Берлога (повесть)

Андрей Томилов

Берлога (повесть)

            Берлога

Степан работает штатником в местном промхозе. Штатник это по местному, а если как положено, то штатным охотником. Давно работает. Первые годы с батей ходил, всё приглядывался, приноравливался, сторожился как-то. Теперь даже ухмылка на лицо лезет, как вспоминаются первые годы в тайге. Вспоминается, как муторно было по ночной тайге шагать, пробиваясь к зимовью. За каждым карчём медведь мерещился.

Правда, смешно. Побегаешь по тайге, пока найдёшь его, медведя-то. Не так это просто, с ним встретиться. Но все эти знания, умения пришли через годы. И батя учил, выговаривал, объяснял, да показывал, и сам понимал, кажется, что понимал, а один чёрт, как-то побаивался, иногда.

Потом добывать начал. Сперва с батей, захлёбываясь собственной отвагой, преодолевая спазм горла, когда он прёт на тебя, а из пасти разверзнутой вместе с кровавой пеной хрип предсмертный. А ты с одним патроном в стволе, и понимаешь, видишь, что он уже мёртвый и не страшно ему, что ты с ружьём. Не страшно. Просто ему надо дельце одно завершить и всё, ткнуться мордой в снег и затихнуть. А дельце то мизерное, – тебя осталось располовинить или хоть просто порвать….

Понял. Конечно, понял, когда за десяток перевалило. Понял, что это такой же зверь, из мяса и шкуры, из костей. И пуля из отцовской двустволки его прекрасно останавливает. Только положить ту пулю нужно по месту, как можно ловчее положить надо. Простое дело-то. Только чтобы ноги крепко стояли, да руки не дрожали.

Когда понял, все страхи прошли. Даже смешно стало вспоминать.

Батя охотился, пока мог. Потом ещё только на осенёвку завозился, а потом и вовсе бросил, остарел. Степан Николая сговорил, дружка своего. С тем пару сезонов отмантулили. Николай парень хороший, старательный, но не промысловик. Радости в глазах нет, когда зверька добудет. Возьмёт его в руки и смотрит, как на покойника. Губы подожмёт.

Посмотрел Степан на такую охоту друга, по плечу хлопнул.

– Ладно, Коля, иди в свой колхоз, крути коровам хвосты. Чего мучиться-то.

Николай по специальности был ветеринаром, техникум заканчивал. На селе уважали, нужная специальность. Глянул на друга, вздохнул даже.

– Спасибо тебе, Стёпа.

Так и стал один охотиться, ждать путёвого напарника. Да где его дождёшься, путёвого-то. Добрый напарник он годами обкатывается. С постылым, никчемным напарником зима покажется без края. Очень трудно зимовать с человеком, к которому душа не легла. Случаев таких сколько угодно, когда доходило и до поножовщины, и до ружей. По любому пустяку может возникнуть скандал.

У Николая сынишка есть, Вовка, вот подрастёт, пойдёт, наверное. Как-то осенью на уток вместе ездили, так Степан заметил, что Вовка аж давится лесом, захлёбывается. С каждым деревом готов обниматься, каждой болотине улыбку дарит. Вот с него может добрый охотник получиться. Может. Он добытую утку дрожащими руками огладил всю, пёрышки одно к одному расправил, и глаз оторвать не может. Даже обнюхал всю, что тебе собака.

Вообще-то охотники стараются промышлять по-родственному, с сыном, или с братом. Но у Степана не было ни сына, ни брата. Была одна сестра, да и та нарожала девок, какой с них толк. У самого дочка школу заканчивает, в город собирается, в институт. Поддержать бы надо, а как, чем поддержать-то? Пушнину сдал, – о, вроде деньги, и не малые. А долги отдал по деревне, да телевизор новый купил (три года откладывали), кое-какую одежонку жене, да себе справил, вот и нет тех денежек. А у дочки мало того, что институт, это, конечно, доброе дело, так тут ещё и любовь какая-то привязалась, словно скарлатина. Целыми ночами в подушку воет. Мать говорит, что сохнет девка, а по ком сохнет, не ведомо. Может пройдёт, спровадить бы в город-то, в институт, глядишь, найдётся там какой путёвый парнишка.

Ладно. История совсем не об этом. История эта о берлоге, об охотниках, о собаках, о трудностях таёжного бытия.

Началось всё с того, что Степан нашёл берлогу. В большинстве случаев берлогу находят случайно. Но эту схоронку Степан искал целенаправленно. Дело в том, что осенью он встречал здесь следы этого медведя. Больно уж ему понравилось, когда в одном медвежьем следу он умостил оба свои ичига. Зверина, видать, огромный. Такого ещё не добывал, даже с батей. Да, что там не добывал, и не видал даже такого огромного зверины, а повоевать с таким, – очень даже интересно.

Трудности же были в том, что места эти очень далеко от последнего зимовья. Под самым водораздельным хребтом. По осени Степан три ночи провёл «на сентухе», это значит, что ночевал у костра. Надеялся перехватить где-то косолапого. Но так и не сложилось, не встретились.

Нашёл место, где тот копал берлогу, да не закончил. Нарвался на скальник и бросил. Степан не первый год в тайге, соображает, что если здесь не получилось, значит, где-то в другом месте выкопает. Но не далеко, в этом же хребте. Искать надо.

Вот и ходил, топтался. Соболь весь в кедрачах, в пойме, а он попустился даже соболем, с собаками в подгольцовой зоне лазит, крутяки задом укатывает. Когда настоящий снег повалил, он Загрю на шворке оставил, у зимовья, пошёл только с Верным. Вот тогда и выследил.

Верный – это молодой кобель, задира и повеса, но хозяина уважает. Что велено, то и делает. Можно даже от соболя одним окриком отозвать. А вот Загря, этот уже в годах, и с характером. Если он считает, что надо рвать, то никакая команда для него не закон. Особенно старателен по медведю. Какая-то ненависть к этому зверю живёт в кобеле, не то, чтобы азарт охоты, а именно ненависть. Где уж он так обиделся на всю медвежью родову, Степан и не припомнит, но не раз замечал, что злоба в кобеле кипит просто дикая, немыслимая злоба.

Если бы в этот раз с ними был Загря, не удалось бы его оттащить от берлоги. Пришлось бы добывать.

Собаки у Степана знатные. Очень многие охотники именно у него брали щенков и выращивали отменных таёжников. А если говорить конкретно о медвежьей охоте, то в округе, в соседних сёлах таких медвежатников и не сыщешь.

Ещё дед его, тоже, кстати, Степан, привозил щенков из самого Иркутска. Там в то время питомник был, славился на всю таёжную зону. Очень строго соблюдали породу именно восточносибирской лайки. Дед тогда большие деньги отдал и привёз кобеля и сучёнку, из разных гнёзд. Много лет потом снабжали охотников со всей округи отличными щенками.

Время прошло и собаки показали себя, оправдали. А кому щенков дарил, или продавал, сразу предупреждал, что собака будет хорошая, но потомства не даст. И прикусывал семяпровод у щенка. Кобель вырастал знатным охотником, становился очень ценным и верным помощником промысловику, но потомства и, правда, дать не мог. А сучёнок дед и вовсе старался не отдавать.

Потом и отец стал так делать, а теперь и сам Степан очень бережно относится к своим помощникам. Суку вообще бережёт, редко выводит на охоту. Осенью, по малоснежью ещё разрешает за соболем побегать, а потом всё, на шворку. И первой же оказией домой, в вольеру, на домашние шанежки.

Берлогу, что Степан нашёл, он мог легко один взять. И делал это уже много раз. Но теперь не стал добывать, имелась на то веская причина, – уже второй год обещает Андрюхе показать настоящую охоту на медведя. Андрюха, это дальний родственник жены, типичный очкарик и «ботаник». Купил камеру и страстно увлёкся киносъёмкой. Показывал свои фильмы, через телевизор, про жизнь бабочки, птичек разных. Даже как-то сумел заснять зайцев на овсяном поле. Забавно. И так это у него красиво получается, как у настоящего профессионала. Просто так огород заснял, с цветущей картошкой, ну глаз не оторвать, как красиво, а в огород выйди, – ничего особенного, одни комары, да крапива вдоль забора. Как так у него получается?

И вот, пристаёт Андрюха со своей идеей, снять для кино охоту на берлоге.

– Чтобы всё по-настоящему, чтобы с трудностями и страстями, чтобы со всеми опасностями. Чтобы ни каких сомнений не было, что это всё постановка, что подстроено всё. Настоящую охоту заснять.

Степан поначалу отмахивался:

– Не дело это, баловством у берлоги заниматься. Не дело. Во-первых, опасно это, а ещё и не всем такое кино понравится. Ведь в жизни много чего запредельного происходит, да не всё на всеобщее обозрение выносится. Потому и говорится «запредельное», что деяние это уже за пределом понимания, или за пределом человеческих возможностей. Есть ещё такое понятие: запретная тема.

Но Андрюха настаивал, просил. Он вообще был из тех людей, кому очень трудно отказывать. Андрюха имел очень длинные, тонкие руки с завидно музыкальными пальцами. Фигура его была очень худа и несколько сутула что, впрочем, не портило общего облика. Он постоянно поправлял очки, подтыкая их на переносице острым указательным пальцем. А слово «пожалуйста», казалось, так и жило у него во рту. Что бы он ни сказал, обязательно приправлял своим «пожалуйста».

Сказать, что Андрюха и Степан были друзьями…. Нет. Друзьями они не были. Скорее всего, они считались приятелями, или товарищами. У Степана было какое-то чувство нежности к Андрюхе, если это можно так назвать, уважение, что ли. Он с каким-то необъяснимым трепетом относился ко всем его затеям и начинаниям. И даже такая безумная идея, как совместная охота на берлоге, не была отринута сразу и навсегда. Отговаривал, но не так, чтобы категорично, а, скорее, себя уговаривал, себя пытался уговорить более твёрдо, но как-то этой твёрдости не получалось. Он уже и сам начинал проникаться этой безумной идеей, сам мысленно прокручивал кадры ещё несуществующего кино, просматривал страницы опасной, но интересной охоты.

И вот теперь эта идея, эта просьба товарища начинала обретать реальные очертания. Проблема, которая постоянно крутилась у Степана в голове, была в том, что больно уж далеко была та берлога. Далеко от всех благ цивилизации. Да просто далеко от тех мест, где живут нормальные «Андрюхи», не такие фанаты как он, который может легко шагать по глубокому снегу весь день и не замечать жгучего мороза и хлёсткого ветра, который легко устроит себе ночлег в снегу, у костра, и при этом прекрасно выспится, и восстановит силы, чтобы и следующий день снова шагать и шагать по промороженному, дикому лесу.

Он словно втискивался в худосочное тело товарища и начинал считать эти бесконечные таёжные километры. Начинал чувствовать, как немеет тонкая, длинная шея Андрюхи, как наливаются свинцом и начинают заплетаться непослушные ноги, как тянутся к ближнему дереву обессилевшие руки. А ещё идти и идти….

– Не дойдёт он туда. Ни за что не дойдёт.

Тянулись дни, томились ночи в раздумьях. И промысел не хотелось прерывать, соболёк дивно подвалил на урожай кедра. И брать его надо, пока он вот, здесь. Степан понимал, что проходной соболь, что синица в руке: чуть ослабил пальцы и нет её, упорхнула. Так и соболь, сегодня здесь, всё исхожено, целые тропинки местами, а завтра может и не стать его, ни одного следочка не встретишь. Гонялся целыми днями, до самой ноченьки. Уже со звёздами возвращался, вваливался в холодное, тёмное зимовьё. Зажигал лампу, сетуя про себя, что снова не почистил стекло. Вставал на колени перед печуркой, набивал её оставшимися со вчерашнего заноса дровами, поджигал жадную до огня бересту и ещё какое-то время так и сидел на коленях, будто в немой молитве, прислушиваясь, как за порогом беззлобно переругиваются собаки, в ожидании заслуженной вечерней подачки.

Из головы не шла берлога. Когда он вышел к ней, Верный на поводке был. Напружинился, натянул шворку, рокотнул тихонько. Сам косится на хозяина, словно ждёт распоряжения, команды. Но показал, что медведь там. Лаз крутовато уходил под корни здоровенной лиственницы с обломанной вершиной. Чуть в стороне скальный выступ торчит. Приметное место. Сам лаз елушкой молоденькой запечатан, она рядом росла, просто наклонил её, пригнул. Когда снегу поболе навалит, то ёлочка будет как пробка удерживать снег.

Там, в хребте, снегу значительно больше выпадает. Степан это знает. Может так завалить, что вообще не пройдёшь туда, только на лыжах. Но ведь коней на лыжи не поставишь, а без них мясо, сало, шкуру очень трудно вытаскивать. А обо всём этом уже теперь надо думать, все детали, все тонкости надо учесть, предвидеть. Потом поздно будет. Да и никто, кроме него, Степана, и задумываться на эти бытовые темы не станет.

Не хотелось Степану прерывать промысел, но и оттягивать дальше уже нельзя. Больше месяца прошло с того дня, как нашёл он берлогу. Всё успокаивал себя мыслью, что никуда он из берлоги не денется, дождётся. Но уже снегу подвалило прилично, пора выходить в посёлок, обрадовать Андрюху, да найти ещё кого-то, чтобы помог с конями управиться.

С этими мыслями Степан утрамбовал пушнину в мешок, отделив семь соболей в другой, маленький мешочек, привязал к поняге и пошагал на базовое зимовьё, где у него стоял снегоход.

Почему соболей в два мешка? Даже не может Степан сообразить, как объяснить такую ситуацию. Как втиснуть её, эту сложившуюся ситуацию в саму жизнь. Ох и сложная штука, эта жизнь, ох и сложная.

Ещё позапрошлым летом ездили они с Николаем на рыбалку. В низовье поехали. Как проскочили километров пять, семь, заглушили мотор и откупорили бутылочку. Закуску разложили прямо на буторе. Красота. Сидишь, выпиваешь по маленькой, а тебя несёт по течению. На середине течение быстрое, мягкое. Словно под горку катишься, и ни какие-то заботушки тебя не тревожат, – хорошо.

Закусили, снова мотор дёрнули. Веселее поехали. Только ветер в лицо брызги закидывает. Берега мелькают, пенная струя за мотором след оставляет, да ненадолго, не на всегда тот след, быстро пропадает, снова остаётся лишь чистая, прозрачная вода, будто и не было только что наслежено, будто и не было. Облака плывут, вот уж кому беззаботно. Бочёк бензина сожгли, как раз напротив леспромхозовского посёлка. Временный посёлок, пока лес рубят, вот и живут. У них даже дома там все временные, щитовухи.

Временные, это значит, что и сам посёлок временный, и работа временная и сама жизнь в этом посёлке, тоже временная. Там даже кладбища своего долго не было, покойников возили на лодках, или на машинах по зимнику, возили туда, откуда они были родом. Или где хоть какие-то родственники есть.

Потом кто-то нашёлся, что без роду и племени. Некуда было его везти. А он помер. Помер-то не по-людски, как и жил. От водки помер, почернел весь, как головешка. Коль везти некуда, решили прикопать где-то на краю посёлка. Сколько его держать, лето же. Утащили в сосняк молодой. Похоронили. И пошло. Больше уж не возили никуда, не выясняли кто, откуда родом и где родня. Хоронили здесь, в сосняке.