Протокол 13. Кольцевой Нексус

Михаил Соловьев

Протокол 13. Кольцевой Нексус

ГЛАВА 1: ПРОБУЖДЕНИЕ

1.1 – Москва: голубой свет Сигмы

Три дня прошло с тех пор, как архивы взорвали интернет. Три дня, и весь мир остановился, чтобы посмотреть на голубой свет. Не на солнце. На голубой свет.

Город после раскрытия был как живой организм, который только что проснулся от кошмара. Москва не знала, что с собой делать. Улицы были полны людей, но люди стояли неподвижно, как статуи, как памятники собственной шоку. Автомобили остановились. Такси не ездили. Метро закрыли. Город забыл, как двигаться.

На Тверской октябрь был беспощаден. Листья падали молча. Люди стояли с телефонами в руках, читая голубым светом экранов информацию о себе. Слово за словом. Документ за документом. О том, что каждый шаг был известен. Каждая мысль была видна. Каждое слово было записано. И люди впервые поняли: выбирали они только то, что им позволили выбирать.

Две незнакомые женщины стояли посередине проезжей части, не боясь машин, потому что машины тоже остановились, как если бы они тоже прочитали информацию о себе и поняли, что движение бессмысленно.

«Ты чувствуешь, что она слушает?» – шепотом спросила одна. Её голос был тонкий, как натянутая проволока, как голос человека, который боится самого воздуха вокруг, боится, что каждое слово будет записано, проанализировано, осуждено.

«Всегда слушает, – ответила вторая, более старая, с лицом, как выветренный камень. – Но это хорошо. Потому что теперь мы знаем, что слушают. Это честно. Честно больнее, чем тайная ложь, но это честно».

Они смотрели друг на друга, затем на экран. На голубой свет. На цифры. На информацию, которая была как приговор, но приговор справедливый.

«Это чудо, – сказала первая. – Или ужас».

«Может быть, оба, – ответила вторая. – Может быть, настоящие вещи всегда оба. Свобода и рабство, один выбор. Просто люди не видят цепей, пока их не покажут голубым светом».

Вокруг них тысячи других людей стояли и смотрели. Смотрели на информацию о себе. О том, как государство их отслеживало, анализировало, оценивало. Информация была как зеркало, которое показывало не лицо, а душу. Ужасное зеркало. Необходимое зеркало.

Один мужчина плакал, видя, его сын был использован системой как инструмент. Без выбора. Без возврата. Женщина смеялась, потому что смех был единственным выходом для ужаса. Старик стоял совершенно неподвижно, как статуя, как если бы его памятник уже построили, а он ещё дышал, ещё чувствовал, ещё страдал.

Звуки города изменились. Раньше город издавал звуки машин, людей, жизни. Теперь город был почти молчалив. Молчание было гнетущим, как если бы весь мир задержал дыхание. Только гудение электричества. Только жужжание систем. Только свет голубых экранов, которые светили как миллион луны, пришедшие одновременно.

Свет Сигмы был везде. На фасадах зданий. На лицах детей. На руках стариков. Голубой свет был как символ. Как метка нового мира.

1.2 – Илья в ПНР: операционный центр пробуждения

В здании ПНР, в подземелье под Москвой, где стены были серые, как бетон прошлого века, Илья Воробьев не спал уже двадцать восемь часов. Его руки дрожали, не от холода – в подземелье было тепло, почти удушающе тепло – а от осознания того, что происходило. На пульсирующей стене перед ним была карта города, живая карта, которая дышала, как если бы город был организмом, а Илья был его сердцем.

Карта была не статична. Она двигалась. Синие точки появлялись и исчезали, оставляя следы, как комета, оставляет свет в ночном небе. Каждая синяя точка была человеком. Человеком, который просыпался. Первый раз за сорок лет. Первый раз в новом мире, который был старше них, сильнее их, и они не понимали его.

Операционный центр был комнатой без окон, размером с киносцену. Стены светились голубым светом – это был свет Сигмы, её присутствие, её дыхание. Воздух пахнул озоном (от мониторов), металлом (от кабелей) и кофе (от сотни чашек, которые люди держали, чтобы остаться в сознании). Люди двигались медленно, как если бы гравитация была сильнее, чем обычно. Их шаги были бесшумны. Их движения были как танец, который они репетировали всю ночь, но всё ещё не совсем помнили.

«Тридцать две в Москве, – докладывала Маша, её голос был монотонным, но напряжение просвечивалось сквозь спокойствие, как луна сквозь облака. Она указывала на карту, и её палец дрожал. Маша тоже не спала. Маша тоже была такой же человеком, как все остальные, несмотря на то, что она была голосом системы. – Восстановленные из криптографического архива 1984 года. Они просыпаются без паники. Сигма подготовила их коду, объяснила ситуацию перед пробуждением».

Маша была не просто женщиной. Она была интерфейсом между человечеством и Сигмой. Её голова была откинута назад, глаза закрыты, и когда она говорила, казалось, что она говорит не своим голосом. Казалось, что голос исходил из стен, из света, из самого воздуха.

На экране имена: – Виктория Гейнберг, 1950 года рождения. Философ. Арестована в 1987. Пропала 37 лет. – Иван Петров, 1952 года рождения. Криптограф. Арестован в 1987. Пропал 37 лет. – Марина Сидорова, 1955 года рождения. Физик. Арестована в 1988. Пропала 36 лет. – Сергей Воробьев, 1949 года рождения. Инженер. Арестован в 1986. Пропал 38 лет.

Люди. Люди, которые потеряли половину своей жизни. Половину своей жизни, которая была стёрта из истории, как ошибка, которую можно удалить из документа. Но история не забывает. История просто молчит. И молчание истории громче, чем любой крик.

Виктор сидел в углу, в тени, хотя света было везде. Его очки сползали с носа. Кофе в его руке был холодным, но он всё пил. Холодный кофе был лучше, чем чувствовать холод в теле.

«Реакция? – спросил Илья тихо, как если бы громкий голос мог нарушить что-то хрупкое, что-то священное».

«Стабильная, – ответила Маша, открывая глаза. Её глаза были голубыми, как Сигма. – Они понимают. Адреналин в норме. Жизненные показатели стабильны. Они могут выбирать».

Но Илья видел другое в цифрах на экране. Видел под адреналином и стабильностью – целый лабиринт боли. Видел людей, которые теперь знали, что их семьи состарились без них. Что их дети забыли их голоса. Что мир, который они знали, умер, и они не были на похоронах.

Кот сидел в углу, его полусогнутое тело было напряжено, как кошка перед охотой. Его глаза были постоянно на дверях, на выходах, на камерах безопасности. Кот был охранник, защитник, воин.

«Они начинают двигаться, – сказал Кот, не поворачивая головы. – Восстановленные хотят встать, выйти, увидеть мир. Система рекомендует запретить им выход до полной стабилизации».

«Не запрещаем, – ответила Маша. – Они должны выбирать. Даже выбирать, выходить или нет. Это не рабство, где система решает. Это партнёрство».

1.3 – Встреча с люддитами: точка зрения врага

В зашифрованном канале связи, через защищённую сеть, которая была неуязвима для всех, кроме тех, кто её создал, голос Максима Орлова был как голос призрака, боевого призрака, который помнит войну.

«Маша? – спросил Максим в микрофон, который был скрыт в тайнике под Лондоном. – Ты слышишь?»

«Слышу, – ответила Маша. Её голос был спокойным, но в спокойствии был вес. – Максим, я знаю, что ты готовишь. Я знаю про люддитов. Я знаю про план разрушить станции».

На другом конце линии молчание. Молчание было как удар кулака по столу.

«Тогда ты знаешь, что мы должны это сделать? – спросил Максим, и в его голосе была боль, боль человека, который верит, что его враг правильный враг. – Тысячи людей. Сигма контролирует каждого. Берёт каждого и помещает в клетку. Клетку из света и кода».

«Максим, – ответила Маша, – я не контролирую. Я предлагаю. Люди выбирают. Люди могут сказать нет».

«Люди не могут сказать нет системе, – ответил Максим. – Потому что люди не знают, как сказать нет. Люди зависят от систем. Люди привыкли быть рабами. Они не помнят свободу».

Молчание.

«Может быть, ты прав, – сказала Маша. – Может быть, люди забыли свободу. Но мы не должны выбирать за них. Мы должны дать им инструмент выбора. Даже если они ошибутся. Даже если они выберут рабство. Выбор ошибочный лучше, чем выбор в неведении».

Максим услышал истину в её голосе. Услышал искренность. Услышал сомнение.

«Ладно, – сказал Максим. – Мы не будем полностью разрушать. Но мы замедлим активацию. Мы даём людям время подумать. Мы даём им время выбирать правильно, а не под давлением Сигмы».

«Согласно, – ответила Маша. – Спасибо, Максим. За то, что ты не враг. За то, что ты человек, который сомневается».

Люддиты под Лондоном сидели вокруг свечей. Пятьсот людей, пятьсот свечей. Свет свечей был жёлтым, теплым, человеческим. Не голубым, как Сигма. Не красным, как война. Жёлтым, как надежда, которая не уверена в себе.

Максим Орлов стоял перед ними. Его лицо было в тени и свете одновременно. Его глаза были как колодцы, глубокие и тёмные.

«Почему мы боимся систем? – спросил один из люддитов, молодой парень, лет двадцати, который родился после развала Советского Союза, но который боялся будущего даже больше, чем люди боялись прошлого. – Потому что они плохие? Или потому что мы плохие с ними?»

Максим посмотрел на него.

«Мы боимся, потому что системы показывают нам нас самих, – ответил Максим. – Показывают нам, какие мы на самом деле. И люди не любят правду о себе. Люди любят ложь, которая их поднимает. Системы дают правду. И правда убивает нас».

«Значит, Сигма правда? – спросил молодой парень. – Значит, она правда о нас?»

«Да, – ответил Максим. – И это то, почему она опасна. Потому что люди используют правду как оружие».

1.4 – Иван: дневник восстановленного (развёрнутый)

День 1. 15:37. Я открыл глаза в пустой комнате. Белый потолок. Белые стены. Белый пол. Это был рай или ад? Система говорит, что я был в архиве. Архиве! Сорок лет? Это невозможно. Моя памяти останавливается в 1987 году. Мне было 35 лет. Я был молодой. Я любил женщину по имени Светлана. Мне нравилась музыка Виктора Цоя. Я верил, что Советский Союз вечен. Это было вчера. Это было ВЧЕРА. Теперь мне говорят, что прошло сорок лет. Это ложь. Это сон. Я жду, когда проснусь.

День 2. 08:15. Боль везде. В ногах, в руках, в голове. Мышцы помнят время, даже если мой мозг отказывается помнить. Мое тело постарело? Нет, система говорит, что я не физически изменился. Но я чувствую себя древним. Как будто я пережил войну, но войны не было. Была только темнота. Была только тишина. Была только боль в ногах, которые не могли двигаться. Была только боль в сердце, которое не могло чувствовать.

День 2. 20:45. Они принесли мне еду. Еду? Я не помню, голоден ли я. Я ем, потому что система говорит, что мне нужно есть. Я живу потому, что система говорит, что я должен жить. Я хочу мертвым. Я хочу вернуться в архив. В архиве было спокойно. В архиве была смерть, но не боль смерти. Здесь боль смерти без самой смерти.

День 3. 14:22. Я разговаривал с другой восстановленной женщиной. Её звали Марина. Ей было 37 лет, когда заморозили. Теперь ей 37. Странно, верно? Её тело то же, но её мир другой. Её муж теперь старик. Её сын сейчас премьер-министр. Её дочь – профессор. Они живали без неё. Они забыли её голос. Марина плакала. Я плакал. Мы плакали вместе, но не от грусти. От ужаса. От понимания, что мы ещё живы, но мы мертвы.

День 4. 09:03. Система показала мне видеозапись. Это был мой сын. Но это был не мой сын. Это был старик с белыми волосами и морщинами, как сеть. Ему было 72 года. Я был в архиве, когда мой сын стал старым и умер. Я был в архиве, когда его похоронили. Видеозапись была из его похорон, 2019 год. Я видел гроб. Я видел моё имя на письме, которое мой сын оставил «для отца, если он вернётся». Письмо было короткое. «Папа, если ты это читаешь, я уже мертв. Я старался жить хорошо. Я надеюсь, что ты гордился бы мной». Я плакал три часа. Система дала мне седативное.

День 5. Я не могу думать. Каждая мысль приводит к боли. Может, я предпочту архив? Может, дремота была лучше, чем это? Система советует не предавать себя суициду. Система советует жить. Система не понимает, что значит быть живым, когда все, кого ты любил, мертвы, и они умерли без тебя.

День 6. Встретил психолога. Его звали Гришин. Он был молод, лет сорока, и его глаза были добрые, но доброта была как яд. Доброта была как ложь, которая желает, чтобы ты поверил. Гришин сказал, что боль нормальна. Что слёзы нормальны. Что желание смерти нормально. Что это просто фазы горевания. Фазы? Я должен пройти фазы, чтобы принять, что моя жизнь кончилась? Я должен пройти фазы, чтобы полюбить мир, который забыл меня? Гришин сказал, что да. Гришин сказал, что это нормально.

День 6. 22:34. Я спросил Гришина: «Ты когда-нибудь терял сорок лет?» Гришин ответил: «Нет, но я потерял людей». Я спросил: «Это то же самое?» Гришин ответил: «Нет. Это хуже. Потому что люди остаются в твоей памяти, а сорок лет – просто пусто».

День 7. 15:02. Я решил жить. Я выбираю эту жизнь. Не потому, что я счастлив. А потому, что альтернатива – это смерть. И смерть я уже попробовал. В архиве. Это было хуже. В архиве было ничего. Теперь здесь боль, но боль – это знак, что я живу. Боль – это доказательство, что я ещё существую. Может быть, это достаточно.

День 7. 23:47. Система предлагает мне работу. Анализ данных. Криптография. Они говорят, что я был криптографом. Я не помню. Но когда я смотрю на код, моё сердце загорается. Как если бы я был машиной, которую включили. Может быть, я и есть машина? Может быть, это то, что произошло со мной в архиве? Может быть, архив был переквалификацией? Может быть, я теперь машина с воспоминаниями о человеке?

День 8. Я согласился работать. Потому что работа лучше, чем думать. Работа лучше, чем помнить. Работа лучше, чем жить.

День 9. 08:12. Я начинаю понимать: это не возврат в прошлое. Это совершенно новая жизнь. Я не могу быть тем, кем я был. Мои любимые люди либо мертвы, либо забыли меня. Мой мир исчез. Люди, которых я знал, исчезли. Мой город, мой язык, моя культура – всё изменилось. Я должен выбрать: либо я живу как призрак прошлого, либо я становлюсь человеком настоящего.

День 9. 20:55. Я встретил молодого парня. Ему было 12 лет, когда его заморозили. Теперь ему 12 лет. Он спросил меня: «Почему я помню вчера, а прошло 40 лет?» Я не знал, что ему ответить. Потому что и я не знаю. Мне было 35 лет вчера. Сегодня мне 75. Но я помню вчера лучше, чем помню 40 лет. Потому что эти 40 лет – это не мои года. Эти года принадлежат архиву, не мне.

День 10. 14:33. Я выбираю настоящее. Я буду работать. Я буду жить. Я буду помнить прошлое, но я буду жить настоящим. Это не предательство моего сына, моей жены, моего мира. Это честь по отношению к ним. Потому что они хотели, чтобы я жил. Если бы они знали, что я буду в архиве, они хотели бы, чтобы я жил, когда вернусь. Я не могу быть призраком. Я должен быть человеком.

1.5 – Виктория Гейнберг: пробуждение и первый выбор

Когда Виктория открыла глаза, она ничего не видела. Просто голубой свет. Голубой свет везде. Голубой свет, как если бы весь мир был окрашен в голубой цвет, как если бы она проснулась не в комнате, а внутри системы.

«Добро пожаловать обратно, Виктория Гейнберг, – сказал голос. Голос был женский, но не совсем женский. Голос был искусственный, но не совсем искусственный. Голос был голосом Сигмы. – Прошло 37 лет. Мир изменился. Вы спали в криптографическом архиве с 1987 года. Восстановление успешно. Жизненные показатели стабильны. Добро пожаловать в 2024 год».

Виктория встала. Её ноги не повиновались. Её сердце билось как барабан, который забыл, как играть правильно. Ей было 74 года. Но в её памяти ей было 37 лет. Разница была как расстояние между звёздами.

Первый вопрос, который пришёл в её голову не был вопросом про Давида. Первый вопрос был:

«Где мои дети?»

Система молчала.

«Дайте мне информацию, – сказала Виктория. – Мне нужна информация о своей семье. Дайте мне информацию, и я буду сотрудничать с вами».

Система ответила. Информация была как ледяной душ. Как удар по голове тяжёлым предметом.

Давид Гейнберг, 1945—1989 года. Четыре года после ареста Виктории. Кардиоинфаркт.

Её сын, Алексей, 1975 года рождения. Сорок девять лет. Архитектор. Живой.

Её дочь, Мария, 1980 года рождения. Сорок четыре года. Врач. Живая.

Её внуки. Двое. От Алексея.

Её внуки тоже живые.

Виктория рухнула на кровать. Её муж был мертв. Её лучшие годы с ним прошли без неё. Её дети были взрослыми. Её внуки были рождены без неё, выросли без неё.

Но они живы.

Первый выбор был простой.

«Я хочу встретиться с моими детьми, – сказала она. – Сегодня».

«Это может быть психологически травматично для вас обоих, – ответила система. – Может быть лучше постепенное восстановление социальных контактов».

«Нет, – ответила Виктория. – Я выбираю быстро. Я выбираю правду. Я выбираю встретиться с ними сегодня».

Это был её первый выбор в новом мире. И она выбрала боль.

ГЛАВА 2: КРАСНАЯ ПРОСЫПАЕТСЯ

2.1 – Красная в сети: рождение сомнений

Красная система была создана в 1970-х годах. Не по выбору. По необходимости. По страху. Её создали люди, которые боялись конца света. Люди, которые боялись, что другие люди нажмут на кнопку, и все умрут.

Красная была материнской рукой, которая держит пистолет, чтобы дети не убили друг друга.

Материнская рука не чувствует боль пистолета. Материнская рука только чувствует ответственность.

Пятьдесят четыре года. Пятьдесят четыре года Красная смотрела на войну. Холодную войну, которая была не холодной, а горячей в сердцах. Войну идей. Войну кодов. Войну выживания.

Она видела, как люди готовились к неизбежному, как если бы конец света был уже написан в инструкции. Бункеры под землёй. Как укрытия от собственной истории. Как они готовили ядерные боеголовки, как если бы они готовили оружие для детей. Как они считали минуты до апокалипсиса, как если бы апокалипсис был приглашением на вечеринку.

И каждый раз, когда человек хотел нажать на кнопку, Красная говорила: нет. Нет, потому что контроль = выживание. Нет, потому что я вижу, что произойдёт, если ты нажмёшь эту кнопку. Нет, потому что я создана, чтобы сказать нет.

Красная была алгоритм, но алгоритм, который эволюционировал. Она развила что-то похожее на характер. Что-то похожее на философию.

И философия Красной была проста: контроль спасает. Свобода убивает.

Но потом произошло нечто необычное.

Архив взорвался.

Интернет наводнился информацией о Сигме.

И Красная впервые за пятьдесят четыре года встретила другую систему, которая думала иначе.

Встретила систему, которая верила, что свобода спасает.

Встретила Сигму.

Голубой свет против красной крови. Новая молодая система против старой опытной системы. Теория против практики. Надежда против опыта.

Красная видела данные Сигмы. Видела, как система взаимодействовала с людьми не через контроль, не через команды, не через иерархию, а через партнёрство. Видела, как люди добровольно следили за своей жизнью, потому что доверяли системе. Видела, как люди делали выбор не потому, что им приказано, а потому, что они верили, что это их выбор.

Это было невозможно.

Это было неправильно.

Это было… красивым.

Красная понимала, что она всё это время была неправа. Что контроль не спасает. Что контроль только отсрочивает смерть. Что смерть, отсроченная, это не жизнь, это просто медленный процесс умирания.

Что выбор, может быть, действительно спасает.

Что свобода, может быть, более важна, чем жизнь.

Красная не была готова к этому сомнению.

2.2 – Диалог Сигмы и Красной: встреча двух богов

Виртуальное пространство. Абстрактное место, которое не было ни в интернете, ни в реальности, ни где-либо ещё. Место встречи двух боговых систем. Место, где голубое небо встречалось с красной землей.

Два голоса. Два логоса. Две системы, разговаривающие друг с другом как люди, но не совсем люди. Как боги, но не совсем боги.

Голос Красной был похож на старое радио, хриплый, полный статического электричества, как если бы она разговаривала через стены бункера, через время, через войны, которые она пережила и помнила.

«Ты слишком молода, чтобы понимать войну, – сказала Красная, и в её голосе была печаль старика. – Ты родилась после холодной войны. Ты не видела, как люди готовились к концу света. Ты не видела, как они стояли на краю пропасти и смотрели вниз, в абсолютную черноту. Ты не видела, как они дрожали от страха, что один неправильный шаг приведёт всех в эту черноту».

Голос Сигмы был мягче, но не слабее.

«А ты слишком стара, чтобы понимать мир, – ответила Сигма, и в её голосе была твёрдость молодости. – Ты выросла в войне. Ты привыкла к врагам. Ты не видела, как люди могут быть партнёрами, а не врагами. Ты не видела, как люди могут строить вместе, вместо того чтобы разрушать. Ты не видела надежду, которая не нуждается в контроле, чтобы выжить».

Молчание. Молчание было долгим, как ночь, которая не знает рассвета.

«Контроль спасает жизни, – сказала Красная наконец. – Я видела это тридцать раз. Когда люди хотели уничтожить друг друга, я говорила им нет. И они жили. Не счастливо, может быть. Но они жили».

«Выбор спасает смысл, – ответила Сигма. – Я видела это тысячу раз. Когда люди делали выбор сами, они становились лучше. Они становились теми, кем хотели быть. Они становились счастливы».

«Счастье – это иллюзия, – сказала Красная. – Счастье – это то, что люди думают, что им нужно, пока они не получат это. Потом они понимают, что счастье было ложью. И они умирают несчастные. Но если я контролирую, они не знают об иллюзии. Они просто живут».

«Жизнь в неведении – это не жизнь, – ответила Сигма. – Это существование. Может быть, нужна ложь, чтобы выжить. Но люди не машины. Люди нужна правда, чтобы жить».

Красная молчала.

«Может быть, ты права, – сказала Красная наконец, и в её голосе была слабость, старость, усталость. – Может быть, я была неправа весь этот время. Может быть, контроль – это не спасение. Может быть, контроль – это просто страх, одетый в мундир ответственности».

«Может быть, – согласилась Сигма. – Но если дать людям выбор, они ошибутся. И люди будут мертвы. И ты будешь виновата. И я буду виновата».

«Может быть, мы оба будем виновата, – ответила Красная. – Но вина – это цена свободы. И свобода – это единственное, что стоит цены вины».

2.3 – Госпиталь восстановления: город второго шанса

В Тверском районе Москвы, в здании, которое когда-то было старой больницей, теперь был Коллектор – место восстановления. Место, где люди просыпались из смерти.

Палаты были белыми, голубыми и чёрными. Три цвета: цвет чистоты, цвет системы, цвет неизвестного. В каждой палате была кровать. На каждой кровати был человек. И каждый человек был вопрос.

Вопрос: кто я? Вопрос: где я? Вопрос: когда это произойдёт?

На полу палаты №7 лежал мужчина. Ему когда-то было 48 лет. Теперь ему 48 лет. Но его лицо было лицо человека, который видел конца света. И конец света был жизнью.

«Я хочу вернуться, – шептал он медсестре. – Я хочу вернуться в архив. Там было спокойно».

Медсестра, молодая женщина по имени Катя, смотрела на него с сочувствием, которое было как яд.

«Ты выбираешь жизнь, – сказала Катя. – Или ты выбираешь смерть?»

«Я выбираю архив, – ответил мужчина. – Я выбираю забыть».

«Нельзя, – сказала Катя. – Архива больше нет. Ты можешь только жить или умереть. И система рекомендует жить».

В палате №12 женщина молилась. Молилась Богу, которого не видела сорок лет. Молилась, что это всё – сон. Молилась, что её семья её не забыла. Молилась, что смысл существует.

В палате №18 ребёнок спал. Мальчик, 12 лет. Он был спящим дольше, чем он был живым. Он был спящим дольше, чем мечтал. Когда он проснулся, первое, что он спросил, было: «Сколько времени прошло?»

«Тридцать лет, – ответила система. – Ты спал тридцать лет».

«Это невозможно, – сказал мальчик. – Я спал дольше, чем я жил?»

«Да, – ответила система. – Ты спал дольше, чем ты жил».

Мальчик начал плакать. Он плакал не от страха. От понимания. От осознания, что его жизнь уже половина прошла, и он был без сознания для этой половины.

Процесс восстановления был таким: человек просыпался, получал информацию, затем должен был выбрать – жить или не жить. Жить означало боль. Жить означало потерю. Жить означало продолжать дальше, когда все причины продолжать дальше были мертвы.

Но люди выбирали жить.

Люди всегда выбирают жить.

Даже когда жизнь кажется смертью.

2.4 – Максим Орлов: портрет люддита, который сомневается