худым, подвижным, как воробей, и драться не любил, хотя дрался часто – потому что во дворе иначе нельзя. Его били, он бил в ответ. Иногда выигрывал, чаще – нет. Но всегда вставал и снова лез в драку.

Его называли "упрямец".

И он действительно был упрямым – во всём. Если решил перепрыгнуть через гараж – перепрыгнет, даже если разобьёт нос. Если сказал, что догонит поезд – побежит до конца, пока ноги не подкосятся. Если пообещал кому-то помочь – сделает.

Миша был тем ребёнком, который прятал чужие секреты лучше своих собственных. К нему тянулись: девчонки – потому что он умел смешить и защищать, мальчишки – потому что он был безбашенным и не боялся рисковать.

Но за всей этой «юлой» пряталась странная вещь: чувство одиночества. Никто во дворе этого не замечал, но Миша сам часто ощущал его, особенно вечером, когда окна домов загорались тёплым светом. У других были семьи, в которых смеялись, где за ужином разговаривали, где пахло пирогами. У него дома пахло только табаком и скукой.

Иногда он выходил на балкон и долго смотрел вниз, во двор. Там стояли качели, ржавые, скрипучие. Он любил раскачиваться на них до предела, так, чтобы голова запрокидывалась к звёздам. В эти минуты ему казалось, что он может взлететь.

Ему очень не хватало настоящего друга. Не просто компании – компании у него всегда было много – а человека, который понял бы его насквозь. Мише всегда хотелось сказать что-то важное, но он не знал кому. Слова, которые не были услышаны, жгли внутри, как угли.

Он пытался рассказывать их матери – она слушала, но всегда как будто где-то в другом месте. Он пытался говорить с отцом – тот только раздражённо махал рукой:

– Не болтай чепуху.

И тогда Миша замыкался.

Но внутри у него жила такая же тяга к чудесам, как у Арсения. Только если Арсений был созерцателем, то Миша – мечтателем-действием. Арсений смотрел, как капает дождь, и пытался угадать его ритм. Миша же бежал под дождём, падал в лужи, возвращался домой весь мокрый и счастливый, даже если его потом ждал ремень.

Он умел жить так, как будто каждая минута последняя. Но при этом он боялся – боялся, что его жизнь вот так и пройдёт: в сером доме, с отцом, который никогда не поймёт, и матерью, которая никогда не скажет, что она счастлива.

И где-то в глубине души он ждал, что появится человек, ради которого всё изменится.

Ему нужен был брат. Не по крови, а по судьбе.

И именно тогда, в те долгие летние дни, когда солнце выжигало асфальт, когда в воздухе висел запах хвои и бензина, когда мальчишки придумывали игры, а девчонки строили секреты из камушков и осколков стекла – он встретил Арсения.

Вообще, мы говорили с вами о их встрече, когда Арсений был со своей компанией, но это было лишь вступление. На самом деле их по-настоящему первая важная встреча произошла совершенно при других обстоятельствах.

И произошла она почти случайно. На самом деле, всё случайное всегда оказывается неизбежным. В тот вечер двор был пуст: жара спала, качели скрипели, и Арсений сидел на них, качаясь медленно, словно слушая невидимую музыку. Миша вышел с мячом, остановился и уставился на него.

– Ты чего тут один? – спросил он, небрежно, но с каким-то интересом.

– А ты чего с мячом, если играть не с кем? – ответил вопросом Арсений, и в его голосе не было ни насмешки, ни вызова. Только простое любопытство.

Они оба замолчали. Секунда тянулась дольше, чем нужно. Потом Миша уселся на соседнюю качель, мяч шлёпнулся у его ног.

– Да так, хотел попинать его об дерево, – ответил Миша.

– Уже темнеет. Если его неудачно пнуть, то потом можно вс. Ночь его искать среди деревьев.

– Два года назад я выступал за сборную школьной команды, поэтому забить пенальти всегда доверяли мне.

– Достаточно самоуверенно, – спокойно ответил Арсений. – Но мне нравится твой настрой.

– Умею смотреть вперёд.

И оба засмеялись.

С того вечера между ними что-то изменилось. Вначале – в мелочах. Миша начал приходить чаще, приносил с собой новые истории дворовых потасовок, рассказывал про «крутых пацанов» из соседнего квартала, про старший класс, где, по его словам, «живут настоящие звери». Арсений слушал – молча, внимательно, иногда вставляя одно-два слова, которые Мишу почему-то зацепляли сильнее, чем десятки фраз от других.

Скоро они начали находить странные совпадения. Оба любили сидеть во дворе, когда он пустел. Оба любили ощущение ночи – когда окна гаснут одно за другим, и остаётся только шелест листвы и гул далёких поездов. Только Арсений молчал в такие минуты, а Миша говорил – говорил всё подряд: про дом, про отца, про то, что когда-нибудь он уйдёт отсюда.

– Ты понимаешь, Сеня, – сказал он однажды, когда они сидели у качелей, – я не хочу всю жизнь жить, как мой отец. Пьянка, работа, потом снова пьянка. Мне страшно так жить.

Арсений не ответил сразу. Долго смотрел на звёзды, потом тихо сказал:

– Значит, не будешь.

Это звучало так просто и спокойно, что Миша впервые поверил: может, и правда можно жить иначе.

Они становились разными способами похожими. Арсений умел слушать. Миша умел говорить. Один был тенью, другой – огнём. Вместе они начали находить равновесие.

Скоро их братство стало заметно и другим. В компании Петьки, Коли и Веры они держались рядом. Если начиналась ссора, Миша всегда был первым, кто бросался вперёд, а Арсений – тем, кто в самый неожиданный момент говорил одно-единственное слово, от которого спор вдруг обрывался. Они подхватывали друг друга, будто так и было задумано.

И в этом было что-то большее, чем дружба. Они начали делиться тем, что не делили ни с кем. Миша приносил к Арсению книги, которые брал в школьной библиотеке, хотя сам редко дочитывал их до конца. Арсений показывал ему свои тайные наблюдения: как люди здороваются, как меняется лицо у соседа, когда он думает, что его никто не видит.

Между ними росло невидимое братство – липкое, как смола, тяжёлое, как железо качелей, и в то же время лёгкое, как ветер, проносящийся над пустым двором.

Они оба ещё не знали, что впереди ждут и ссоры, и драки, и страхи. Но уже тогда, в начале, где-то внутри они почувствовали: теперь они не одни. Теперь у каждого был брат.

***

Давайте вернёмся немного в наше время. Арсений всё ещё стоял посреди пустой улицы. Редкие люди, которые проходили мимо – не обращали на него ни малейшего внимания. Но что его вывело из своей задумчивости? Один странный человек, который прошёл мимо. Этот юноша до жути был на кого-то очень похож. Но на кого? Арсений не сразу понял.

С момента, как тот человек прошёл – миновало чуть больше минуты. И его след уже давно простыл.

Но как такое возможно? В его городе кроме Алисы никого не было. Знакомых ему людей он не видел уже больше десяти лет. И вот тут, как снег на голову он впервые почувствовал чьё-то тёплое знакомое присутствие.

Арсений слегка улыбнулся и двинулся дальше, снова провалившись в свои далёкие мысли.

***

Детство – это не время, а запах. (Уж извините, что часто возвращаюсь с метафорами, но давайте вместе с Арсением его прочувствуем, даже если вам семь лет и Ваше детство всё ещё в самом разгаре.) Смола сосновой коры и ржавчина качелей, запахи, прилипшие к пальцам и одежде, стали фоном для их встреч. Арсений и Миша долго кружили вокруг друг друга, как звери, что ещё не знают, можно ли довериться, но уже чувствуют – в другом есть нечто знакомое.

В тот вечер двор был почти пуст. Солнце садилось за пятиэтажку, окрашивая бетонные стены в цвет старого золота. Петька и Коля куда-то убежали, Вера ушла домой, и остались только они вдвоём. Арсений качался на скрипучих качелях, медленно, будто считал ритм каждому вздоху. Миша подошёл, не спросил разрешения, а просто сел на соседние качели. Они скрипели в такт, и тишина между ними была такой густой, что казалось, её можно нарезать ножом.

– Ты часто тут сидишь? – спросил Миша, оттолкнувшись ботинком от земли.

– Почти всегда, – ответил Арсений. – Когда никого нет.

Миша усмехнулся, но без насмешки, скорее с пониманием. Он сам не любил шумных компаний, хоть и умел в них растворяться. Но здесь, рядом с этим молчаливым мальчишкой, он почувствовал странное спокойствие, будто рядом стоял человек, который не требовал ничего, кроме честного присутствия.

– А я хожу, чтобы думать, – сказал Миша после паузы. – Иногда лучше думать на улице, чем дома.

Арсений посмотрел на него боковым взглядом. Это было похоже на признание, и он принял его. Так, молча, родилась первая ниточка.

В последующие недели они стали искать друг друга взглядом. В компании с Петькой и Колей Миша чаще держался рядом с Арсением, а тот, обычно отстранённый, теперь иногда включался в разговоры. Не для того, чтобы блистать, а чтобы быть услышанным именно им. У них было общее чувство – оба понимали, что мир взрослых слишком тяжёлый и равнодушный, а значит, оставалось искать опору в тех, кто рядом.

Иногда они бродили вдвоём по району. Проходили мимо гаражей, где стены были исписаны чужими признаниями и ругательствами, мимо заброшенного сарая, который пах старым деревом и ржавчиной. Арсений рассказывал, что любит слушать дождь. Миша говорил, что любит смотреть на огонь в печке на даче. Казалось, что один был про воду, а другой – про огонь. И вместе они создавали странное равновесие.

– Знаешь, – сказал однажды Миша, – если бы ты не был человеком, ты был бы деревом.

– Каким? – Арсений чуть улыбнулся.

– Сосной. Высокая, терпеливая. Ты стоишь и молчишь, а у тебя внутри жизнь идёт.

Арсений кивнул, будто соглашаясь. Потом ответил:

– А ты был бы рекой.

– Почему рекой?

– Ты двигаешься. Но не громко, а как будто несёшь кого-то. Может, меня.

Эта фраза прозвучала тихо, но в ней было что-то большее, чем детская игра. С того вечера они начали называть друг друга «сосна» и «река», полушутя, но каждый раз в этих словах звучала невидимая серьёзность.

В компании они тоже менялись. Петька и Коля смеялись, что «эти двое опять в своём мире», но Вера смотрела на них внимательнее, как будто понимала, что происходит что-то важное. И действительно, между ними возникала не просто дружба. Это было братство – без клятв и слов, но с молчаливым согласием: стоять рядом, даже когда всё остальное исчезнет.

И с каждым днём это чувство росло, как тень от дерева, что удлиняется с закатом.

***

…Время двигалось странно, вязко, будто лето не торопилось уходить, а детство растягивало последние метры дороги. И именно в этих днях дружба Арсения и Миши начала обретать настоящую плоть, словно до этого была только намёком на нечто большее.

Вечерами они уходили к реке. Не к самой широкой её части, где взрослые ставили палатки и пили дешёвое вино, а к тому изгибу за старым мостом, где вода текла тише и чище, отражая небо, будто зеркало с трещинами. Там всегда пахло ряской, болотной тиной и чем-то ещё – таким, что невозможно было назвать, но оно оседало внутри и заставляло обоих молчать. Они сидели рядом, иногда кидая камни в воду, иногда делясь мыслями, которые не доверяли никому.

– Ты когда-нибудь думал, – сказал однажды Миша, – что мы, может быть, вообще живём не там, где должны? Ну… как будто это всё – не настоящее. – Он махнул рукой в сторону города, где редкие фонари уже начинали гореть тусклыми огоньками.

Арсений пожал плечами: – Может. Но если и так, то кто-то же должен здесь быть. Иначе бы всё это сгнило.

Миша усмехнулся, глядя на него исподлобья: – Вот ты всегда так. Всё у тебя серьёзное. Как будто мир на тебе держится.

– Может, и держится, – тихо ответил Арсений, и Миша впервые не рассмеялся, а смотрел долго и пристально, будто увидел в нём что-то новое.

Они начали встречаться чаще, даже когда остальная компания оставалась в стороне. Петька с Колей гоняли мяч, Вера спорила о чём-то с учителями, а эти двое уходили в свой отдельный мир – туда, где можно было быть честным, даже если честность была тяжёлой.

В один из таких дней они пошли к заброшенному складу. Местные ребята любили хвастаться, что там водятся «призраки» – на самом деле, просто скрипели двери и шуршали крысы. Но именно там Миша вдруг рассказал то, чего не знал никто.

– У меня отец… – начал он, но запнулся. – Ну, он пьёт. Иногда… сильно.

Арсений ничего не сказал, только сел рядом и подвинул ему кусок кирпича, чтобы тот не сидел на холодном бетоне.

– Когда он в таком состоянии, лучше не попадаться на глаза, – продолжил Миша. – Вот и всё.

В тишине, которая повисла после этих слов, не было жалости. Было что-то другое – признание, как будто Миша поставил между ними невидимую черту и разрешил Арсению переступить её.

С того дня они начали доверять друг другу больше, чем остальным. У Арсения не было тайн такого масштаба, но он делился мелочами – страхами, сновидениями, случайными мыслями. И Миша слушал. Слушал так, что становилось ясно: теперь они связаны.

Испытания их дружбы начались незаметно. Сначала – в мелочах. Петька пытался поссорить их, подшучивал, называл Арсения «книжным червём», а Мишу – «сторожем». Но тот только отмахивался: «А ты просто завидуешь, что у тебя мозгов меньше, чем у курицы». И смех Петьки затихал.

Потом были более серьёзные вещи. Однажды, в конце сентября, когда небо уже потемнело от первых холодов, компания забралась в старый дом на окраине. Говорили, что там когда-то жила женщина, которая умерла от тоски. Дом стоял пустой, гнилой, окна заколочены, но внутрь можно было пролезть. Вера отказалась, сказала: «Делайте, что хотите, но я туда не пойду». А Арсений и Миша полезли. Вместе. Сначала было смешно: скрипучие полы, паутина, запах старости и плесени. Но потом Миша споткнулся и упал прямо на прогнившую доску. Она треснула, и он повис, вцепившись в край, над чёрной дырой в подвал.

– Миша! – закричал Арсений и кинулся к нему. Его руки не дрогнули – он ухватил Мишу за запястья и тянул изо всех сил, пока не вытащил на пол.

Они лежали рядом, задыхаясь, и слышали, как снизу, из подвала, поднимается эхо их сердцебиения. Петька с Колей, испуганные, даже не рискнули залезть. Они стояли снаружи и кричали что-то несвязное.

А эти двое смотрели друг на друга и знали: теперь это уже не просто дружба. Теперь это – братство.

И как бы дальше ни складывались дни, эта сцена останется с ними навсегда, как тот самый запах смолы и ржавого железа – свидетельство того, что два человека нашли друг в друге не просто друга, а отражение, без которого становишься меньше.

Глава V

Тень над братством

«В каждом повороте дороги прячется тень,

и чем дольше идёшь, тем труднее отличить её от себя.»

– Курт Андолини

Осень пришла внезапно, словно кто-то дёрнул занавес и сменил декорации: двор, где ещё недавно пахло горячим железом качелей и сладковатой смолой сосен, вдруг зазвенел холодом, и листья, как медные монеты, посыпались на землю. В этом свете лица мальчишек казались чуть взрослее – как будто каждый день подкидывал им ещё по году.

Миша и Арсений к этому времени были уже неразлучны. Их часто видели вместе: где сидят на задней скамейке школьного двора, перебрасываются обрывочными словами, или идут в сторону речки, не спеша, будто их прогулки имеют какое-то тайное назначение. Но именно осень принесла испытания, без которых дружба так и осталась бы детской привязанностью.

Первое испытание было мелким, почти смешным, но именно оно сделало первую царапину на их братстве. Коля, вечный балагур, принёс в школу старый нож – складной, с поцарапанным лезвием и ржавым замком. На перемене он показал его всей компании, и, разумеется, нож пошёл по рукам. Когда он оказался у Миши, тот, щурясь, начал вырезать на парте буквы: «М + А». Никто сначала не понял, что это значит. Но Вера, ехидно улыбнувшись, громко сказала:

– Ну всё, теперь они женаты!

Хохот был оглушительным. Даже Петька, который обычно стоял за Арсения горой, не удержался. Миша покраснел, что-то буркнул, а потом вдруг – резко, почти назло – толкнул Арсения в плечо.

– И чего смотришь?!

Слова ударили неожиданно. Арсений замкнулся, отвернулся, и между ними впервые повисла тишина – не та уютная, которая всегда была их языком, а тяжёлая, вязкая, будто в неё добавили свинца.

Несколько дней они почти не разговаривали. Миша пытался отшучиваться, но Арсений видел: это шутки с острыми краями, за которыми скрывается неловкость и вина. И только вечером, когда они оказались вдвоём у речки, всё прорвалось.

– Я просто не хотел, чтоб надо мной смеялись, – сказал Миша, швыряя камни в воду. – Понимаешь? У меня дома и так… – он замолчал, стиснув зубы. – Я не могу, чтоб ещё во дворе меня дураком считали.

Арсений слушал молча. Он понимал: за словами друга стоит не просто обида. Там – отец, которого нет, мать, которая смотрит сквозь; там одиночество, которое Миша прятал за бравадой. И тогда он сказал то единственное, что мог:

– Пусть смеются. Они всё равно ничего не знают.

С этого вечера их братство стало другим. Уже не просто играми и болтовнёй, а чем-то более серьёзным, тяжёлым. Словно они подписали невидимый договор: держаться вместе против остальных.

Но испытания только начинались. Зима принесла новое – куда более страшное.

Однажды, когда метель заволакивала улицы, словно кто-то стёр весь мир белой краской, в школу пришла весть: в соседнем дворе избили мальчишку, и говорят, что это сделали ребята из их компании. Слухи росли, как комья снега. И вдруг имя Миши оказалось в центре этих разговоров. Кто-то сказал, что видел, как он шёл с теми, кто затеял драку. Коля начал оправдываться, Петька кричал, что это враньё. Но взгляды, косые и недоверчивые, легли на Мишу тяжёлым грузом.

И только Арсений встал рядом. Не словами, не кулаками – просто шагнул к нему, плечом к плечу. И в этот момент, среди шепота и обвинений, произошло главное: Миша понял, что у него есть тот, кто не отступит.

И именно это сделало их братанами по-настоящему. Не потому, что они были похожи, а потому, что мир пытался их разлучить – и не смог.

Глава VI

Тени на горизонте

Зима в этом году не спешила. Пухлые облака, не торопясь, сгущались в небо, и серый свет, казалось, окончательно вытянул все цвета из мира. Лишь редкие лучи скользили по верхушкам деревьев, ненадолго нарушая царящий мрак. Шум города стихал с каждым днем, словно его кто-то поглощал. Лишь ветер шуршал по пустым улицам, выдувая из карманов прохожих последние остатки тепла. Время будто бы было зажато в этой бесконечной тени, где каждый шаг звучал как последний.

Миша и Арсений шли в школу в молчании. Они привыкли к зимниму утру, когда воздух был так холоден, что резал лицо, а дыхание густыми облаками вздымалось вверх. Но, несмотря на всю пустоту вокруг, даже в этот ледяной день не было ощущения одиночества. Одиночество у них было давно, оно было там, где у других людей не бывает ничего. Но было что-то более тревожное в том, что затаилось за их спинами.

Миша взглянул на Арсения, как будто собираясь сказать что-то важное. Однако слова не шли, и он просто поморщился, доставая из кармана старую железную монету, которую взял на память с того самого дня, когда всё началось. Она лежала в его руке, слегка шершавой от времени, как последнее воспоминание о том, чем был их мир раньше. Или может, о том, что его уже не будет.

– Как думаешь, что всё это значит? – наконец вырвалось из него, и, словно ледяной нож, разрезало тишину. – Эти разговоры о драке, эти взгляды? Нас никто больше не видит по-настоящему, Арс. Мы теперь как чужие среди своих.

Арсений не сразу ответил. Он молча продолжал идти, взгляд его был устремлен в какую-то невидимую точку вдали, и в его глазах скрывалась та же напряженность, что и у друга. Он знал, что происходящее – не просто сплетни, не просто пустое злорадство. Это было больше, чем обычная игра с ножом или слово на парте. Это было началом чего-то более темного.

– Это только начало, Миш. – Его голос был тихим, но твердым. – Время, оно нас меняет, но не всех. Мы с тобой всё еще на одной стороне. Верь мне.

Миша покачал головой, словно что-то не могло уложиться в его мыслях. Арсений чувствовал, что его друг теряет равновесие, как корабль, потерявший якорь в шторм. А в этом мире штормы были не редкостью.

В школе их встретили глаза, полные ожидания. Кто-то на переменах снова шептал, обсуждая, кто прав, кто виноват, но никто не осмеливался подойти к ним. Подойдешь – получишь в ответ это молчание, это холодное, застывшее молчание, которое говорило больше, чем любые слова. И даже самые крепкие мальчишки, которые раньше с ними смеялись, теперь как-то держались подальше.