Коляска

Айрат Хайруллин

Коляска

Выгуливал собаку – обычное дело для человека моего поколения, привыкшего к ритуалам, к повторяемости, к утешительной предсказуемости бытия. Пёс у меня некрупный, дворовой смеси, из тех, что в советские времена назывались просто «шавка», а теперь именуются на западный манер «метис» или даже, с претензией на благородство, «дизайнерская порода». Впрочем, Рыжему всё равно, как его классифицируют – он живёт в своём собачьем времени, где нет ни прошлого, ни будущего, только вечное настоящее момента, запаха, движения.

Мы проходили мимо молодой пары с коляской – картина, которую ещё лет десять назад можно было встретить на каждом шагу, а теперь ставшая почти раритетной, музейной, достойной если не умиления, то по крайней мере внимательного взгляда. Коляска была огромной, из тех, что рекламируют как «внедорожник для новорождённых», с амортизаторами, подстаканниками и, вероятно, встроенным GPS-трекером. Рыжий, увидев эту громадину, гавкнул – резко, испуганно, как гавкают собаки, столкнувшиеся с чем-то непривычным и потенциально опасным.

Женщина – тридцать с небольшим, спортивная куртка известного бренда, волосы собраны в тугой пучок – мгновенно взорвалась: «Тварь! Заткни своего пса, у меня ребёнок спит!» Голос её был таким пронзительным, таким насыщенным праведным гневом, что несколько прохожих оглянулись, а я машинально дёрнул поводок, хотя Рыжий уже и так замолчал, сжавшись в комок испуганной шерсти.

Муж – высокий парень в джинсах и толстовке со стилизованным изображением химической формулы – отреагировал неожиданно: «Не ори, ты орёшь громче, чем собака!» В его голосе слышалась усталость человека, привыкшего к подобным вспышкам, усталость, знакомая многим мужчинам моего поколения, наблюдавшим, как их жёны превращались в фурий при малейшей угрозе – реальной или воображаемой – благополучию потомства.

«Он всё равно ребёнка разбудил! Он спит!» – продолжала женщина, и в этом противоречии («разбудил» – «спит») уже угадывалась некая абсурдность ситуации, трещина в логике происходящего. Она наклонилась к коляске, заглянула внутрь – и я увидел, как её лицо меняется, как праведный гнев сменяется сначала недоумением, потом ужасом.

«Идиот! Ты ребёнка дома забыл!» – выкрикнула она и бросилась бежать к подъезду, толкая перед собой пустую коляску, напоминавшую теперь не колыбель, а саркофаг несостоявшегося материнства.

Мы остались втроём на тротуаре: я, Рыжий и молодой отец со спящим младенцем на руках. Несколько секунд стояла тишина – та особенная, неловкая тишина, которая возникает после эмоциональных катастроф, когда все участники пытаются осмыслить случившееся. Парень посмотрел на меня, усмехнулся виноватой, почти извиняющейся улыбкой: «Бывает», – сказал он негромко и пошёл следом за женой, укачивая ребёнка.

Я стоял ещё минуту, глядя им вслед, и думал о том, что эта сцена – комическая, абсурдная, почти водевильная – на самом деле идеальная метафора нашего времени. Времени пустых колясок и забытых детей.

Демография – слово, которое ещё в девяностые произносилось разве что в академических кругах, а теперь стало частью повседневного лексикона, почти ругательством, диагнозом, приговором. «Демографическая яма», «демографическая катастрофа», «демографический кризис» – эти словосочетания мелькают в новостях с той же регулярностью, с какой в советские времена говорили о перевыполнении плана или строительстве коммунизма.

Я родился в шестидесятых, в эпоху, когда детей рожали не потому, что так велела государственная программа или финансовый консультант рассчитал оптимальное время для инвестиции в человеческий капитал, а просто потому, что так было принято. Женились – рожали. Иногда в обратном порядке, но логика оставалась той же. Дети были естественным продолжением жизни, как зима после осени, как старость после молодости. Никто не задумывался о том, потянем ли финансово, подходит ли нам генетически, совпадают ли наши взгляды на воспитание. Рожали – и как-то справлялись.

Дети были гарантией спокойной старости. В ту эпоху это не требовало объяснений. Помню детство в бараке на окраине Уфы – одна комната с печным отоплением: я, старший брат, родители, тётя, сестра отца с мужем и двумя своими детьми. Тесно? Да. Но никому в голову не приходило, что должно быть иначе. Соседи жили так же. Вся страна жила так же. Это была норма – не идеальная, но единственная известная.