Тени, что мы несли

О. Кери

Тени, что мы несли

Павловский Посад

2025

Пролог

В мире, где память разбита, как зеркало, а души носят маски эмоций, двое идут сквозь пустыню Морра – к Семи Вратам, за которыми, говорят, скрывается правда.

Они не помнят кто они. Не знают, зачем идут. Только чувствуют – где-то в глубине, за слоями боли и тишины, их ждёт не спасение… а встреча.

Один несет в себе вину, как шрам. Другой – хранит память, теряя себя. Их пути переплетены. Их судьбы – неотделимы.

Но самое страшное, что они могут обнаружить, – не то, кого они не спасли. А то, кем они были.

Это не история о героях, которые спасают мир. Это путь внутрь. К скрытому. К запретному. К тому, что мы прячем даже от самих себя.

«Тени, что мы несли» – это притча о памяти и утрате, о вине и прощении, о том, как легко разрушить мир… и как невозможно вернуть себя.

Для тех, кто слышал шепот прошлого.

Для тех, кто боится вспомнить.

Для тех, кто все еще идет – сквозь тень.

Часть 1: Падение

«Никто не помнит, как всё началось.

Но каждый чувствует —

что он уже был там,

в момент разлома.»

Глава 1. Разрушение Башни

Мир звался Элиос – не потому, что в нём было солнце. Великое светило угасло в ту роковую ночь, когда мир лишился снов. Теперь небо представляло собой беспросветную серую пелену, похожую на пепел, оседающий на измождённых лицах людей. Дни здесь измерялись не часами, а утратами: сколько имён стёрлось из памяти, сколько лиц превратилось в размытые тени, сколько рук забыли тепло объятий.

Города стояли словно призраки былого величия. Люди бродили по улицам, лишённые прошлого, как путники в бесконечной пустыне забвения. Только шрам памяти оставался – как неизгладимый след под языком, как слово, которое вечно вертится на кончике языка, но никак не может быть произнесено. И только одно место хранило отголоски былого – Башня Воспоминаний.

Башня не стояла на земле – она вырастала из неё, словно уродливый нарост, подобно вывернутому наружу хребту земли. Её основание терялось в бездонных глубинах, где заканчивались последние карты и начинались мрачные легенды. А вершина не просто касалась неба – она пронзала его, словно ржавый кинжал плоть.

Древнее предание гласило, что Башню создали не люди. Она существовала здесь задолго до их появления. Она была не просто зданием – она была застывшим воспоминанием, воплощённым в камне, живым организмом, дышащим в унисон с ритмом умирающего мира.

Внутри Башни не было ни лестниц, ни окон – только бесконечные залы, меняющие форму с каждым дыханием этого странного места. Стены покрывали загадочные символы, которые нельзя было прочесть глазами, но можно было почувствовать кожей – как мурашки от холодного ветра, как звук, рождающийся в самой глубине души. И в самом сердце этого лабиринта находилось Великое Зеркало.

Оно не было сделано из стекла или металла, не было водной гладью – оно было прорехой в ткани реальности. Прямоугольная пустота, в которой отражалась не внешность, а сущность человека. Когда кто-то смотрел в него, он видел не своё лицо, а всю свою жизнь, все решения, все поступки, все тайны.

Люди приходили сюда, чтобы вспомнить не даты и имена, а самих себя. В мире, где память стала роскошью, а прошлое превратилось в пепел, Башня оставалась единственным местом, где можно было услышать эхо собственного голоса.

И Каин стоял перед Зеркалом. Один, как всегда, как было предначертано. Он не знал, зачем пришёл сюда, но что-то внутри него, словно заржавевшая шестерёнка древнего механизма, неумолимо вело его сквозь руины былого величия, сквозь тишину умирающего мира.

Он вгляделся в Зеркало, и впервые оно показало не его отражение. Изображение дрогнуло, раздвоилось. Один – он сам: высокий, истощённый, с тенями под глазами, будто не спал тысячу ночей. Другой – такой же, но с пустотой вместо лица, с семью странными дугами, проступающими на коже, словно шрамы от звёзд. И этот второй улыбался холодной, безжизненной улыбкой.

– Ты чувствуешь это? – раздался голос позади. Знакомый голос, но Каин не обернулся.

– Нет, – ответил он, хотя ложь жгла его горло.

Он чувствовал, как вены пульсировали вразнобой с сердцем, как воздух становился густым от невысказанных криков, как время медленно, с какой-то извращённой жестокостью, начинало рваться по швам. И тогда Зеркало словно вдохнуло, втягивая в себя последние остатки реальности.

***

Вспышка небытия разорвала мир. Не свет, а его отсутствие, не звук, а его смерть. То, что вырвалось из Зеркала, было хуже любой тьмы – это была сама пустота, принявшая форму света. Оно касалось стен, и стены забывали, кто они. Оно касалось людей, и они теряли память о своём существовании.

Первым пал старик у порога. Он не кричал – он замер, прижав руки к вискам, глаза его были расширены в последней попытке удержать ускользающее сознание. Его пальцы разжались, и он упал, не мёртвый, а пустой, словно выпотрошенный.

Женщина в сером платье схватилась за грудь, её губы беззвучно шевелились:

– Мама… – прошептала она.

– Мама… – повторила снова.

– Мама… – и затихла навсегда, потому что забыла, кого звала.

Кто-то закричал. Один голос, потом другой, и вскоре ни одного голоса не осталось. Только звук, похожий на рвущиеся одновременно тысячи страниц. Это был звук памяти, разрываемой на части, словно кто-то методично уничтожал библиотеку душ. Воздух наполнился запахом горелой бумаги и озона, а пространство вокруг начало искажаться, словно зеркало, в которое бросили камень.

***

А затем пришёл огонь. Но не обычный – не красный и не жёлтый. Чёрный огонь, пожирающий саму суть вещей. Он выползал из трещин в полу, просачивался сквозь щели в стенах, вырывался из глаз людей, превращая их в пустые оболочки. Этот огонь не оставлял пепла – он оставлял лишь тишину и забвение.

Каин рухнул на колени, чувствуя, как его череп раскалывается изнутри. Сотни голосов кричали в его сознании, их мольбы и проклятия переплетались в безумную симфонию отчаяния. Он видел, как Башня умирает в конвульсиях: камни трескались, выпуская тени, которые были древнее самой тьмы; потолки проваливались внутрь себя, словно пространство сжималось, пытаясь спрятаться от происходящего кошмара.

Стены пели – низкий, мучительный звук, от которого дрожали кости. Это была песня умирающей памяти мира, последняя агония всего сущего. Каин пытался подняться, но его тело предавало его, отказываясь подчиняться. Он смотрел на свои руки и не узнавал их – не потому что они изменились, а потому что он забыл, что они принадлежали ему.

И тогда он услышал этот голос – без лица, без тела, без прошлого. Голос, который звучал не извне, а изнутри, словно кто-то шептал прямо в его душе:

– Я открыл Врата, – произнёс голос тихо, почти нежно, как будто признаваясь в любви, а не в преступлении.

Каин хотел закричать, но из горла не вырвалось ни звука. Он не знал, кого звать на помощь, не знал, кого обвинять, не знал даже, кто он сам. Он только чувствовал, что был рядом, стоял в шаге от чего-то важного, мог остановить происходящее, но не сделал этого.

Огонь достиг центра зала, и Зеркало задрожало не от страха – от боли. Оно было живым, и сейчас его жизнь уходила вместе с памятью мира. Из его глубины вырвался последний свет – не слепящий, а исполненный такой глубокой печали, что Каин едва не заплакал.

В этом свете он увидел её – женщину с медальоном в руке, старым и тяжёлым, с гравировкой в виде семи дуг. Она стояла в толпе, её губы беззвучно шевелились, и хотя Каин не слышал слов, он знал – она звала его. Она протянула руку не к нему, а к Зеркалу, словно пытаясь удержать то, что уже уходило в небытие.

И тогда Башня вскрикнула – звук, которого не должно было существовать в этом мире. Звук, который не слышали уши, а чувствовали кости, кровь и пыль. Это был крик памяти, умирающей навсегда, последний вздох всего сущего.

Стены обрушились не вниз, а внутрь себя, словно пытаясь спрятаться от реальности происходящего. Потолок провалился в пустоту, которую не могли увидеть глаза. Небо треснуло, и по нему поползли чёрные вены, словно сама ткань мироздания разрывалась на части.

Огонь поглотил Зеркало. Оно не взорвалось – оно просто исчезло, будто его никогда и не существовало, оставив после себя лишь пустоту и забвение.

И тогда пришла тьма – не просто отсутствие света, а абсолютное ничто, в котором не было ни времени, ни имён, ни прошлого. Тьма, в которой не было даже Каина. Только пепел падал с неба – как снег, как слёзы, как последнее, что осталось от мира.

И на руке Каина, под слоем пепла, под кровью, под леденящим холодом, проступили семь дуг – как цепь, как проклятие, как путь, который ему ещё предстояло пройти. И в этот момент он понял, что его судьба только начинается, хотя мир, каким он был раньше, уже никогда не вернётся.

Глава 2. Каин в пепле

Тело лежало в пепле, словно выброшенное на берег времени после того, как волна реальности отступила, оставив лишь голые кости бытия. Дыхание исчезло, сознание угасло – осталась лишь тяжесть, будто плоть стала чужим грузом, забытым в руинах былого мира.

Один глаз навеки закрыт шрамом – белым, как выжженная луной кость, рассекающим кожу от виска до скулы. Этот шрам, словно проведённый лезвием по самой сути его существа, разделил его на того, кем он был, и того, кем стал. Второй глаз, тёмный и глубокий, смотрел в серое небо, не видя, но ощущая, как пустота над головой пульсирует в такт с далёкими, ещё не названными ритмами вселенной.

Воздух возвращался медленно, неохотно. Каждая порция кислорода требовала согласия от лёгких, будто они забыли, как дышать. Воздух был тяжёл не от гари, а от отсутствия – в нём не было запаха жизни, тепла, голосов. Только пепел, падающий с неба, как проклятый снег, как последний аккорд мира, забывшего, как звучит музыка.

Он не шевелился не от страха, а от незнания – кто пошевелится, если он двинется: тот, кем он был, или тот, кем стал? Когда тело наконец поднялось, оно не слушалось. Каждое движение давалось как расплата – за каждый шаг, за каждый вдох, за каждый миг, проведённый в мире, который, казалось, уже не желал его видеть.

Одежда – тёмная, почти чёрная, с обугленными краями, словно вырванная из пламени последнего дня – облегала фигуру, не скрывая истощения, а подчёркивая его, как саван, который он носил слишком долго, не решаясь сбросить. На запястье семь серебристых дуг, словно следы от падших звёзд, пульсировали сквозь пепел и кровь, отвечая на зов, ещё не прозвучавший в мире, но уже звучащий внутри.

Вокруг не просто руины – невозможность. Стены лежали под углами, которых не бывает в природе. Пространство сложилось, как смятая бумага, и забыло, как разворачиваться. Улицы обрывались в пустоту, словно кто-то вырвал кусок мира и не потрудился закрыть дыру. Двери вели в стены, окна – в другие окна. Ни одного тела, ни капли крови. Только следы – будто люди не умерли, а исчезли, их просто вынули из реальности, оставив лишь отпечатки на пыли, как память о том, что они когда-то были.

Шаги по пеплу звучали не как шаги, а как признание вины. Каждый шаг – нарушение запрета, словно он не имел права двигаться в мире, где так много не двигалось. Он не знал, куда идёт, но знал – должен идти. Впереди ждало не спасение, а наказание, которого он избегал слишком долго, прячась в тишине, в пустоте, в себе.

И тогда – крик, пронзивший тишину не звуком, а самой сутью боли, вырвавшийся из глубины, куда не доставал свет, не заходила память, не решалась совесть. Крик ребёнка, звучащий не в ушах, а в ядре сознания, словно включилась проекция утраченного мира – мира, где ещё были имена, лица, руки, которые можно было удержать, где любовь не считалась слабостью, а смерть не становилась наказанием за то, что ты ещё чувствуешь.

Он остановился не по своей воле, а потому что тело больше не могло притворяться: что ничего не было, что он не видел, не слышал, не знал. Сердце, забытое в прошлом, вдруг вспомнило ритм – каждый удар отдавался в висках, как эхо падающих стен, как последний стон Башни, как голос, который он когда-то называл своим.

Глаза закрылись, и перед ним возникло воспоминание – не сон, не галлюцинация, а нечто, вырезанное из реальности и сохранённое в тайнике души: чёрное пламя, не пожирающее плоть, а стирающее суть, вырезающее душу по контуру. В центре – ребёнок, не плачущий, а кричащий не от боли, а от осознания, что его забывают, что имя растворяется в пепле, что никто не приходит, что он стоит рядом и не делает шага. Рука, протянутая в пустоту, тянется к нему, к тому, кто смотрит, кто может, но не двигается.

– Помогите! – звучало не в воздухе, словно это слово было вплетено в ткань мира, последний штрих, который не сумели стереть. Удар, последовавший за этим, не коснулся тела – он разорвал суть, и в этот миг он окончательно понял: он не жертва, не свидетель, не выживший – он виновник. Он не спас. Не закричал. Не бросился в огонь. Он стоял неподвижно, словно статуя в пустыне, словно памятник собственной трусости, собственной неспособности действовать, когда это было необходимо.

Колени его коснулись пепла не по воле, а по приговору судьбы. Пальцы впились в шрам, пытаясь вырвать из себя не только боль, но и память о том дне, о том моменте, когда всё изменилось навсегда. Кровь потекла – чёрная, как пепел, как тень, как последний вздох умирающего мира – но не смывала вины, а только подчёркивала её, и даже тело знало, что он не имеет права на прощение.

Сколько времени он провёл в этом положении, погружённый в бездну собственной вины, он не знал. Время перестало быть линейным, свернулось в кольцо, где каждый миг был одновременно началом и концом, прошлым и будущим, страданием и искуплением. Когда он поднялся, лицо его было сухим, глаза – мокрыми от невыплаканных слёз. Слёз не было, потому что плакать могли только те, кто ещё верил в искупление. Он давно понял: его путь – не к спасению, а к исполнению долга, к тому, что должно быть сказано, сделано, пережито, даже если это убьёт его во второй раз.

Он шёл дальше, не зная, куда, но чувствуя, что движение – это единственное, что ещё отличает его от мёртвых. Каждый шаг был не попыткой найти путь, а признанием того, что потеряно, того, что уже никогда не вернуть. Перед ним открылась лужа – не вода, а смесь пепла и дождя, чёрная, маслянистая, как кровь после последней битвы. Он наклонился, не желая увидеть своё отражение, но зная, что должен это сделать.

В отражении он увидел не себя, а своего двойника: с открытым левым глазом, в котором не зрачок, а дыра, пронзающая реальность, окно в то, что было до, в то, что он уничтожил собственными руками, собственным бездействием. Когда он отшатнулся, лужа дрогнула, отражение исчезло, но он знал – это не иллюзия. Это правда, которую он носил внутри, как шрам, как клеймо, как приговор, вынесенный самому себе.

Голос пришёл позже – не извне, а изнутри, тихий, холодный, знакомый, как собственный пульс:

– Ты был рядом. Ты не остановил. Ты допустил.

– Кто ты? – прошептал он в пустоту.

– Я – ты. Тот, кого ты прячешь. Тот, кого ты ненавидишь. Тот, кого ты забыл, но кто не забыл тебя.

Он остановился, повернул голову. Обломок стекла в пыли отразил его тень, его шрам, его глаза. Но на миг в отражении промелькнула улыбка – не его улыбка. Другая. Холодная, как зима, как приговор, как будущее, которое уже наступило. Кулак сжался. Стекло разбилось. Осколки впились в ладонь. Кровь стекала по пальцам, но боли не было, потому что боль была не в теле, а в памяти, в том, что он помнил слишком хорошо, что преследовало его во снах и наяву.

Далеко впереди, на краю руин, остался след – маленький, чёткий, детский отпечаток босой ноги в пепле, как будто кто-то шёл здесь недавно, как будто кто-то выжил в этом мёртвом мире. Он опустился на колени, закрыл глаза – и крик вернулся:

– Помогите! – не громче шёпота, но раздирающий изнутри, словно это слово было единственным, что ещё связывало его с человечностью, с тем, что когда-то делало его человеком.

Он не плакал, но впервые за долгое время задохнулся, воздух перестал приносить жизнь, а только напоминал о том, что она была, что она существовала, что она могла быть спасена.

***

А на краю руин, в сером свете умершего неба, стояла девушка – с темными волосами, с медальоном в руке, с гравировкой в виде семи дуг. Она смотрела вверх, ждала чего-то, кого-то, знала, что он идёт. Он не знал, кто она, но чувствовал – она помнит. И в этот миг что-то давно мёртвое внутри него – не проснулось, не ожило, но дрогнуло, словно под пеплом ещё теплился уголёк, который, может быть, ещё можно было раздуть, вернуть к жизни.

Он пошёл дальше – не к ней, не от неё, просто вперёд. Путь уже начался без его согласия, без его воли. Он не выбирал – его выбрали. Пепел падал с неба, как снег, как слёзы, как последнее, что осталось от мира, от надежды, от всего, что когда-то было живым. А на руке, под пылью, под кровью, под леденящим холодом пустоты, семь дуг пульсировали всё ярче, всё настойчивее. Они словно тянулись к чему-то невидимому, отвечали на зов, который становился всё громче, хотя источник его оставался скрытым от глаз. Память просыпалась медленно, болезненно, как раненый зверь, который не хочет возвращаться к жизни, но вынужден это сделать.

Пепел продолжал падать с неба, укутывая мир в свой серый саван. Он двигался вперёд, словно марионетка, ведомая невидимыми нитями судьбы. Его шаги эхом отражались от разрушенных стен, создавая иллюзию, будто за ним следует целая армия призраков.

В воздухе витало нечто неуловимое – предчувствие перемен. Оно было таким же осязаемым, как пепел под ногами, но куда более зловещим. Семь дуг на запястье начали светиться едва заметно, отбрасывая призрачный свет на его измождённое лицо.

Он остановился, почувствовав, как что-то изменилось в воздухе. Обернувшись, он увидел, что следы его ног, оставленные в пепле, начали медленно исчезать, словно их поглощала сама земля. Это было последнее напоминание о его присутствии в этом мёртвом мире, и даже оно исчезало.

Внезапно он ощутил странное притяжение. Оно шло откуда-то издалека, манящее и пугающее одновременно. Что-то внутри него – то, что он так долго пытался подавить – тянулось к этому зову, словно магнит к металлу.

Впереди, там, где небо встречалось с руинами, он почувствовал её присутствие. Не видел, но знал – она там. Девушка с темными волосами и медальоном в виде семи дуг. Она ждала, знала, что он придёт. Это знание жгло его изнутри, заставляя двигаться вперёд, несмотря на все страхи и сомнения.

Семь дуг на его запястье пульсировали в такт с чем-то далёким, невидимым, но несомненно существующим. Связь между ними становилась всё ощутимее, хотя они ещё не встретились. Что-то древнее и могущественное тянуло их друг к другу, словно две половины одной загадки, ищущие друг друга в разрушенном мире.

Пепел продолжал падать с неба, укрывая мир своим серым покрывалом. А он шёл вперёд, ведомый не только светом семи дуг, но и необъяснимым притяжением к той, кого ещё не видел, но чьё присутствие чувствовал каждой клеточкой своего существа.

И в этом движении вперёд, в этом странном путешествии через разрушенный мир, он начал понимать, что его путь только начинается. Что встреча с ней – лишь часть чего-то большего, чего-то, что изменит не только его судьбу, но и судьбу всего этого умирающего мира.

Но страх всё ещё сковывал его сердце. Страх перед тем, что он может узнать, перед тем, что ему предстоит увидеть. Перед правдой, которую он так долго пытался забыть, и перед той, кто, возможно, хранила ключ к этой правде.

Глава 3. Мелодия в медальоне

Лира скользила между руинами, словно призрак. Пепел кружился вокруг неё, не оставляя следов – он не помнил ни её, ни кого-либо другого. Её пальцы скользили по шершавым обломкам, но она не искала ни еды, ни воды, ни убежища. Она искала нечто неуловимое – отголосок прошлого, когда мир ещё дышал именами, когда звук имел смысл, а память не была пустой оболочкой.

Город лежал перед ней, словно смятый лист бумаги, сложенный под немыслимыми углами. Стены, когда-то возносившиеся к небу, теперь ввалились внутрь себя, словно проглотив собственные внутренности. Окна зияли пустыми глазницами, в которых отражалась только бесконечная серость. Тишина здесь была особенной – не отсутствием звука, а плотным веществом, оседающим в лёгких, замедляющим ток крови, высасывающим жизнь.

Она копошилась в обломках, методично перебирая кирпич за кирпичом, рука за рукой. Каждое движение было не просто действием – это был ритуал, попытка заполнить зияющую пустоту внутри себя. Будто, если она не прекратит копать, память не успеет окончательно раствориться в пепле.

Пальцы наткнулись на что-то твёрдое, завёрнутое в обгоревшую ткань. Кто-то спрятал это здесь намеренно, зная, что огонь заберёт всё, кроме этого предмета. Медальон. Чёрный металл не от ржавчины, а от прожжённого света. Его держали в пламени, но он не сгорел. Круглый, с гравировкой по краю – семь дуг, пересекающих окружность, арки, ведущие в никуда.

Она не помнила, откуда он взялся, но знала – он принадлежал ей. Его вес был частью её плоти, его форма – частью её снов, его тишина – частью её боли. Замок сопротивлялся, не желая открываться, словно хранил какую-то страшную тайну. Когда крышка наконец поддалась, звук не последовал сразу.

Сначала была тишина – густая, осязаемая. Потом – первый аккорд, тихий, едва уловимый, не звук, а дыхание, вырвавшееся из самой глубины медальона. И затем – мелодия. Негромкая, не торжественная, но знакомая, как пульс, как сон, как что-то, что было в ней самой, но было вытеснено временем. Она не играла – она вспоминала.

Её пальцы не касались пружины – они освобождали то, что было заперто веками. Люди вокруг остановились не потому, что услышали музыку, а потому что вспомнили. Один старик с лицом, покрытым пылью веков, отшатнулся, словно от удара. Другая женщина прикрыла уши не от звука, а от того, что звук пробудил в её памяти.

И кто-то, сидевший у разрушенной стены, прошептал, не глядя на неё:

– Это было… в Башне.

Она замерла.

– Что?

– Перед падением, – ответил он, опуская голову. Что-то внутри него надломилось, словно старая струна арфы.

***

В её голове зазвучал голос – не извне, а изнутри. Не шёпот, а приговор:

– Ты должна была их спасти.

Она не закрыла медальон, боясь, что если мелодия остановится, она забудет, что вообще её слышала. Звук висел в воздухе, не рассеиваясь. Пепел не мог его поглотить. Он шёл не по улицам, не между стенами – он проникал сквозь них, словно вода сквозь песок.

Музыка была не просто звуком – она была веществом, материей, способной вырезать путь в самой ткани забвения.

***

Где-то в руинах, далеко отсюда, человек со шрамом через всё лицо внезапно остановился. Он не услышал музыку, но почувствовал её всем существом. Что-то в его груди дрогнуло, и сердце впервые за долгое время вспомнило, как биться в такт с чем-то, кроме боли.

Он не знал, что это музыка. Не знал, что это она. Но понимал – это не случайность. И знал – это начало чего-то большего.

***

Лира сидела на обломке стены, держа медальон на ладони. Её пальцы скользили по гравировке – семь дуг, семь арок, семь вопросов, на которые у неё не было ответов. Она не помнила, кто дал ей этот медальон, не помнила, где находилась Башня, не помнила, кто погиб.

Но знала – она должна была спасти их. И знала – она не спасла. Не из-за страха или слабости. А потому что не пошла, замешкалась, поверила, что успеет.

Мелодия закончилась. Пружина остановилась. Тишина вернулась, тяжелее, чем прежде. Музыка не заполнила пустоту – она лишь показала, насколько глубока была эта бездна. Лира закрыла медальон медленно, словно хороня что-то драгоценное. Металл остывал в её ладони, будто сохраняя последние отголоски мелодии.

В этот момент память нахлынула на неё волной – нечёткая, размытая, но болезненно реальная. Вспышка света, высокие стены Башни, голоса, резонирующие в костях, а не в ушах. И он – мужчина у зеркала, его отражение не совпадало с ним. Одно движение принадлежало ему, другое – кому-то другому, чьё присутствие ощущалось в воздухе, как тень.

Она не знала, кто он такой, но чувствовала – он был рядом, знал правду, но не остановил то, что должно было произойти. Его бездействие стало частью её вины, частью общей трагедии.

Лира открыла глаза. Головная боль пульсировала не от удара, а от возвращения памяти, которую кто-то пытался стереть. Мозг сопротивлялся, не желая принимать то, что было спрятано так глубоко. Она не понимала, что только что потеряла часть памяти, чтобы вернуть её обратно. Чувствовала лишь пустоту, похожую на боль после слёз, которых не было.