Мясо

Артем Стрелец

Мясо

Жанна

– Сраный ублюдок! – голос сорвался на визг. – Почему именно тут, мразь?! Не мог ты сдохнуть в другом месте?!

Вверх полетели брызги крови, пачкая и до этого не чистую серую робу, на которой еле просматривалась надпись «Сила ж…». Буквы расползались, то ли от грязи, то ли от старой засохшей крови, и в тусклом свете казались живыми, как язвы на коже.

А в эту робу была втиснута тучная женщина. Она стояла на коленях, тяжело дышала, хрипела и пыталась перевернуть что-то на полу. Серая ткань натягивалась на её спине, трещала в швах, а жирные складки, перепачканные в крови и грязи, блестели. Она кряхтела, словно каждая попытка перевернуть тело была не просто усилием, а куском ярости, вырывающимся наружу.

Под её руками хлюпало и скрипело железо о камень, и было непонятно – то ли она рвала тряпьё, то ли вытаскивала остатки изуродованного тела.

– То, что он сдох – вот что удивительно.

Второй голос звучал тише, и будто мягче, почти вкрадчиво. Но эта «мягкость» была как плесень – липкая, удушливая, от которой внутри становилось мерзко. Голос принадлежал мужчине в такой же серой робе, широкоплечему, тяжёлому на вид. Но в отличие от других, в нём не чувствовалось силы – только грязная уверенность, будто он уже знает, что будет дальше, и ему это нравится.

Он стоял неподвижно, слегка склонив голову набок, и почти сливался с серыми стенами. В свете редких отблесков его лицо казалось пустым, без выражения, но именно это пугало – будто он смотрит и оценивает всё вокруг с каким-то больным интересом. Взгляд его не резал, не пугал напрямую – он лип к коже, как холодные пальцы, от которых хотелось отдёрнуться, но некуда было.

Серая роба висела на нём складками, местами заляпанная чем-то тёмным и давно въевшимся. Он не спешил подходить ближе, не делал резких движений, и от этого было только хуже. В переулке, где стены сходились так высоко, что сверху оставалась лишь узкая щель, его фигура смотрелась чужой – неопасной снаружи, но мерзкой и тревожной до дрожи.

– Сдох? Ты издеваешься, Шон? Он же глазами лупает, как сраный андроид…

Женщина тяжело встала, хрустнув коленями, и со злостью саданула тело ногой по рёбрам. Внизу что-то чавкнуло, и тело дёрнулось лёгкой дрожью, будто не хотело признаваться, что ещё живо.

– Не сдох. Знаю. – Шон сплюнул в сторону, как будто отмахивался от её истерики.

– Но тогда какого хера, Шон?! – голос её сорвался на визг, и стены переулка гулко вернули эхо, словно сами издевались.

– Джойл, я бы на твоём месте не так нервничал, – он протянул слова лениво, с усталой усмешкой. – Времени полно, а выработка идёт по графику. У нас никого больше нет, так что можем тут шататься хоть до следующего распределения.

– Ты точно, сука, издеваешься, – прошипела она, метнув в него взгляд. Её тёмное лицо с налитыми красными прожилками в белках и кровавой ухмылкой выглядело в тусклом свете как маска, страшнее любой твари.

– Не, – усмехнулся Шон, показывая гнилые зубы. – Я на этой работе десятый год, и мне всё понятно и всё ясно. Нервничать из-за того, что будет невозможно работать и часть товара может быть испорчена? Не нужно – корпорация всё компенсирует.

– А меня она тоже компенсирует? – голос Джойл дрогнул, но в нём звучала ярость.

– И тебя тоже, – Шон улыбнулся шире и достал из кармана маленькую металлическую бутылочку. Сделал долгий глоток, громко сглотнул и спрятал её обратно. – Ты же всё это знаешь: кто что компенсирует и кто за что отвечает. Вопросы, вопросы… – он фыркнул и зачем-то поковырял в носу, вытянул что-то липкое, поднёс к глазам, разглядел и сунул в рот, прожёвывая с противным чмоканьем.

– Фу! Сука, ты мерзкий ублюдок, как и этот! – сорвалась она, махнула рукой в сторону тела и с яростью пнула его, будто оно виновато в её жизни. Потом снова рухнула на колени и вонзила нож в плоть, с таким усилием, что по стенам брызнуло алое.

– Аккуратнее, инструмент не повреди, – лениво заметил Шон.

– Ещё одно слово, – прорычала она, указывая на него окровавленным ножом, даже не отрывая головы от тела, – и я займусь тобой следующим.

– Ладно, пожалуйста, – усмехнулся он. – Ты же знаешь, я всё равно не сдохну, а тебя скинуть в канаву – а там…

– Шон!

– Всё, всё, молчу, – поднял руки он. – Ты сегодня нервная, как будто ПМС? Всё… прости. – Он сделал шаг назад в тёмный переулок и, опершись о стену, поставил ногу на кирпич. Его огромный живот сполз вниз, будто до этого его держало одно чудо, и теперь всё вдруг провалилось вперёд.

– Сраные ублюдки, сраная корпорация, сраная жизнь! – прорычала Джойл. – Я всё это ненавижу! А-а-а! – Она опустила голову, закрыла глаза на секунду, будто собиралась с силами, а потом снова подняла её и вонзила нож в тело с новой яростью. Хлюпнуло, и из глубины брызнуло красное, запахло горячим железом.

Шон лишь усмехнулся, снова достал бутылочку из кармана, сделал глоток и прикрыл глаза, будто то, что творилось рядом, было обычной рутиной.

– Ты знаешь, я вот что подумал, – Шон аккуратно резал, пласт за пластом. Белёсые куски с чавканьем скользили в сторону и падали на грязный пол, складываясь в неровную стопку. Они шлёпались друг на друга, оставляя мокрые следы, словно кто-то собирал пазл из плоти.

– Мы ведь совсем не знаем, откуда мы тут взялись? – он задержал взгляд на свежем куске, будто пытался разглядеть в нём больше, чем просто мясо. Будто хотел увидеть там ответ на вопрос о вселенной. Аккуратно, почти уважительно, он положил его сверху на остальные. – Откуда, а?

Джейн, не глядя на него, сиделанеподалёку. Тряпка в её руках давно пропиталась кровью и грязью, стала липкой, и теперь она только размазывала красное по ладоням. Она всё равно продолжала тереть, будто упёртость могла стереть с неё запах.

– Мне насрать, – буркнула она, и тряпка выпала из рук, шлёпнувшись на камень.

– А зря, – протянул Шон. – Ты ведь понимаешь, что мы можем быть такими одни во вселенной. Представляешь? Совсем одни.

Он подцепил очередной кусок, почти прозрачный, дрожащий, как желе, и бросил его к остальным. Стопка шевельнулась, будто то, пыталась собраться обратно.

– Тебе не странно думать про это? – он прищурился, глядя на Джейн.

– Я же сказала, мне насрать, – резко, рявкнула она.

Шон фыркнул, перестал резать и натянул монокуляр с макушки. Посветил вниз. Там что-то зашипело, блеснуло красным, и послышался тонкий посвист – будто воздух вырывался через дырявое горло.

– Всё никак не угомонится, – сказал он. – Хороший пакет, раз так долго держится.

Джейн промолчала, только плечи её дёрнулись.

– Знаешь, мы всё время стремились к звёздам, – продолжал Шон, словно говорил сам с собой. – А так и остались в своём мелком мирке. Даже его понять не смогли.

Он взял нож обратно, опустил его вниз и провёл по телу. В ответ оно дёрнулось, послышался сухой хруст, как будто ломали старые ветки.

– Я ведь физик по специальности, ты знала?

Джейн вскинула глаза, но быстро снова опустила их.

– Да, представляешь. Правда, не какой-то великий. Я детей учил. – Он скривил лицо в дурацкой гримасе, словно изображая самого себя на уроке. – Преподаватель. Вот кем я был. Ты знала?

– Мне насрать, – её голос был глухим, усталым. Она уже не руки тёрла, а робу, размазывая по ткани алые пятна, которые не отмыть ничем.

– Законы… – Шон прищурился. – Первый, второй Ньютон. Закон сохранения энергии. Великие вещи. Простые, но вечные. – Он замолчал, будто вспоминая, потом глубже вонзил нож. Изнутри вырвался тонкий писк, и тело дёрнулось сильнее.

– В нём столько крови, что впору сдать на фабрику. Но откуда столько энергии? Что оно жрёт, чтобы вырабатывать её? – он говорил тихо, почти ласково.

– Заканчивай, – коротко бросила Джейн.

– Тебе совсем не интересно?

– Нет.

– Странно это… – Шон усмехнулся. – У тебя столько времени, и ты ни о чём не думаешь?

– Я? – она повернулась к нему, и в её взгляде было больше усталости, чем злости. – Я не думаю? Да я каждый день думаю о том, как выплатить эти сраные долги, которые я не просила на себя вешать. Как свалить отсюда, с этой сраной планеты. Там, где можно просто жить. Просто жрать и дышать, Шон.

– Тебе не надоело жить? – тихо спросил он.

Она замерла. В её взгляде мелькнуло что-то детское, непонятное, и тут же исчезло. Плечи опустились, и она отвернулась.

– То-то же, – усмехнулся Шон. – Стремление жить – это чудо. Для нас, по крайней мере. – Он снова вдавил нож в тело, и послышался новый хруст.

– Мы стали другими. Но, как голодные псы, цепляемся за остатки прошлого. Мы – мясо, Джейн. Просто мясо. Ты понимаешь это?

– Заткнись, – буркнула она, отворачиваясь и снова тря рукой по робе.

– Я-то заткнусь. Но от этого ничего не изменится. – Он кивнул сам себе. – Ага, вот и первый узел. Подай концентрат.

Джейн поднялась, схватила с пола металлический цилиндр и неохотно бросила в его сторону. Шон поймал на лету, вставил в паз на руке и щёлкнул. Маленький механизм заработал, и что-то бесформенное провалилось внутрь. Зелёная лампочка мигнула, и он снова довольно улыбнулся.

– Мы имеем всё, о чём наши предки только мечтали, – сказал он, поднося лампу ближе к телу. – Но я думаю: стали бы они счастливы, если бы узнали, во что всё превратится? Думаю, шарахнулись бы, как как от гниющего трупа.

– Хватит.

– Как скажешь, Джейн, – он ухмыльнулся. – Вернёмся к делу.

Элеонора

– Ты знаешь, как серо вокруг? Знаешь, нет? Всё нерационально и тоскливо. Я смотрю на дома и улицы, а вокруг лишь мерзость, разбросанная людьми и домами. Я хочу жить…

Слова срывались с её губ глухо, почти шёпотом, но она повторяла их снова и снова, уже несколько часов подряд. Сидела на краю парапета многоэтажного дома, так высоко, как никогда в жизни не поднималась. Для неё это было немыслимо: ещё не так давноноги сводило от ужаса, если она подходила к балкону на шестом этаже. Она всегда боялась высоты, цеплялась за перила, чтобы не упасть. А теперь? Теперь всё серо. И страх исчез.

Ничего не осталось – ни дрожи в коленях, ни липкого пота в ладонях. Времени нет, чувств нет. Лишь пустота и равнодушие. Апатия ко всему – к городу, к прохожим, к себе самой. Она ощущала себя обрывком, сорванным с ткани жизни. Так отчего же внутри оставался крошечный, жалкий огонёк: «Я хочу жить»? Было ли это настоящим желанием? Или последний рывок, который даёт умирающее сердце, прежде чем окончательно остановиться?

Она пыталась понять – и не понимала. Чего она хочет? К чему стремится? Кому она нужна здесь, в этом мире, где всё давно сломалось? Может быть, эти слова – «я хочу жить» – были не о будущем, а о прошлом. О том времени, где он был рядом. Где её жизнь ещё имела смысл, где каждый день не был серым, не был чужим.

Но теперь его нет. И зачем ей жизнь там, где нет его? Что толку снова и снова повторять это желание, если оно не даёт ни надежды, ни выхода? Только мучает, словно тупой нож, которым ковыряют старую, не зажившую рану.

Кольнуло больно. Так больно, что на миг серость вокруг будто растворилась. Мир, казавшийся выцветшим и безликим, вдруг обрушился на неё густой, чёрной тягучестью, словно смола. В этой тьме смешались злость, отчаяние и что-то ещё, чему не было названия. Казалось, ещё чуть-чуть – и она захлебнётся в этой черноте.

Но это длилось всего миг. В следующее мгновение всё вернулось обратно: привычная серость накрыла её снова, словно мокрое одеяло, и вместе с ней – тошнотворная пустота. Она почти подалась вперёд. Тело дрогнуло, словно готово было потерять равновесие и сорваться, поддаться тяжести, влекущей её к пропасти…

Но не сорвалась.

Почему?

Парапет был холодным, шершавым, и эта грубая реальность, казалось, держала её здесь, на границе. Ей оставалось лишь чуть-чуть – наклониться вперёд, отпустить себя, позволить телу рухнуть вниз. Туда, где серые улицы и машины, где мелькают блеклые огни, туда, где он – в её памяти, в её боли, в её утрате.

Но нет. Что-то держало её. Не руки, не стены, не какой-то внешний барьер. Что-то внутри – хрупкое, невидимое, почти забытое – не давало сделать этот последний шаг.

– Ты знаешь, я всё время вспоминаю нашу поездку на гору Рамм-а в Новой Индии. Там ты мне сделал предложение. Я это помню. А ты?

Она повернула голову в сторону, словно кто-то действительно мог стоять рядом. На миг ей даже показалось – вот сейчас услышит знакомое дыхание, шаги или его тихий смешок. Но там была лишь пустота. Пыль пролетела порывом ветра, поднявшись вихрем и тут же рассыпавшись. Эта мимолётная тень движения заставила её сердце сжаться от холода, как будто всё в ней замерло. Но глубоко внутри теплилось что-то живое, крошечное, как остаток жара в углях. Она всё ещё чувствовала: не всё потеряно.

Или – это обман? Иллюзия?

– Подарил мне тогда вот это кольцо… – она подняла ладонь, глядя на неё долго, почти заворожённо. Сначала пальцы дрогнули, потом она медленно повернула руку, так что тусклый свет поймал поверхность кольца. Металл поблёк, на нём виднелись царапины, но для неё он всё равно сиял ярче всего этого мёртвого города. Она слегка приподняла руку и показала кому-то невидимому сбоку, будто хотела доказать, что это всё ещё здесь, всё ещё с ней.

– Оно всегда напоминает мне об этом. Чтобы я не делала. Представляешь? – она криво усмехнулась, но в уголках глаз защипало. Слёзы, тяжёлые и горячие, навернулись сами, и она не пыталась их сдержать. Смешная улыбка и боль соединились в одно, и стало только горше.

Он, конечно, не ответил. Не мог ответить. Только ветер прошёл по её лицу, прохладный, резкий, но в этот миг он показался ей мягким, почти ласковым. Словно кто-то осторожно стёр солёные следы со щёк, будто пальцы коснулись её кожи. И в этом движении было странное, жестокое утешение.

– Всегда… – прошептала она и закрыла глаза, позволяя ветру ещё раз пройтись по лицу, как если бы он действительно вернулся.

Она снова повернулась к пропасти, укоторой сидела, и посмотрела туда, вниз, немного наклонившись. Внизу мерцали тусклые огни – слишком далёкие, чтобы казаться живыми, и слишком бесполезные, чтобы дарить надежду. Машины ползли, как крошечные насекомые, а дома, серые и одинаковые, сливались в одно бесконечное пятно.

– Я хочу, чтобы это всё закончилось. Понимаешь? – её голос дрогнул, сорвался на хрип. – Я не хочу так. Мне нужно вернуться туда, туда, где всё начиналось. Я не хочу жить. Не хочу жить… без тебя.

Слово «жить» повисло в воздухе, разлетелось эхом и будто вернулось к ней обратно – холодным, пустым.

Лёгкий шорох сорвался с парапета: маленький камешек, задетый её рукой, соскользнул вниз и исчез. Она замерла, будто этот звук был сигналом. Руки чуть дрогнули, напряглись, тело само подалось вперёд. И вдруг она резко наклонилась.

Жёсткий ветер ударил в лицо, пронёсся по коже, выбил дыхание. Он был ледяным, и от этого всё тело обожгло, как от удара током. Но страха не было. Ни той паники, что раньше охватывала её даже на балконе, ни ужаса перед падением. Ничего. Лишь облегчение.

Будто огромный груз сорвался с плеч. Облегчение, простое и до боли честное. И вместе с ним – тишина, такая глубокая, что она впервые за долгое время почувствовала спокойствие.

Она закрыла глаза. Последний раз позволила себе удержать в памяти его образ. Улыбку. Ту самую – немного неловкую, чуть усталую, но светлую. Улыбку, в которой было всё: её дом, её жизнь, её вера. Ту улыбку, которой он любил и понимал её.

Но теперь…

"Попытка суицида! Вы будете направлены в ближайшую больницу на обследование."

Звук раздался, как всегда, резко и прямо в голову. Он не просто прозвучал – ударил. Как молот по самому болезненному месту. Не со стороны, не откуда-то извне – а изнутри, из глубины мозга.

Почему? Потому что голос звучал в её голове.

Она открыла глаза. Внизу стремительно раскрывался город: здание уходило этаж за этажом, огни жёлтых окон мигали, люди и машины ползли по улицам, словно муравьи. И всё это отдалялось, становилось чужим, недосягаемым.