Необыкновенное спасение на Молочайном лугу

У тебя, наверное, есть такие знакомые среди людей?

Люцерна вечно просыпает. Вечно теряет счёт времени. Вечно опаздывает на занятия. Вечно забывает выучить урок. Её лапки вечно в пыли и грязи. Рассказывая свои истории, она путается в словах и то и дело теряет мысль.

В тот день бабушка Мята пришла в корневую комнату послушать наши выступления. Воздух был тихим и тёплым. Думаю, мама была довольна, что ничего не отвлекало нас от учёбы жужжанием, щебетом или сладким дуновением.

Как обычно, она вызвала Люцерну последней. Кажется, в то утро сестра поведала нам историю о булыжнике, который волшебным образом превратился в кролика, но решил, что лучше уж было остаться булыжником. Мама не могла скрыть раздосадованного вздоха.

– Ты выступаешь перед полной комнатой кроликов, – напомнила она. – Почему мы должны сопереживать твоему герою?

– У тебя неповторимый слог, Люцерна, – сказала бабушка Мята и, смягчив свои слова ласковой улыбкой, добавила: – Но мне показалось, что на этот раз в твоей истории не было правды.

– Ладно. – Люцерна пожала плечами. – Просто камни вроде бы довольны тем, что они камни.

Бабушка усмехнулась:

– Продолжай упражняться.

Мама сказала, что ужинать Люцерна будет только после того, как доработает свою историю.

Провозившись с работой над ошибками, она опоздала на ужин. Мои братья и сёстры уже возвращались в нору, когда вышла Люцерна, и я осталась на лужайке составить ей компанию. Дождливые весенние дни остались позади, пришло тепло, и повсюду зацвёл пахучий белый клевер. К счастью, люди не срезали эту вкуснятину под корешок, когда косили траву.

Я поглощала любимое лакомство, когда заметила какое-то движение со стороны леса. Что-то дёргалось и металось из стороны в сторону – что-то живое, но не похожее ни на одно известное мне животное. В теле этого существа было что-то странное и неестественное. Я приподнялась на задних лапах, неподвижно, как статуя, застыла на лужайке и свистом подозвала Люцерну.

– Береги свою жизнь, – сказала я, – и возвращайся в нору.

Раздался призыв о помощи.

Голос звучал по-беличьи. Я заколебалась, но в следующее мгновение диковинное чудище стремглав пронеслось через луг и выскочило на лужайке прямо перед нами.

Я узнала двух белок, хотя их имена были мне незнакомы. Самец и самка, брат и сестра. Их хвосты слиплись. Когда оба бежали вперёд, у них ещё кое-как получалось, но, когда кто-то один начинал тянуть в другом направлении, второй сбивался с ног, а потом поднимался и тянул в противоположную сторону.

– Сосновая смола! – воскликнула самка. – Нам ни за что не распутаться! Прошу, помогите нам!

– Вам больно? – спросила Люцерна.

Самка попыталась высвободить свой хвост, но узел, казалось, только туже затянулся. Самец залился горючими слезами.

– Ужасно, ужасно больно, – ответила самка.

Мне стало их жалко, но белки не были норными животными. Мы не должны были им помогать. Я думала, как бы так осторожно посочуствовать им и побыстрее улизнуть в нору, пока несчастные создания не привлекли внимание проголодавшейся лисы или совы.

– А ваши родители не могут вас распутать? – спросила я из вежливости. – Или, может, кто-нибудь из ваших братьев или сестёр?

– Пусть возьмут одну из наших расчёсок!

Разозлившись на Люцерну за такую беспечность, я чуть не накричала на неё, но вовремя прикусила язык.

– Не думаю, что…

– Что такое расчёска? – спросила белка.

– Сейчас принесу! – Люцерна шмыгнула в нору.

Мы с белками переглянулись. Самец перестал реветь и теперь только тихо хныкал.

– Меня зовут Инка, – сказала самка после минутного молчания. – А его – Твен.

– Э-э… А меня – Тыковка. – Я посмотрела в небо. – Может быть, спрячемся?

Мы нырнули под куст остролиста. Белки не переставали дёргаться и рыть когтями землю. Мама рассказывала нам о грызунах, а также о чуме и инфекциях, но я старалась не думать об этом. Наконец Люцерна выбежала из норы, держа что-то в зубах.

Кто бы мог подумать! Это был стрекозиный гребень бабушки Мяты.

– Ты что, с ума сошла? – прошипела я, когда она присоединилась к нам.

– У неффо шамые оштрые жубья, – ответила она, криво ухмыляясь.

– Ладно. Тогда дай мне. – Я выхватила у неё гребешок. Парикмахер из Люцерны был такой же никудышный, как и рассказчик.

Пока белки стонали от боли, я принялась распутывать слипшуюся шерсть, прохаживаясь по ней зубьями расчёски. Смола была липкой, и я выдирала больше шерсти, чем распутывала, но мало-помалу хвосты отделялись друг от друга. Большой ком смолы был похож на янтарный камешек, я принялась орудовать зубцами по обе стороны от него. Наконец волоски беличьей шерсти поддались, и камешек отделился. Сначала белки не могли пошевелиться из-за боли. Их мордочки исказили страдальческие гримасы, а глаза были плотно зажмурены. Люцерна запрыгала взад-вперёд, гладя их лапки.

Но когда они наконец открыли глаза и замахали освобождёнными хвостиками, я была довольна собой. Мордочка Инки расплылась в улыбке.

– Мы свободны, свободны, свободны! – восклицала она. – У тебя получилось!

Почувствовав свободу, Твен принялся носиться по лужайке, взбираясь на стволы деревьев и вовсю размахивая своим немного полысевшим хвостом.

Запыхавшись, он вернулся под куст остролиста и, к нашему с Люцерной изумлению, расцеловал нас в щёки. Прикосновение существа другого вида оказалось приятным и лишь самую малость пугающим. Но этот бельчонок был очень милым созданием.

– Хороша вещица, таково моё мнение.

Этот голос я бы узнала из тысячи. Люцерна замерла. Белки бросились наутёк, будто ужаленные осами.

Василёк приземлился у куста остролиста и сложил крылья.

– Два кролика, две белки и стрекоза – вот так компания. А меня почему не пригласили?

Никогда раньше я не видела Василька так близко. Его глаза походили на волчью ягоду. Клюв – на острый шип. Оперение было такого насыщенного, неестественного оттенка, что он казался вымышленным персонажем из бабушкиных историй.

Он стоял перед нашей норой, загораживая вход. Я не знала, что он сделает, если мы попытаемся обогнуть его. Меня никогда раньше не клевали. Вот поэтому мама и бабушка советовали нам использовать наш молочай, быть тише воды, ниже травы и не соваться в дела других животных.

– Мы как раз собирались домой, Василёк, – сказала я, надеясь, что мой голос не дрожит слишком сильно.

Он пропустил мои слова мимо ушей.

– Это что же, кролики прячут у себя сокровища? А ну, дай сюда.

Бабушкин гребешок лежал на траве у моих лап. Мы с Люцерной переглянулись. Я не знала, что хуже: быть заклёванной или позволить Васильку украсть гребешок. Ведь как бы я ни приукрасила свой рассказ, мама непременно наказала бы меня вместе с моей нерадивой сестрой.

– Извини, но это принадлежит нашей бабушке, – храбро заявила Люцерна. – Нам нельзя отдавать его в чужие лапы.

– Значит, с белками делиться можно, а со мной нельзя, – гаркнул Василёк. – Несправедливо получается, таково моё мнение! – Юрко, как змея, он метнулся к гребню, зажал его клювом, расправил крылья и взлетел на шпалеру. Он был рядом с гнездом малиновок, и меня бросило в дрожь, когда я вспомнила об их яйце.

Не удостоив гнездо вниманием, Василёк раскрыл клюв, и гребешок упал на одну из деревянных реек. Гребешок качнулся и замер, мерцая в лучах заходящего солнца.

– Посмотрим, как теперь ваша бабушка станет чесать свою красивую шёрстку. – Он запрокинул голову и гортанно рассмеялся, а после вспорхнул со шпалеры и скрылся в кронах деревьев.

5

Я постараюсь рассказать продолжение этой истории так, чтобы ты не подумала, будто я хвастаюсь. Ты, наверное, переживаешь, что мы с Люцерной потеряли гребешок раз и навсегда. Или думаешь, что если он к нам и вернулся, то по воле случая: может, порыв ветра сдул со шпалеры, а может, Матушка или Отец Перволёт смахнули его на землю своими крыльями.

Но представь себе: это я, Тыковка, в одиночку провернула опасную операцию по вызволению гребешка из решетчатого плена!

Ты спрашиваешь, как это я набралась смелости? Ну, слушай. Она родилась из моего праведного негодования. Можешь даже не спрашивать у взрослых, что это значит, я сама сейчас всё тебе объясню. Выражение «праведное негодование» означает то особое негодование, которое ты испытываешь, когда точно знаешь, что правда на твоей стороне, а кто-то другой поступает плохо. Я даже не подозревала, что умею праведно негодовать, пока Василёк не выронил бабушкин гребешок из своего гадкого клюва и меня не начала жечь одна-единственная мысль: Васильку не должна сойти с крыльев очередная подлость.

Знаешь ли ты, что кролики умеют лазить по оградам? Да, мы, конечно, не белки, но способны на это, особенно в детстве. Если не веришь мне на слово, попробуй обнести кусты ежевики в вашем саду обычной проволочной сеткой. А я посмотрю.

– Люцерна, – скомандовала я, – немедленно возвращайся в нору. Если кто-то заметит, что меня нет, скажи: я поскакала в гости к кузенам. А я пока верну гребешок.

– Ты? – Люцерна вскинула голову. – Но это же так высоко!

– Я постараюсь управиться быстро, ты только прикрой меня.

Люцерна открыла было рот, словно собираясь со мной спорить, но тут же его захлопнула.

– Я в тебя верю, – только и сказала она. – Увидимся дома.

Кивнув мне на прощание, она скрылась в глубине норы.

Теперь ты понимаешь, почему я так люблю эту ходячую катастрофу?

Праведное негодование привело меня прямиком к решетчатой шпалере. Я прыгнула, и мои задние лапки оказались на её нижней рейке, а передние – на следующей. Я прыгнула ещё раз, ловко переместившись на рейку повыше. А потом ещё раз.

На третьей рейке негодование меня покинуло.

Как только я осознала, что творю, колючие веточки в моей голове начали расползаться во все стороны и закручиваться в шипастые вопросительные знаки.

«Что, если снова прилетит Василёк и клюнет меня в открытую спину? Что, если я соскользну, рухну на землю и переломаю себе все косточки? Что, если сова решит полакомиться мною?»

Какой же наивной я была, когда решила, что у меня хватит смелости довести до конца такое рискованное дело!

«Я сделала три прыжка и вернулась обратно» грозило стать худшей историей, когда-либо рассказанной в стенах нашей норы, но это была моя история и моя правда. Я уже готовилась прыгать вниз, когда меня окликнул незнакомый голос.

– Я тебя слышу, шпалерный шпион! Ответь мне: друг ты или враг?

Я вскинула голову. Тоненький, едва различимый голосок раздавался откуда-то сверху. Он звучал приглушённо, словно доносился из-под вороха одуванчикового пуха.

– Кто там? – спросила я. Надо мной было только гнездо малиновок.

– Я – тот, кто страстно алчет дружбы, но трусливо трепещет при мысли о хищниках.

Я окончательно перестала что-либо понимать.

– Никакой я не хищник, если только ты не банан.

– Вот так удача! Я вовсе не банан. Лир Нелёт, к твоим услугам.

Нелёт? Это что-то наподобие Перволётов?

– Так ты малиновка? А ты, случайно, не мог бы сбросить мне вон тот золотой гребешок?

– Увы, мой неизвестный бананолюбивый друг, я не могу покинуть своего гнезда. Придётся тебе продолжить восхождение.

– Я кролик, – сказала я. – Боюсь, у меня ничего не получится.

– О нет, всё непременно получится! Мне уже не терпится увидеть тебя воочию! На какой ты высоте?

– На третьей рейке.

– И чем выше ты поднимаешься, тем дальше друг от друга они расставлены?

– Нет.

– Может, верхние рейки сплошь покрыты колючими иголками? Или опутаны коварными лианами? Или обмазаны липкой смолой?

– Нет. Все они одинаковые, до самого верха.

– Так за чем же дело стало? Если ты преодолела три одинаковые рейки, значит, сможешь преодолеть и все остальные!

В его словах был смысл. Я собралась с духом.

«Ни о чём не думай», – велела я себе и перескочила на следующую рейку. Оттуда я продолжила карабкаться наверх. Я старалась не смотреть вниз. Двигаться уверенно и без суеты. Однако я дрожала как осиновый лист.

А голос всё это время негромко меня подбадривал:

– Осталось всего ничего! Не сдавайся! Ты просто молодчина!

Наконец, зацепившись коготочками за верхнюю перекладину, я втащила свою тушку на раму шпалеры. Вышло, честно говоря, довольно неуклюже. Я отдышалась. Бабушкин гребешок лежал прямо передо мной.

У меня получилось.

– Приветствую тебя, друг! Ты была бесподобна! Настоящая героиня! А ещё ты крупнее, чем я думал. Если ты вдруг голодна, смею напомнить, что я не банан.

В гнезде, сплетённом из веток и пуха, крепко спали два взъерошенных птенца малиновки. Третий взъерошенный птенец малиновки бодрствовал и смотрел прямо на меня. У него была серовато-коричневая в крапинку спинка, а глазки-бусинки ярко блестели.

– Лир, верно? Вовсе я не героиня, – выпалила я, всё ещё тяжело дыша, – и я бы никогда в жизни не съела птицу.

– Обнадёживающее открытие. Могу я поинтересоваться, как тебя зовут?

Сейчас это прозвучит глупо, но тогда я не сразу решилась ответить. Я была уже по горло сыта общением с посторонними животными. Даже простая беседа с этим птенцом казалась мне очередным предательством – и бабушкиных ценностей, и всего нашего семейства. Но именно поддержка Лира помогла мне сохранить ясность ума и не сдаться на полпути, когда колючие заросли страхов почти опутали мои мысли. Я не хотела ему грубить.

– Меня зовут Тыковка. Приятно познакомиться.

– Взаимно. И что же привело тебя на вершину нашей шпалеры, Тыковка?

Я вздохнула и поведала ему историю о двух белках со спутанными хвостами, о том, как Люцерна принесла из дома наш самый ценный гребешок, чтобы их разъединить, и о том, как прилетел Василёк и украл его.

Лир слушал, положив клюв на край гнезда.

– Я недолго живу на свете, – проговорил он, когда я закончила, – но это была самая удивительная история, что я когда-либо слышал! Я будто видел всё своими глазами.

Его слова меня так обрадовали, что я не сразу нашлась, что ответить. Я поняла, что впервые рассказываю историю не кролику, а существу другого вида.

– Все кролики Молочайного луга хорошие рассказчики, – сказала я наконец. – Мы серьёзно относимся к своему делу.

– Уверен, ты одна из лучших.

Этого я не могла знать наверняка. Правда, бабушка Мята нередко осыпала меня похвалами, когда присоединялась к нам в корневой комнате. Да и мама на уроках часто вызывала меня первой. Занятно, что большинство вещей в жизни нагоняет на меня страх, но делиться историями для меня всегда в радость. Возможно, потому что так я увлекаюсь, что забываю переживать за реакцию слушателей. Когда персонажи начинают хозяйничать у меня в голове и я нахожу правильные слова, которые вдыхают в них жизнь так, что моя выдумка начинает казаться правдой… Я люблю это больше всего на свете.

– Я не знала, что вы уже вылупились, – решила я сменить тему.

– Мама и папа почти никому не рассказывали. Дело в том, что голубая сойка, похитившая твой гребень, присвоила и наше яйцо. Вот родители и стараются нас обезопасить. Меня, мою сестру Пушинку, – он указал клювом на одного из спящих птенцов, а затем на другого, – и моего брата Зобика.

Я кивнула.

– Весь луг знает о поступке Василька. Тебе, должно быть, ужасно грустно.

Лир качнул головой из стороны в сторону.

– И да и нет. Я ведь не знал птенца, который мог бы вылупиться из того яйца. Моя мама говорит, что грустные и печальные вещи происходят на Молочайном лугу, как и везде на свете.

– Но Василёк – гроза нашего луга.

– Он один против целого луга, где полно разных существ? Мы ведь можем дать ему отпор.

Я с сомнением взглянула на Лира.

– Вот выпорхнешь из гнезда и своими глазами всё увидишь.

– Как раз хотел спросить! – расчирикался он. – Ты придёшь посмотреть на мой первый полёт, отважная Тыковка? Родители говорят, что дня через три-четыре мы уже будем готовы. Я так надеюсь стать Лиром Перволётом! Второлёт меня тоже устроит… Лишь бы не Третьелёт! Какая мука – оставаться в гнезде дольше всех, ты согласна? Второлёты и перволёты строят семьи друг с другом, а третьелёты маются в поисках себе подобных. Я постараюсь во что бы то ни стало избежать этой участи… Хотя, если удача окажется на моей стороне, я не обрадуюсь, ведь это бремя ляжет на брата или сестру…

– Вы получаете имена в зависимости от того, в каком порядке вылетаете из гнезда?

– О да. Жду не дождусь этого момента. Полёт – это свобода. Поиск пищи, купание в воздушных потоках, долгожданное знакомство с остальными луговыми обитателями. И, подумать только, я уже нашёл первого друга!

Не стоило труда догадаться, что он говорил обо мне. Я улыбнулась. Скоро он узнает, что на Молочайном лугу все животные предпочитают держаться своих. И всё же не скрою: мне бы хотелось увидеть его первый полёт. Особенно теперь, когда он расписал его в таких красках.

– Если ты полетишь на рассвете или на закате, я увижу тебя, пока буду щипать травку, – сказала я. – И, к разговору о полётах, мне пора идти. Жаль, что я не могу вспорхнуть и улететь с этой шпалеры. Спускаться с гребешком в зубах будет ещё труднее, чем подниматься.

– Зачем в зубах? Просто сбрось его вниз, а потом спускайся сама.

Птенец был ещё совсем юным, но уже таким сообразительным. Я сбросила гребешок на лужайку, и тот с лёгким стуком упал на землю.

– Удачного тебе полёта, Лир.

– До встречи, отважная Тыковка!

Я хотела сказать ему, что я совсем не отважная. Колючие страхи, опутывающие мои мысли, превратили меня в одного из самых, если не самого трусливого кролика в нашем семействе. Но мне всё же льстила эта незаслуженная похвала.

Ну вот! Я уже начала говорить как он.

Спускаться по шпалере оказалось ужасно неудобно, и я не хочу подробно на этом останавливаться. Да и «спускаться» – это слишком громко сказано, я просто покатилась кубарем вниз. Но удачно приземлилась на мягкое место и, к счастью, не сломала ни единой косточки.

– Ты не ушиблась, не поцарапалась и не разбилась? – тихо поинтересовался Лир, когда я шлёпнулась на лужайку.

– Я цела!

– С нетерпением жду твоих новых историй, мой бесстрашный друг!

Я взяла гребешок в зубы и, ликуя, попрыгала домой.

6

Мама, бабушка и Люцерна встретили меня у входа.

Обычно в это время ночи жизнь в норе кипела: мои братья и сёстры всей гурьбой катались по полу и гонялись друг за другом как угорелые, пока не наступало время ложиться спать. Сегодня здесь стояла мёртвая тишина. Все как сквозь землю провалились – и только трое кроликов смотрели на меня с мрачными выражениями на мордочках. Я представила, как остальные члены моей семьи, спрятавшись в туннелях, напряжённо прислушиваются, стараясь уловить каждое слово.

Я положила гребешок на землю, надеясь, что это хоть как-то спасёт меня.

– Твой гребешок, бабушка. Я вернула его!

Я смутно представляла, как у бабушки Мяты дела со зрением. Я точно знала, что она не ослепла, но, по её собственным словам, годы притупили её кроличью зоркость. Вероятно, поэтому, когда она хотела наградить нас строгим взглядом, у неё это почти никогда не получалось, её взгляд блуждал по нашим мордочкам. И порой от этого становилось не по себе.

Она опустила на гребешок поражённую артритом лапу.

– Ни одна вещь не стоит твоей жизни, внучка.

– Знаю, – сказала я, – но я же не пострадала.

– Тебе повезло, – вмешалась мама. – И Люцерне тоже. Просто чудо, что вы не угодили в лапы к ястребу. Вам следовало вернуться в нору, как только вы увидели белок.

Моя сестра уставилась на собственные лапы. Эх, а я ведь просила прикрыть меня! Мама с бабушкой, наверное, и моргнуть не успели, а она уже вывалила всё как на духу.

– Наш молочай – это наши мозги. Помнишь, крольчонок? – спросила бабушка Мята.

Я помнила. Но меня всё ещё распирало от гордости, ведь я покорила шпалеру.

– Сегодня я сделала то, на что не считала себя способной…

– И мы ни слова не хотим об этом слышать, – перебила меня мама.

– Будь с ней мягче, Крапива, – осадила её бабушка Мята. – Тыковка, не стоит сейчас будоражить умы собратьев рассказами о своём приключении. Иные истории нельзя облечь в слова из-за ужасов, которыми они наполнены.

Мои мысли сразу же обратились к загадочному происшествию с койотами, случившемуся во время бабушкиного путешествия к Молочайному лугу.

– Истории, поощряющие непослушание, не менее опасны, – продолжила она. – Я пытаюсь заботиться о безопасности нашего семейства, а не сеять мятежные идеи в неокрепших кроличьих умах. Сейчас вы с Люцерной отправитесь спать и будете помалкивать о сегодняшних событиях, как бы настойчиво ваши братья и сёстры ни выпытывали подробности. Это понятно?

Я спасла шкурки двух белок. Я проявила чудеса физической выдержки. Я встретила птенца малиновки, который изъяснялся как старинный поэт. Я не поджала хвост в ответ на выходку Василька. Я была храброй.

И я ни с кем не могла этим поделиться.

Возможно, во мне тогда говорили остатки моего праведного негодования, но то, что бабушка могла решать, чья правда достойна стать историей, а чья – нет, показалось мне чудовищной несправедливостью. Я понимала, что так она оберегает нас, но неужели это можно было сделать только ценой моего молчания? Чем могла навредить правда?

– Если ты расскажешь эту историю, – предупредила мама, – я запрещу тебе выступать самой и слушать чужие выступления в корневой комнате.

Мама знала на что надавить. Колючие заросли заполонили мой разум, воображение рисовало картину, где я больше не участвую в семейной традиции. Это было страшнее фантазий, в которых затапливало нашу нору, а луг объедали жуки. У меня в голове не укладывалось, что я перестану ходить на уроки и не буду больше слушать чудесные истории. И сама не расскажу ни одной.

– Понятно, – отозвалась я.

– Понятно, – прошелестела Люцерна.

– И ещё кое-что, – подала голос бабушка. – Вы обе отстраняетесь от предстоящего экзамена по правилам дорожного движения.

Мама нахмурилась.

– Но…

– Они слишком переволновались. Им нужно время восстановиться, чтобы их сердечки и мускулы снова окрепли. Думаю, ты не станешь со мной спорить.

Мы с Люцерной быстро переглянулись. Не знаю, что было у неё на уме, но лично я выдохнула с облегчением, узнав, что мне не придётся переходить дорогу на экзамене, который мама собиралась провести через пару дней. Интересно, догадывалась ли бабушка, как сильно я этого боялась? Может, она решила надо мной сжалиться? Всё-таки я вернула её любимый гребешок.

– Хорошо, – согласилась мама. – А теперь обе идите спать. Знайте, что я очень недовольна вашим поведением и впредь ожидаю от вас лучшего.

– Прости, – прошептала Люцерна, когда мы засеменили к нашему гнёздышку для сна. – Маме хватило одного взгляда на меня, чтобы понять: что-то случилось. Если тебя это утешит, то моя история вышла довольно сумбурной.

– Жаль, мне нельзя рассказать тебе, что произошло после твоего ухода.

– Жаль, мне нельзя это услышать.

В гнёздышке наши братья и сёстры набросились на нас со всех сторон, кусая за уши и лупя по хвостам в попытках вытянуть из нас историю. Но ни я, ни Люцерна не сказали ни слова. В конце концов Кейл велел всем оставить нас в покое. Вскоре даже малютке Морковке надоело скакать по моей спине, пискляво приговаривая:

– Ты и правда залезла на шпалеру? Так Люцерна сказала маме! Вроде бы… Или она сказала, что тебя угостили эклером? Или что ты ударилась о полено? Рассказывай, Тыковка, рассказывай!

Постепенно и она успокоилась.

Мы с Люцерной свернулись калачиком в углу. У сестры был несчастный вид, и я ободряюще улыбнулась ей. В моей голове всё ещё звенел тонкий голосок Лира, называвшего меня своим «бесстрашным другом», и я абсолютно ни о чём не жалела.

* * *

На следующий день я щипала травку на лужайке, изредка поглядывая на гнездо малиновок. Птенцов не было ни видно, ни слышно, а я боялась, что навлеку на себя неприятности, если окликну Лира. Мне просто достаточно было знать, что он там. Впервые в жизни у меня появился секрет. Потаённый, сокровенный секрет, как сказал бы он сам.

Ещё через день мои братья Латук и Клевер, сёстры Мальва и Расторопша стояли с мамой на обочине дороги. Кейл, который сдал экзамен первым, ждал их на противоположной стороне. Остальные кролики наблюдали за происходящим с лужайки.

День клонился к вечеру, наши тени становились длиннее. Я уже успела проголодаться. Мы рассредоточились – на кроликов в группе легче охотиться, а стройно марширующая шеренга привлекла бы внимание людей. Представляешь такую картину?