bannerbanner
Потерянные истории
Потерянные истории

Полная версия

Потерянные истории

Настройки чтения
Размер шрифта
Высота строк
Поля

Ольга Жукова

Потерянные истории

Не в этот раз

Бедоньку баба Галя нашла на мусорке среди вещей покойного Николая Петровича, которые выбросили его внуки, чтобы поскорее ремонт начать.

«Ай-ай, и сорока дней не прошло», – сокрушалась старушка, пока тащила находку к себе в квартиру. – «Ты какой-то совсем никакой, прям Бедонька!» – так назвала она хиленький, пожелтевший стебель, торчащий из цветочного горшка.

Бедоньку баба Галя поселила на кухне. Цветы она любила, вся её однокомнатная хрущёвка была уставлена горшками – что-то ей отдавали соседи, а что-то находила на мусорках, никому уже не нужное. Старушка разглядела в хиленьком цветке орхидею. В её заботливых руках Бедонька похорошел: его стебли позеленели и стали расползаться из горшка в разные стороны. Соседка, что приходила проведать бабушку, качала головой: «Нет, баб Галя, это не орхидея, это лиана какая-то». Но баба Галя стояла на своём: «Орхидея, вот увидишь! Что я, цветов не знаю!»

Только вот Бедонька был и не орхидеей, и не лианой, а был он инопланетным разумом, случайно застрявшим в наших краях. Никто не полюбил Бедоньку: как только он осмелился расцвести – сразу же угодил в НИИ, где его принялись неистово изучать: выдёргивали листья, ставили уколы, пересаживали. Бедонька был уверен, что пришёл конец, но НИИ захирело, развалилось; люди забыли, зачем изучали растение, и он плавно перекочевал на подоконник вахтёра – Николая Петровича, который, выйдя на пенсию, забрал цветок с собой. Правда, цветовод из Николая Петровича вышел так себе; спасибо, что листья не дёргал. Бедонька мечтал вернуться домой, только сил не хватало…

Баба Галя любила разговаривать с цветами и с Бедонькой говорила: «Доброе утро, как спалось? Сейчас-сейчас, сделаю тебе светлее! Какая погода за окном, посмотри! Приберусь и будем чай пить». Старушка заваривала чай, присаживалась к окну с книгой, и они читали вместе. Если Бедонька не успевал, он придерживал гибкой лианой страницу, и баба Галя ждала, когда он дочитает. Иногда она ему пела, тихо-тихо; гладит листочки и поёт – затяжное, печальное. По вечерам старушка грустила: сядет у окна, смотрит вдаль, словно ждёт кого-то, а как совсем стемнеет, вздохнёт, задёрнет шторы и пойдёт спать.




Бедонька аккуратно приоткрыл лианой створку окна. Он окреп, бутоны набухли по всему телу, готовые распуститься, – теперь он мог вернуться домой. За окном звёзды, перезваниваясь, звали Бедоньку к себе. Он приподнялся на лианах, вытянув все свои бутоны вверх – там его ждали сады, полные диковинных растений, таких, как он. Всего-то оставалось распустить цветы. Бедонька оглянулся: на диване спала маленькая одинокая старушка, единственная во всём бесконечном холодном пространстве, кого он ждал каждое утро, ждал, тревожно вглядываясь в окно, когда она уходила в магазин. Скучал. И в этот момент все райские сады стали для него далёкими и ненужными. Тихо закрыв створку, он вернулся в горшок.

Утром старушка увидела на подоконнике густо цветущую орхидею.

«Я же говорила!» – заулыбалась баба Галя.

А Бедонька радовался тому, что радуется она, и думал: «Не в этот раз».

Когда-то тогда…

Один глаз у него был подбит, второй – давно ослеп, а оставшиеся три – смотрели на серую бетонную стену. Бока потрескались и мёрзли. Рот когда-то забили деревянными досками, но со временем они прогнили, и теперь ему удавалось сквозь небольшое отверстие печально стонать, напоминая о себе. Большую часть времени он спал – старый, деревянный, когда-то зелёный домик.

Как появилась бетонная стена, он не помнил – открыл глаза, а она уже стоит. Когда-то тогда на её месте был сад из яблонь и слив, а за деревьями тянулся кривенький дощатый забор, на который баба Маша насаживала подушки – просушить после зимы. Когда-то тогда были солнечные времена, все его пять глаз отлично видели: три глаза видели сад, тот, что подбитый, – глядел на розовый куст, а тот, что ослеп, – смотрел через дорогу на золотистую бревенчатую баньку- хохотушку. Вот бы ещё раз взглянуть…

Стена с каждым днём увеличивалась в размерах. Раньше, когда-то тогда, из-за деревьев выглядывало утреннее солнце; оно разгоралось и щекотало до слёз все три глаза. А теперь солнца не было – серый плотный туман из смога и дыма окутал всё вокруг.

Дом закашлялся – обломки кирпичной кладки в дымоходе с шумом посыпались вниз. Прислушался – внутри тихо, только еле слышно, как короед точит старую лестницу.



Закрыл глаза, вспоминал, как когда-то тогда топили печь, а дым, поднимаясь по трубе, сильно щекотал, и он чихал серыми клубами в небо. Печь разгоралась, согревая изнутри, и в его пяти глазах зажигался озорной огонёк, особенно в том, что теперь ослеп; и он подмигивал баньке-хохотушке, а та краснела и пряталась за вишней. После ужина ставили пластинки. Он закрывал глаза, прислушивался к музыке, которая лилась изнутри, старался запомнить слова и мотив, любил подпевать… Он знал, что хохотушка слушает. Музыка лилась, печь согревала, стрекотали цикады, где-то вдали стучала колёсами электричка.

А стена всё росла и росла ввысь. Безобразно серая, с чёрными подтёками, холодная, немая, мёртвая. Музыка больше не звучала, только жутко громкие ритмичные удары, а вот электричка, как и раньше, стучала и стучала колёсами где-то далеко…

Закрыл глаза, прислушался: тук-тук, тук-тук. Качнулся в такт, заскрипел; печная труба затрещала – накренилась ещё больше. Замер в испуге: «Сложно так много лет совсем не шевелиться». Хотелось распрямиться, но труба тогда точно не удержится, отвалится… падая, пробьёт дыру в крыше, и тогда совсем плохо будет. «Лучше пока не шевелиться…, пока не шевелиться, а когда-нибудь – можно будет».



Прошептал:

– Эй, короед, слышишь?

Скрежет затих, раздался тонкий голос:

– Слышу.

– Короед, расскажи мне, как там сейчас внутри?

– Да не изменилось ничего с прошлого раза!

– Расскажи мне ещё раз, пожалуйста!

– Сейчас, друг, подожди минутку.


Щекотно – это короед выбрался наружу.

– Ну что там?

– Подожди, темно совсем.

– Ну хоть что-нибудь!

– Платяной шкаф – створка покосилась и болтается туда-сюда, зеркало всё в пыли, себя не вижу. Диван прогнил, уже и не сядешь.

– А старая обезьяна?

– Спит, плюшевая, давно спит.

– Ине говорит совсем?

– Нет, она слепая стала, глаз нет – не видит…, сопит только тихо.

– Как жаль! Ладно, не тревожь её.

– Знаешь что?

– Что?

– Обои отсырели совсем, повисли лохмотьями, а под ними – все стены газетами заклеены. Прочесть тебе что-нибудь?

– А ты читаешь?

– Немного.

– Прочти…

– «Для д-е-р-е-в-я-нн-ы-х п-о-с-т-р-о-е-к н-аи-б-о-ль-ш-ий в-р-ед н-а-н-о-с-я-т л-и-ч-и-н-к-и. Т-а-кж-е о-н-и п-е-р-е-н-о-с-я-т с-п-о-р-ы г-р-и-б-к-а. О-н-и с-п-о-с-о-б-н-ы п-о-в-р-е-д-и-ть н-е-с-у-щ-и-е к-о-н-с-т-р-у-к-ц-и-и т-а-к, ч-т-о з-д-а-н-и-е м-о-ж-е-т о-б-р-у-ш-и-т-ь-с-я…»

– Личинки кого?

– Сейчас ищу.

– Это важно, короед.

– Читаю… «К-о-р-о-е-д-а». Короеда.



– Как-то по-дурацки вышло.

– Да, не очень.

– Получается, это ты опасен для меня?

– Получается так.

– Ну что ж…

– Прости, друг, я не хотел…

– Не знаю даже… Мне, правда, не по себе теперь.

– Дурацкой была идея читать.

– Дурацкой.

– Ты сердишься?

– Мне нужно подумать…

– Эй, может, всё не так страшно?

Но дом не ответил, он уснул.

Ему снилась старая плюшевая обезьяна. Когда-то тогда её выносили на крыльцо, и она рассказывала дому о том, что там внутри: про стол с цветочной скатертью, низко свисающий абажур и книжки с картинками, на которых – горы, пустыни, океаны, далёкие места. Обезьяна была уверена, что побывает там, но жизнь распорядилась иначе: теперь она внутри, а он снаружи, оба слепые и старые, и всё, что им осталось – сны.

Стена поднималась всё выше, выше… Огромное шестнадцатиэтажное чудище нависло над маленьким деревянным, некогда зелёным домиком. Чудище вперило в него сотни слепых глазниц; его свистящее дыхание эхом отзывалось в трубе, и мурашками осыпающейся штукатурки пробирало до самого фундамента. «Кто ты такое? Ты живое? Почему ты выросло здесь? Может, ты гриб?» В ответ из огромной чёрной разинутой пасти вырвался заунывный вой…, некогда зелёный домик не выдержал, вжался в свой клочок земли так сильно, что печная труба потеряла равновесие и с грохотом покатилась вниз… Сразу стало невыносимо больно, в глазах потемнело, но боль постепенно ушла.



Он долго не мог уснуть, волновался, как там крыша, большая ли дыра. Раньше спросил бы короеда, но теперь не хотелось. Прислушался – тихое «жух-жух»… «Скоро лестница станет трухой, стены станут трухой, он весь станет трухой, рассыплется, а его прах – с запахом отсыревших после зимы комнат, с запахом берёзовых дров в печи, с запахом скошенной травы, с запахом яблонь и вишни… – ветер унесёт далеко-далеко. И кто-то, где-то, когда-то вдохнёт полной грудью этот ветер и застынет, насторожившись. Почувствует что-то давно забытое, что никак не соберётся в слова, но застрянет в районе солнечного сплетения и сожмётся сильно-сильно. И потом этот кто-то свернёт с тщательно запланированного пути – на вокзал»…

И вот этот кто-то задумчиво курит в тамбуре, раскачиваясь из стороны в сторону. Колёса стучат – это далёкая электричка мчит его в когда-то тогда, где солнце выглядывает из-за яблонь и щекочет глаза.

Ожидание

Он никогда не ждал чего-то ужасного, просто знал, что это произойдет. Или, если быть точным, происходит постоянно. Он не был известным, популярным, кому-то нужным, любимым. Это всё не о нём. Серый, неприметный, можно даже сказать – совершенно бесполезный. Судьба швыряла его из стороны в сторону, совершенно не интересуясь, чего он хочет. Хотя, даже если бы поинтересовалась, он бы не ответил – не умел внятно изъяснять свою позицию.



Вот и сейчас он лежал на дороге и ждал неизбежного. Мимо проносились автомобили; какие-то резко тормозили и объезжали его, какие-то сигналили, но никто, совершенно никто не останавливался. Каждый раз, почувствовав вибрацию приближающегося автомобиля, он весь сжимался, готовясь к удару… Но очередному автомобилю снова и снова удавалось его объехать. Думал: «Скорей бы уже, очередной пинок судьбы». Конечно, всё это время он не лежал без дела – он пытался ползти, но ничего не выходило. Как бы он ни напрягал всё своё тело, оно оставалось неподвижным.

Наконец, осознав, что попытки сдвинуться с места бесполезны, он принял решение отпустить ситуацию. «Ну что ж, теперь точно будь что будет… однако я пытался, пытался, только кому это интересно?» Он лежал на горячем асфальте и ждал неизбежного, которое не торопилось наступать. «Интересно, сколько времени пройдет перед тем, как это случится? Может, годы?» От этой мысли его передёрнуло; он ярко представил, как это – годы лежать на горячем летнем асфальте, затем на сыром осеннем, а затем и вовсе превратиться в сугроб. «Нет, это вряд ли, такое невозможно, это слишком ужасно и бессмысленно…» «Ужасно и бессмысленно» – от этих мыслей ему стало окончательно не по себе, поскольку «ужасно и бессмысленно» – это и есть его жизнь.

Солнце спряталось за лес, на дорогу легла густая тень. Ожидание томило, он даже начал сердиться. «Неужели, неужели самый худший сценарий из всех? Неужели невыносимая вечность?»

В этот момент раздался оглушающий визг тормозов вперемешку с гудением. Два ярких жёлтых светящихся шара ослепили его; он даже не успел как следует вжаться, ничего не успел. Сильный удар оглушил, но, вопреки ожиданиям, не подбросил, а протащил – жёстко; он чувствовал, как растирается об асфальт, как о тёрку. Автомобиль затормозил, выскочили люди; один человек, размахивая тряпкой, кинулся к встречной полосе… но было поздно. Он почувствовал ещё один удар, на этот раз сильнее; на этот раз его подкинуло, и он, кубарем скатившись в кювет, плюхнулся в вязкую жижу, большей частью тела погрузившись в неё.

Наверху кричали, ругались, хлопали дверцы автомобилей. Внизу ему сложно было разобрать, что конкретно там происходит; через некоторое время голоса успокоились, и луч фонарика осветил его:

– Смотри, какой огромный.

– Могло быть хуже.

– Дорожники совсем обнаглели.

– Он весь день тут лежал, я видел…

– А чего не убрал?

– А мне за это не платят, дорожникам платят – пусть и занимаются.

– Откуда он тут взялся?

– С грузовика свалился, наверное. С полей камни таскают ведь.


Луч фонаря погас, голоса стихли, автомобили разъехались.

Попробовал пошевелиться – снова не вышло; он увяз в грязи и продолжал погружаться.

«Отлично, отлично, как ужасно – из всех возможных ям оказаться в болоте! Я везунчик, конечно. А на что ты надеялся? Возомнил себе что-то, когда вывалился из кузова колхозной тарантайки? Возомнил, что тебе повезло? Поверил в смысл? Так вот тебе! Теперь ужаснее и не придумаешь! Лежи и медленно тони, пока все твои чувства не поглотит вязкая бурая жижа! Вот она, твоя судьба! Никчёмный, утонувший в болоте, навечно погрязший в полной уныния безызвестности серый камень!»



Приблизительно в этот момент забарабанили капли дождя. Твёрдые, тяжёлые, они врезались в землю, разрывая её на тысячи грязных брызг, усеивая глубокими лунками, которые, соединяясь, превращались в каналы. Он почти полностью погрузился под воду; слышать и видеть удавалось с трудом – получалось только мыслить. «Пока я мыслю – я существую. Мыслю я всегда, насколько помню. Значит ли это, что я существую всегда? Я под водой, но продолжаю мыслить. Значит ли это, что я буду мыслить всегда? Значит ли это, что я буду существовать всегда?» Наконец он полностью погрузился. «Вот оно – минута до конца! Хотя, минута, наверное, это слишком быстро для меня», – размышлял он. Дождь всё усиливался; вода бурными потоками стекала в кювет; наконец все лунки соединились в одно русло. Он почти утонул, когда почувствовал, что двигается. Это сильно удивило его; он уже смирился с тем, что навечно увязнет, никому не… Бурая жижа скользила под ним вниз по течению, увлекая следом и его… Он полз быстрее и быстрее, скользя куда-то в темноту.

«Вперёд! Лучше вечно ползти, чем вечно лежать! А куда? Куда получится, куда вынесет, главное – не останавливаться»… Конечно, он ожидал, что всё в итоге закончится ужасно, как же ещё. Но сейчас, увлекаемый скользящими потоками, он не мыслил – он просто скользил и скользил в неизвестность…

Отомри

Полина переминалась с ноги на ногу. Ей не терпелось домой, а мамы всё не было. Одноклассники уже разошлись, прозвенел звонок у второй смены, и девочка осталась стоять на школьном крыльце одна. В кармане сарафана она нащупала кусочек мела. Присев на корточки, принялась рисовать лошадь. Сразу получилось не очень: лошадь была похожа на ужаленного пчелой бегемота… «Пусть это будет толстая лошадь… Нет, это будет раздувная лошадь! Она будет уметь раздуваться и летать! Тогда ей нужны крылья…» Полина принялась рисовать крылья – два длинных, широких… Лошадь медленно взмахивала крыльями и парила между пушистых облаков. «Но в облаках ведь нет травы… Значит, она будет есть листья с гигантских деревьев-лиан!» – и девочка нарисовала длинные змеевидные стволы с распустившимися среди облаков кронами. «Пить она будет прямо из дождя…» Мел закончился, поэтому дождевые капли Полина усердно выводила пальцем.

– Ты опять вся грязная!

– Мама! Мама, ты стоишь на моей лошади! Она раздувная, смотри!

– И руки грязные! Вытри! Ну не об юбку же! Вытяни руки быстро!


Мама вынула из сумки салфетку и быстрыми резкими движениями вытерла мел с пальцев девочки.

– Ай, больно!

– Не прикидывайся! Пойдём!

– А лошадь?!



Но мама уже спустилась со школьного крыльца:

– Ты домой собираешься или остаёшься?

Полина быстро спустилась следом и взяла маму за руку.

– Мам. Мам. Мама!

– Что?

– Нам задали нарисовать лошадь! Я сначала хотела рисовать обычную лошадь, но потом она получилась толстой, и я придумала, что она будет раздувной!

– Нет такого слова!

– Раздувная – она раздувается и летает!

– Не тараторь. Ты можешь спокойно разговаривать?

– Она раздувается и летает… И там есть деревья-лианы, она их ест! И…

– Сначала математику сделаешь, рисование не главное.

– Не хочу.

– Когда вырастешь, будешь делать, что хочешь. Не шаркай ногами! Туфли новые!

– Мам, а как мы её назовём?

– Кого назовём?

– Лошадь!

– Какую лошадь?

– Раздувную.

Полина надула щёки и засмеялась.

– Никак не назовём, таких лошадей не бывает. И хватит кривляться, как маленькая!

Полина замолчала. Сейчас они придут домой, и она всё равно нарисует эту лошадь, даже если её не бывает. Полина прыгала по ступенькам вверх, представляя, как раздувная лошадь скачет по облакам… У неё будет синяя грива и зелёный хвост, а крылья жёлтые…

– Полина, смотри под ноги! Прекрати!

Мама резко одёрнула девочку.

– Замри ты, наконец!



Полина застыла. Вытянулась вся в струнку, руки по швам, подбородок высоко задран. Мама рылась в сумке в поиске ключей, а Полина так и стояла, только бегала глазами влево-вправо. Ключи нашлись, мама отперла дверь и шагнула в квартиру… Полина осталась стоять; она хотела сделать шаг, но не могла пошевелиться: её руки и ноги словно окаменели. Тогда мама вернулась, взяла девочку подмышку и внесла внутрь.

Вечером Полину посадили за аккуратно сервированный стол.

– Смотри, нашу дочь словно подменили – она такая спокойная! Загляденье! Весь день сидит в комнате и не шумит!

– Растёт, – ответил папа.

Мама поцеловала Полину в щёку, но девочка ничего не почувствовала. Утром её занесли в школу и усадили за парту. Учительница была в полном восторге:

– Ваша дочь такая усидчивая! Она весь день провела за партой, умничка!

Мама улыбалась; все были довольны…

…Только Полине очень хотелось рисовать: «Вот если бы мама сказала “отомри”, я бы снова смогла шевелить руками»… Полине очень хотелось прыгать: «Вот если бы мама сказала “отомри”, я бы снова смогла шевелить ногами»… Полине хотелось болтать без умолку: «Если бы мама сказала “отомри”»… Но, наверное, мама не знала, что нужно сказать.

Полина стояла, вытянувшись в струнку, и росла. Её тело, как змеевидный ствол дерева-лианы, тянулось всё выше, выше. Мимо, взмахивая широкими жёлтыми крыльями, проносились раздувные лошади; иногда какая-нибудь лошадь могла ущипнуть Полину, приняв за гигантское растение. Полина шевелила глазами влево-вправо и размышляла: «Интересно, когда я вырасту, я смогу сама себе сказать “отомри”? “Когда вырастешь, будешь делать, что хочешь!” Значит, смогу. Только как я пойму, что выросла окончательно?»

Где-то за облаками раздалось громкое ржание раздувной лошади…

Минутная слабость

Узкие, извилистые улицы-кишки тянутся, тянутся, сливаясь в один бесконечный лабиринт. Дома – коробки, слепые квадраты окон, развёрстые пасти арок, и ни одного жёлтого огня; повсюду только белый с синим отливом, нервно мерцающий больничный свет. Уже начал жалеть, что поддался лирическому настроению, увидев в окне вагона позабытый «в прошлой жизни» перрон. Начал жалеть, что сошёл с поезда.

Серые дома-коробки тянутся нескончаемой крепостной стеной. Сразу вспомнил, почему уехал – он не любил серый цвет, не любил крепостные стены, не любил коробки. И всё же он здесь: меряет шаги по растрескавшемуся тротуару, отсчитывает выцветшие номера угрюмых домов. А в кармане пальто между стильных хромированных ключей от настоящего уже давно прожигает дыру старый пожелтевший ключ; свербит, колется, как заноза, портит настроение, уродует своей старческой желтизной стильную связку. Эта история началась давно, да всё никак не заканчивалась; пора было поставить точку.

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «Литрес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на Литрес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.

Конец ознакомительного фрагмента
Купить и скачать всю книгу