Дьявол Носит Сердце

Masya Generalov

Дьявол Носит Сердце

Пролог: «Дом, где поселилась тишина»

Ветер сдирал последние листья с ясеня у крыльца, словно злой цирюльник, бреющий голову покойнику. Стас прижался лбом к холодному стеклу – трещина на окне рисовала мамин профиль в слезах. За спиной раздался хриплый кашель, знакомый до мурашек. Он закрыл глаза, считая: Раз-два-три… На семнадцатом счету мать затихла, и тогда в комнату вползла та особенная тишина – густая, как кисель из гнилых яблок.

– Стасик, – голос из постели напоминал шелест высохших крыльев моли. – Сбегай к колодцу…

Мальчик кивнул, хотя знал: ведро уже неделю стоит пустым. Отец забыл починить ворот, а может, просто забыл дорогу домой. Последние монеты уплыли на микстуру, пахнущую дегтем и ложью аптекаря.

На кухне Лина возилась с глиняным горшочком. В семь лет сестра уже умела варить похлебку из крапивы и подметать тени по углам.

– Сегодня будет праздник, – прошептала она, показывая три пшеничных зернышка в горсти. – Видела во сне: ангел с лицом деда бросил их в нашу печь.

Стас потрепал ее по соломенным волосам, пряча за пазуху охапку одуванчиков. Желтые головки цветов он собирал у дороги, где телеги купцов оставляли в грязи блестки надежды. Бабка-повитуха говорила, что корни одуванчика вытягивают хворь, если заварить их под полной луной. Но луна болела чахоткой уже третью неделю, прячась за облаками, как мать за вышитой подушкой.

Скрип колес прозвучал, как кость, ломающаяся под сапогом. Стас обернулся, и одуванчики рассыпались по пыльной дороге. Карета была чернее забытых обещаний, с окнами, затянутыми паутиной из прожилок. Кони ступали бесшумно, оставляя на земле отпечатки, похожие на детские ладони.

– Мальчик, – из кареты пахнуло зимой, хотя стоял сентябрь. – Твоя тоска пахнет так аппетитно… как первая любовь самоубийцы.

Стас отступил, наступив на одуванчик. Желтые лепестки прилипли к подошве, словно капля солнца, попавшая в смолу.

– Я не… Я ничего не продам, – выдавил он, вспоминая сказки про леших, что крадут голоса у непослушных детей.

Тень рассмеялась. Из кареты вышла… нет, вытекла фигура в плаще из совиных век. Лицо незнакомца менялось, как узоры в калейдоскопе: вот он старик с бородой из паутины, вот девушка с глазами как провалы в колодце, вот мать – нет, не его мать – с губами, сшитыми черной нитью.

– О, наивный химик, – прошипело существо, и в воздухе вспыхнули огоньки-светляки, складываясь в цифры: 7 лет, 3 месяца, 14 дней. – Ты уже продал мне смех в прошлом году, когда украл яблоко у кузнеца. А вчера – последний сон о море. Что осталось? – Холодный палец ткнул Стаса в грудь. – Ах да, этот барабанщик за ребрами.

Мальчик попятился, но тень была уже везде: в его дыхании, в слезах, в дрожи коленей. Где-то далеко закричала Лина. Или это ветер?

– Сердце – всего лишь насос, – шептала тень, обвиваясь вокруг шеи как шарф из тумана. – А я дам тебе настоящее волшебство: утром мать встанет испечь пирог с вишнями из твоих страхов. Отец принесет золото, выплеснутое рекой раскаяния. А сестренка… – В воздухе возник образ Лины, танцующей под дождем из конфетти. – Она будет смеяться так звонко, что в доме никогда больше не поселится тишина.

Стас уронил последний одуванчик. Желтая головка покатилась к карете, превращаясь в пепел.

– Как… как забрать обратно? – прошептал он, чувствуя, как что-то теплое и живое бьется у него в горле.

– Обратно? – Существо наклонилось, и Стас увидел, что его глаза – это двери в другие миры. В одном плакал ребенок с его лицом. В другом старик в его потрепанной рубахе копал могилу. – Сердца не возвращаются, малютка. Они только… переходят из рук в руки.

Ледяная ладонь вошла в грудь, как нож в масло. Боль пришла позже, когда Стас, уже бегущий домой с рубином в кулаке, споткнулся о порог. В избе пахло имбирным печеньем и смехом. Мать пела, мешая тесто. Лина кружилась в танце с новым платьем цвета заката. Только в углу, на месте отцовского стула, сидела тень с лицом Стаса и держала в руках что-то пульсирующее, завернутое в лепестки одуванчиков.

Тени в доме на краю леса

Дырявая крыша пропускала не только дождь, но и звёзды. Стас ловил их в жестяную кружку, подставляя под серебряные струи. «Если собрать достаточно, – думал он, – можно купить у луны новые лёгкие для мамы». Но к утру звёзды превращались в ржавчину, а на дне кружки шевелились личинки моли, слепые и жадные.

Сегодня в щель между брёвнами прокралась ворона. Чёрный клюв щёлкал, как затвор капкана:

– Кар-ра! Мальчик-без-сердца! Кар-ра! Твой отец спит в желудке у реки!

Стас швырнул в птицу кочергой. Та взмыла, обронив перо. Оно вонзилось в пол, став трещиной, что поползла к материнской кровати. Теперь каждый её кашель отзывался эхом из чёрной щели – будто под домом открылась пещера, где эхо копило голоса умерших.

Лина, прижав к груди тряпичного зайца с пуговичными глазами, прошептала:

– Вчера ночью… мама встала.

– Это был сон, – перебил Стас, но сестра упрямо трясла головой:

– Она ходила по стенам. Как паук. А изо рта у неё сыпались… – девочка показала на очаг, где тлели берёзовые ветки, – угольки.

Стас полез под кровать, где в глиняном горшке хранилось «то самое» – рубин, завернутый в платок с вышитыми незабудками. Камень пульсировал, словна гнилой зуб. Когда он прикоснулся к нему, стена зашипела: штукатурка слезла лоскутами, обнажив надпись, выжженную будто когтями.

В ту ночь ветер принёс голос отца. Не его теплый басок, пахнущий махоркой, а что-то липкое и прерывистое:

– Стас… сынок… они говорят, я должен… – слова обрывались хлюпаньем, будто говорящий держал во рту лягушку.

Мальчик высунулся в окно. Лунный свет лизал поляну, где стояла та самая карета. На этот раз её колеса были сплетены из детских рук, а вместо лошадей – тени с козлиными черепами. В окне мелькнуло лицо – его собственное, но старше, с трещинами на щеках, из которых выползали многоножки.

– Ты опоздал на выплату процентов, – сказало существо его голосом. – Придётся взять… залог.

Из чёрной кареты выпал мешок. Он дёргался, будто внутри билось сердце. Когда Стас развязал верёвку, на порог выкатилась голова Лины. Нет, не совсем – это была кукла с лицом сестры, но когда она заговорила, из глиняного рта посыпались настоящие слезы:

– Стасик, почему у меня в животе жуки?

Утром Лина не проснулась. Её грудь вздымалась ровно, но кожа стала прозрачной, как пергамент. Сквозь рёбра было видно, как вместо сердца у неё растёт кристалл – точная копия дьявольского рубина. Мать, готовя овсянку, напевала колыбельную, которую не помнила со времён своей свадьбы. А в трещине на полу шевелилось что-то, похожее на язык.

Стас достал нож для чистки картофеля. Лезвие, заточённое о камень дьявола, блестело зеленоватым светом. Сегодня он узнает, можно ли вырезать тьму, как гниль из яблока. Или хотя бы пересадить свою пустоту туда, где бьётся чёрный рубин сестры.

А в лесу, где сосны смыкались в тесный хоровод, карета ждала. В её обитую бархатом глубь капало что-то тёплое и солёное. Плата всегда превышает цену – это первое правило всех сделок.

Отцовские шестерни

Отец пах смазкой неспроста. Каждый день он вплетал себя в механизмы старого завода, как шестерёнку в гигантские часы. Его руки, исцарапанные штопорами ржавых конвейеров, больше не могли обнять сына – только сжимались в кулаки, когда ветер приносил из леса запах гниющих персиков. «Держись, сынок», – шептал он, выплёвывая в раковину чёрные зёрна усталости. Но глаза его, пустые осенние гнёзда, уже дали приют воронам отчаяния.

Он пришёл в час, когда фабричный гудок застрял в горле ночи. Стук трости по ступеням повторял ритм станка, давившего отцовские кости в порошок для новых деталей.

– Ваша печь остывает, – сказал Незнакомец, снимая шляпу. Вместо волос у него шевелились проволоки, как в разобранном радиоприёмнике. – А я принёс огонь… изнутри.

Отец попятился, задев банку с гвоздями. Они зазвенели, будто смеялись.

– Не трогай мальчишку, – прохрипел он, но дьявол уже крутил в пальцах фотографию Стаса. Снимок обуглился по краям.

– О, мы с вашим сыном уже… партнёры. – Из кармана плаща послышался стук – глухой, мерный, знакомый. – Он подарил мне барабанщика из своей груди. А теперь… – Трость ткнула в отцовский живот, – пришла очередь вашей топки.

В углу зашипел самовар. Мать, не поднимая глаз от вязания, протянула руки к теплу. Её пальцы были обмотаны нитками, тянувшимися к потолку, где в тенях висели куклы из мешковины с лицами родственников.

– Что… вы хотите? – Отец ощупал стену, ища топор, но на гвозде висела лишь тень инструмента.

– Всего ничего. Ваш страх. Тот, что грызёт кишки каждое утро, когда вы целуете спящую жену. – Дьявол достал из воздухa ключ, покрытый сизым налётом. – Взамен – станок, который будет штамповать счастье вместо гаек. Ваша жена выздоровеет. Сын перестанет слышать голоса в печной трубе. А вы… – Ключ вонзился в отцовскую грудь с лязгом, – станете шестернёй в часах вечности.

На заводе нашли отца утром. Он сидел у конвейера, собирая из бракованных деталей фигурку сына. Когда Стас дотронулся до его плеча, отец обернулся. Глаза блестели, как полированная сталь.

– Всё ради вас, – сказал он, и изо рта выпала пружинка, окрашенная в цвет ржавчины.

Теперь по ночам в дом приходили двое: дьявол с тростью-метрономом и отец с масляным фонарём. Они играли в шахматы, используя вместо фигур детские воспоминания Стаса.

– Твой ход, – дьявол передвинул пешку – вырезанную из сосновой коры лошадку, подаренную отцом на пять лет.

Отец молча взял с доски фигурку Лины и съел её. Дерево хрустело на его зубах, как кости.

А Стас, прячась под лестницей, понял: счастье – это станок, который штампует одно предательство за другим. Он достал нож, пахнущий одуванчиками и медной кровью. Завтра он разберёт отца на винтики, чтобы найти ту последнюю деталь, что ещё пахнет человеком.

Одуванчики для смерти

Трактирщик бросил крысиные хвосты на прилавок, словно змейки, свернувшиеся посмертной спиралью. Его глаза, жёлтые от джина, скользнули по сушёной ромашке в руках Стаса:

– За три хвоста – три ночи без кошмаров. Или… – он обнажил гнилой зуб в ухмылке, – хочешь, я скажу, где твой папаша прячет бутылки?

Стас молча забрал хвосты. Они были тёплыми, будто крысы отдали последнее тепло, убегая от кошки-убийцы с когтями из церковных свечей. Ромашка осталась лежать на прилавке, и трактирщик тут же накрыл её платком – словно хоронил.

На улице ветер нёс лепестки яблоневого цвета, но вместо сладости в них чувствовался привкус тления. Стас шёл вдоль забора, где когда-то отец нарисовал мелом солнце с лицом матери. Теперь рисунок стёрся, оставив только оскал.

Звон колокольчика вонзился в спину. Карета стояла посреди дороги, будто её выковали из самой темноты между звёздами. Кучер повернул голову на 180 градусов – под капюшоном не было лица, только дыра, из которой сыпался песок, как из перевёрнутых часов.

– Мальчик-мальчик, – запела карета голосами всех, кого Стас когда-либо терял: умершей собаки, бабушки, соседского мальчишки, утонувшего в колодце. – Ты носишь пустоту, как плащ. Давай наполним её… сладким ядом.

Дверца открылась, и оттуда выкатился шар – сплетённый из волос матери, отцовских рабочих перчаток и платья Лины. Внутри шара копошились чёрные пчёлы, жужжа стишками из детских кошмаров:

“Раз-два-три-четыре-пять,

Сколько будет продолжаться —

Обмен сердца на проклятье,

Чтоб родных не потерять?”

Стас сунул руку в карман, сжимая крысиные хвосты. Они ожили, обвились вокруг пальцев, как верёвки из плоти.

– Я не боюсь вас, – солгал он, чувствуя, как пустота в груди расширяется, превращаясь в пещеру с эхом. – У меня есть…

– О, да! – карета задрожала от смеха. – У тебя есть надежда. Самая горькая из специй. – Из тьмы вытянулась рука в кружевной перчатке. В ладони лежал одуванчик, но вместо семян-парашютиков на нём росли крошечные черепа. – Последний цветок из сада твоей матери. Хочешь вернуть его? Цена смешная – один поцелуй для моего пассажира.

Стас шагнул вперёд. Внутри кареты пахло мёдом и разложением. На сиденье сидела… нет, пульсировала масса в платье, сшитом из лепестков тех самых одуванчиков. Лицо существа менялось: вот мать целует его в лоб, вот Лина зовёт играть, вот отец с глазами-гайками.

– Целуй, – прошептали все голоса разом. – И цветок станет ключом. Когда губы Стаса коснулись липкой плоти, он понял, что обманут. Одуванчик рассыпался, а вместо ключа в руке оказался ржавый гвоздь. Карета исчезла, оставив на дороге лужицу смолы, где плавали детские башмаки.

Дома мать, кашляя, спросила:

– Где ты был?

– Собирал одуванчики, – ответил Стас, пряча окровавленные губы в воротник.

– Какие ещё одуванчики? – она посмотрела на него пустыми глазницами. – Их не растёт здесь уже сто лет.

В ту ночь Стас вырыл яму под крыльцом. Положил туда гвоздь, три крысиных хвоста и свой смех, украденный дьяволом в прошлом году. Засыпая землёй, шептал заклинание из обрывков молитв и ругательств отца.

А утром на этом месте вырос куст. На нём колыхались бутоны, похожие на сжатые кулачки. Когда Лина сорвала один, из цветка брызнула чёрная кровь, а в воздухе прозвучал знакомый звон колокольчика.

Дьявол шагнул из тени, и воздух загустел, как забродивший сироп. Его плащ шелестел не просто листьями – это были обрывки клятв, данных и нарушенных в этом доме: обещание отца «завтра починить крышу», материнское «обязательно выздоровею», собственный шепот Стаса «я защищу тебя, Лина». Каждый лист при ближайшем рассмотрении оказывался языком – синим, распухшим, застывшим в последнем слове.

– Привет, малыш, – голос дьявола был сборной солянкой из всех, кого Стас боялся: школьного учителя, что бил указкой по суставам, пьяного кузнеца, шептавшего гадости матери, собственного отца в ту ночь, когда он разбил семейную фотографию. – Ты звал меня. Каждый раз, когда грыз ногти, глядя на мамину кровь на платке. Каждый раз, когда мечтал, чтобы сестрёнка… исчезла.

Стас попятился, но стена за спиной оказалась дверцей печи. Жар прожигал спину, смешиваясь с холодком страха.

– Я не… – начал он, но дьявол поднял руку в перчатке из мышиных шкурок.

– Ш-ш-ш. Твоё сердце стучит как сумасшедший дятел в пустом дереве. Дай-ка послушаю. – Он приложил к груди мальчика стетоскоп, скрученный из детских волос. – О, восхитительно! Аритмия надежды, шумы отчаяния… И этот прелестный хруст – кажется, последняя совесть треснула, как леденец.

Из складок плаща выпал предмет – кукла Лины, но с гвоздями вместо глаз. Стас бросился вперёд, но ноги приросли к полу, где из щелей выползали волосы матери, сплетаясь в капкан.

– Не торопись, сладкий. – Дьявол достал песочные часы, где вместо песка текли чёрные слёзы. – Ты ведь хочешь знать, что случилось с твоим «обменом»? – Он щёлкнул пальцами, и стена распалась, как гнилая ткань.

Там, в пульсирующем тоннеле, стоял отец. Но не тот, что пах смазкой, а версия из кошмаров: с лицом, как у заводского пресса, руками-тисками. Он методично бросал в топку куклы, похожие на Стаса и Лину, а на выходе ловил золотые монеты, покрытые жиром.

– Он выбрал удобство забвения, – прошептал дьявол, обнимая Стаса за плечи. Холодные пальцы впились в кожу, оставляя синяки в форме нот. – А ты? Выберешь ли правду, которая сожжёт тебя дотла? Или… – В его ладони расцвёл цветок из льда с лепестками-ножами, – продолжишь поливать мой сад?

Стас сглотнул ком тьмы, застрявший в горле. Где-то в доме запела Лина – фальшиво, прерывисто, как треснутая шарманка. Её голос обвивался вокруг шеи, как петля.

– Что… что нужно сделать? – выдохнул он, чувствуя, как пустота в груди начинает заполняться чем-то колючим и жадным.

Дьявол улыбнулся, и в этой улыбке мелькнули все несбывшиеся «завтра», все сломанные игрушки, все ночи, когда страх глодал рёбра, как голодная собака.

– Всего лишь позволить мне… сорвать последний цветок. – Его рука вошла в грудь Стаса, не оставляя ран. Когда пальцы сомкнулись вокруг невидимого бутона, мальчик понял: это и есть его душа – сморщенная, пересохшая, но всё ещё пахнущая одуванчиками.

На полу запрыгали тени, сливаясь в узор из крысиных следов и детских ладоней. Где-то разбилось стекло. Где-то закричала мать. А дьявол, откусывая лепесток за лепестком, шептал на ухо рецепт спасения, от которого кровь стыла в жилах.

«Арифметика сделки»

Дьявол достал весы из ребра умершей лошади. На одну чашу бросил алое, ещё тёплое сердце Стаса – оно забилось, как пойманная птица, обрызгав стол кровяными точками-запятыми. На другую – три стеклянных шара: в одном клубился розовый туман, в другом звенели монеты, в третьем плавала кукла с лицом Лины.

– 200 грамм плоти против 300 грамм иллюзий. – Его палец, похожий на хирургический зонд, ткнул в пульсирующий комок. – Но мы сделаем скидку… за оптовую покупку.