Тени на заборе

Кристал Лидман

Тени на заборе

Плюшевые ритуалы

День 3. Сегодня впервые повесил мишку на забор. Кажется, я разбудил Нечто в глубине колодца под домом. Нечто живое. И голодное.

Во дворе пятиэтажек, затерянных между заводскими трубами и ржавыми гаражами, царила тишина, которая не была обычной тишиной. Она дышала и легонько подрагивала на ветру – как уши спящего хищника.

Покосившийся полувековой забор и еще более древние, чем дом, скрипучие тополя были увешаны мягкими игрушками. Медведи с облезлыми ушами, зайцы с вырванными лапами, зияющие пустыми глазницами собачки – все они висели, привязанные и прибитые, будто трофеи забытого культа.

Никто не знал, откуда пошла эта традиция. Говорили, что однажды утром двор просто проснулся в объятиях забора, усыпанного плюшевыми телами. С тех пор их становилось только больше. Их снимали – они возвращались, или на следующий день на том же месте висела новая, еще более потрепанная кукольная ветошь, будто вырытая на кладбище плюшевых тел.

Катя переехала сюда месяц назад, и с первых же дней ее, как иллюстратора и ценителя мистики, цепляла эта странная эстетика: одновременно отталкивающая и завораживающая. Она рисовала персонажей для детских книг – зверей с большими глазами, монстров, сказочную нечисть – натренированный глаз улавливал и запечатлевал каждую деталь: как потускнели глаза-пуговицы до матовой черноты, как мех свалялся в жесткие колтуны, как сквозь дыры в разодранных боках сереет заплесневелая набивка. Родители выбору первого места самостоятельного обитания были удивлены, но потом решили поддержать, понимая, что творческие люди порой непостижимы.

По-настоящему жуткими игрушки становились после дождя: мокрые, тяжелые, с головами, свисающими под собственным весом, будто безжизненные трупы. От них пахло плесенью, мокрой шерстью и чем-то приторно-сладким, как залежавшаяся сахарная вата, забытая под дождем. Этот запах цеплялся за горло, вызывая тошноту и непонятное чувство ностальгии по чему-то, чего никогда не было.

По ночам, когда ветер гнал тучи по небу, тополя начинали стонать. Кате казалось, что стонут не деревья. Стонут плюшевые монстры. Суставы лап поскрипывали на веревках, набивка шуршала, как сухожилия, а из глубины ваты доносилось тихое детское всхлипывание – будто сотни подавленных и проглоченных слез пытались вырваться наружу.

Выходя из дома или возвращаясь, Катя не отворачивала глаза от дворовых монстров, уходя в себя, как это делали ее соседи. Она пристально, подолгу всматривалась в глаза-колодцы и стога синтетических колтунов – страшные игрушки вдохновляли ее на создание новых персонажей для заказчиков.

Однажды девушка не удержалась и дотронулась до одного медведя. Его мех оказался холодным и склизким, будто напитавшаяся потом после интенсивной тренировки футболка или обслюнявленная подушка на сквозняке. Катя отдернула руку – и почувствовала, как по пальцам пробежал легкий ток, будто игрушка высасывала что-то из нее, как заставшая врасплох пиявка на речном дне. В тот же миг в голове мелькнул образ матери – ее лицо, голос, запах… – и тут же схлынул, оставив после себя пустоту и легкую тревогу.

Катя вернулась домой и выпила успокоительное – две таблетки, как прописал врач. Глубоко вдохнула – выдохнула с облегчением. Вода была теплой, привычной. Но когда жидкость коснулась языка, рецепторы уловили сквозь горечь лекарства сладковатый и тошнотворный привкус мокрой ваты.

Девушка скривилась и сплюнула в раковину. Посмотрела на таблетки – обычные, чуть желтоватые, ничем не пахнут. Понюхала стакан – вода как вода. Только во рту раздражало послевкусие, напоминающее вкус забытого детства, которое никогда не было ее.

***

Комната напоминала логово творческого человека, который порой слишком долго не выходит на улицу. На стенах – постеры, винтажная литография совы, распечатка скетча с выставки в Третьяковке, обложка забытого альбома 90-х, которую Катя когда-то хотела проиллюстрировать. В углу – мольберт с недорисованным эскизом лесного духа. На столе – графический планшет, рядом – кружка с надписью «ДА, сейчас», в которой три растаявших зефирки плескались в остатках какао. Катя запила таблетки оставшейся водой из стакана, а затем отполировала глотком зефирного какао, чтобы прогнать противный вкус таблеток уютной горчинкой шоколада.

На подоконнике – коробка из-под обуви, заваленная «временным барахлом»: скрепки, маркеры, карандаши, полупустые тюбики с акрилом, пара катушек с нитками – черными и почему-то желтыми. Она не помнила, откуда у нее нитки. Может, от старой вышивки на джинсах? Или от перешитой рубашки?

Катя подвернула на еще один оборот рукава рубашки – той самой, местами заношенной, мягкой, из хлопка, с чуть потертыми пуговицами и запахом стирального порошка, будто старый добрый приятель, с кем пройдено немало дорог. Такая, в которой можно и спать, и рисовать, и пить какао. Самая безопасная в мире.

Рабочая лампа над столом разливала вокруг теплый, рассеянный свет – идеальный для рисования. Катя обожала это освещение, когда только въехала в квартиру. Хотя последние дни оно начало ее напрягать. Лучи падали под странным углом, отбрасывая на стены тени, которые не совпадали с формами предметов. То, что должно было быть тенью от стула, выглядело для воображения иллюстратора как чей-то силуэт. То, что должно было быть пятном от кружки, напоминало глаз. Мозг отвлекался.

В списке дел, прикрепленном к магнитной доске, значился пункт: «Сделать перестановку (свет)» – как только иллюстратор дорисует коллекцию духов для настольной игры. Девушка списывала свою повышенную нервозность на усталость и переработки. Три ночи почти без сна. Дедлайн скоро. Порой – кофе вместо еды. И все же…

Когда она возвращалась с магазина вчера вечером, ей показалось, что один из медведей на заборе пристально смотрел на нее одним глазом. Правый глаз – просто дыра в ткани. А левый – блестел в свете фонаря, как живой. Это уже никуда не годится!

Она моргнула, чтобы скинуть оковы профессиональной деформации – и мишкины глаза снова стали парными. Что ж, творческие люди часто видят лица там, где их нет. Особенно когда устают.

***

Местные шептались, что за все это плюшевое страшное царство отвечает Иван Петрович – «местный сумасшедший». Он жил на пятом этаже и каждую ночь бродил по двору кругами, бормоча под нос невнятности. Ходил слух, что именно он вешает игрушки. Но никто не знал зачем, и никто никогда не заставал его за этим занятием.

Однажды поздно вечером Катю вырвал из напряженно-увлеченного дорисовывания копыт зайца-оборотня тихий хрип из окна:

– Ээ… Помогите…

Она выглянула – и увидела Ивана Петровича у подъезда. Прямо под ее окном он неподвижно распластался на спине, широко распахнув глаза, в которых отражалась луна. Радужки глаз почти не видны из-за зрачков, которые были черными, глянцевыми, как пуговицы на старом медведе. Рот шелестел, выдавая еле слышный шепот – не слова, а заклинание, сбившееся от страха.

Катя вызвала скорую, натягивая куртку на бегу. Когда медики увезли старика с диагнозом «сотрясение», полиция объявила, что его избили подростки. Но Катя, вылетевшая из подъезда прямо в тапочках, видела: на теле не было синяков. Дядю Ваню колотила глубокая безудержная дрожь, будто его душу вытрясли из тела.

После этого Иван Петрович потерял речь, его губы шевелились – но только лишь невнятный шелест срывался с них. Он редко выходил, опираясь на трость, и оглядывал мир пустыми глазами, будто не понимал, где он. А когда его здоровье окончательно пошатнулось, родственники забрали его, чтобы «был под присмотром».

Голод проснулся

День 8. Они не игрушки. Они – дыры в мире, и если смотреть слишком долго, дыра смотрит в ответ. Сегодня одна из них моргнула. Я убежал. Но она запомнила меня и теперь знает, где я живу.

Игрушки начали постепенно исчезать, будто их смывал морской прибой. Жители вздохнули с облегчением – наконец-то двор избавился от этого жуткого декора. Кто-то напоследок принес мешки для хранения картофеля и сгреб все оставшиеся, как будто вычищал плесень со стен.

На следующий день двор наполнил запах. Сначала – едва уловимый, как затхлый дух в старом шкафу. Потом – густой, сладковатый, будто в подвале сгнили мешки с конфетами, детскими носочками и высохшими слезами. Его не могли выветрить ни распахнутые окна, ни вентиляторы на полную мощность. Постепенно запах просачивался в квартиры через шахты, въедался в обои, в волосы, в зубную щетку. Катя просыпалась с ощущением, будто во рту – мокрая вата, пропитанная чужим страхом.

А ночью по двору разносились шепоты. Не из подъездов. Не из окон. Они напоминали Кате те всхлипы, что чудились ей в дождливые дни, когда игрушки стонали на заборе и догнивающих тополях. Будто шептались игрушки-оборотни, которые давно сняли. Шуршание. Всхлипы. Тонкие, ломкие голоса: «Верни… верни нас…»

***

Семья из соседней квартиры первой сошла с ума. Стоя в душе вечером, Катя слышала, как они кричали друг на друга день за днем – не из-за денег или измен, а из-за ничего. Тетя Василиса била тарелки, повторяя: «Я не могу так, не могу!» Муж в ответ орал: «Ты меня ненавидишь! Я чувствую!» – хотя она готовила ему борщ, аромат которого разносился по всему подъезду, каждое воскресенье – на зависть всем соседским мужьям и холостякам.

А потом крики стихли. Будто стена рухнула. Теперь соседка стояла у раковины несколько часов подряд, моя одну и ту же чашку, бормоча: «Все чисто. Все чисто. Все чисто…»

Проходя мимо окна, Катя мельком увидела, как муж тети Вали сидел в углу, бессмысленно таращась в стену, и время от времени поднимал руку, будто пытаясь поймать что-то невидимое. Их глаза были пусты. Движения – механические. Души – выжаты досуха.

Катя наблюдала – и однажды заметила: в моменты пика эмоций – когда жена беспричинно кричала, когда муж бил стену кулаком – игрушки на заборе шевелились, как будто их конечности подбрасывало на невидимых волнах. Их лапы тянулись к окнам, жадно всасывали ярость, страх, боль. Как губки. Как паразиты.

Окно комнаты Кати располагалось сразу справа от входа в подъезд и открывало обзор в самое сердце этого плюшевого царства. Однажды поздним вечером, когда Катя сидела за столом у окна, корпея над эскизом, ее отвлек шорох – не шорох, движение невидимой тени.

Шорох был медленный. Намеренный.

Она подняла взгляд – и увидела, как старый плюшевый медведь неспешно поворачивает голову в ее сторону. Глаза-пуговицы блестели в лунном свете. Мохнатая лапа чуть приподнялась, будто указывала на нее. Не угрожая. Приглашая.

Катя увеличила дозу успокоительного. Перестала смотреть пугающие видео, включая мультики. Принимая душ, включала музыку и визуализировала, как все плохое утекает в сливное отверстие. Но тревога не уходила, она пряталась в глубине сознания, внезапно вспархивая птицей из куста от каждого шороха. Еще и этот сладковато-гниющий запах не отставал. Девушка списывала преследовавший ее запах на недавно перенесенное вирусное заболевание – должно быть, обоняние исказилось.

***

А затем последовал вечер, когда она возвращалась домой и увидела: дверь подвала приоткрыта. Это было странно. Подвал всегда держали на замке – особенно после того, как пропали игрушки.

Катя позвонила старшему по подъезду. Тот спустился, ворча, что «подростки опять балуются». Вместе они вошли вниз.

В подвале пахло мокрой ватой, плесенью и той же приторной сладостью, но теперь – сильнее и с примесью тлена, будто здесь годами гнили цветы и детские слезы. На полусгнившем диване кучей были свалены игрушки – те самые, что исчезли с забора. Они выглядели поникшими, опустошенными, будто потеряли не только хозяев, но и смысл существования.

Катя почувствовала, как по коже пробежал холод. То ли от вида этой свалки плюшевых тел, то ли от нестерпимого запаха.

– Отсюда несет, – прошептала она, прикрывая нос и рот.

– Ерунда, – махнул рукой старший, – завтра замок новый повешу.

Но на следующий день он не пришел. А вечером Катя увидела его у подъезда – он стоял, уставившись в одну точку на стене, и тихо повторял:

– Я все сделал правильно… Я все сделал правильно…

С каждым днем эмоции жителей, казалось, искажались все сильнее. Радость превращалась в истерический смех, граничащий с плачем. Страх – в парализующую панику, от которой люди падали на колени и дергали себя за волосы. Любовь – в одержимость, в которой уже не было нежности, только жажда обладания.

Когда эмоции достигали пика, человек вспыхивал – и сгорал изнутри. Оставалась только оболочка – пустая, тихая, похожая на те самые пропахшие тленом игрушки.

Катю не отпускало иррациональное ощущение, что игрушки не были проклятием. Они были щитом. Пока они висели на заборе и деревьях, плюшевые монстры впитывали негатив, защищая двор. А может, они блокировали что-то злое, что происходило не от людей, а откуда-то свыше… или, наоборот, из неведомых страшных глубин. И когда их сняли – двор сделался голым, беззащитным и тревожным. А тьма, накопленная годами, а то и веками, прорвалась. И теперь роль игрушек выполняли люди, чьи эмоции сжигали их изнутри дотла.

Девушку одновременно тревожили эти странные мысли, и в то же время они казались ей удачным источником для новых идей в творчестве. Она успокаивала себя тем, что скоро получит крупный заказ – и тогда снимет квартиру в более приятном и благополучном районе, а работать будет вообще в коворкинге. Или дома – но тогда непременно обзаведется собакой – чтобы гулять больше. В этом странном дворе ей было не с кем иногда перекинуться и парой слов после того, как дядя Ваня заболел.

Выходя из подвала, куда они спускались с пока еще вменяемым сторожем, девушка инстинктивно прихватила с дряхлого дивана пару игрушек – не думая, будто ощущая, что с этими плюшевыми монстрами ей будет не так одиноко.

Подвальные монстры пропитались запахами, которые никак не выветривались: затхлая вата и та самая приторная сладость, от которой тошнило. Но присутствие игрушек в квартире странно успокаивало – как хрупкая иллюзия, что они все еще пытались защищать. Катя поселила их на подоконнике, рядом с коробкой барахла, чтобы запах не вмешивался в ее сны, а перед сном она даже желала своим новым приятелям спокойной ночи: психолог рекомендовал для снижения тревожности обзавестись ежедневными ритуалами. Конечно, о самом ритуале психолог ничего не знал.

Кто нас сможет сосчитать?

День 17. Нашел надпись на кирпиче: «Маша + Лева». Это не граффити. Это послание. Молитва. Или приговор. Я начал писать их имена. Пока помню. Пока они не забрали и мое.

Сидя в полутьме с ноутбуком на коленях, Катя атаковала поисковик: «хрущевки улица Усова старый двор игрушки», «почему вешают плюшевых мишек на забор», «городские легенды Кировского района». Большинство результатов – мемы, фото «странных традиций» и шутки про «местных чокнутых», приправленные возмущением граждан, не одобрявших самоделки во дворах вроде лебедей из шин и клумб из пластиковых бутылок.

На третьей странице выдачи обнаружился форум краеведов – 2011 год. Тема: «Что было в Кировском?»

И один пост в топе:

«Не стройтесь там. Там был приют №7. Деревянное старое здание. В 1953 году приют сгорел. Ночью вспыхнул – причины так и не были выявлены. Детей на ночь заперли – таков был порядок. Четырнадцать сгорели заживо. Говорят, крики слышали на другом конце города и даже за мостом. Здание, понятное дело, не подлежало восстановлению, его разобрали, сровняли с землей. А во дворе там вроде как был старый колодец – для воды. Но после пожара его засыпали. И тоже сровняли с землей. Говорят, что колодец убрали не потому, что он был не нужен. А потому что из него… что-то кричало. Соседей беспокоило».

Катя пролистала дальше. Еще один комментарий – значительно позже:

«Я дворничал здесь в 90-х. В подвале хранил инструмент. Там странно и жутко, и это мне, здоровому мужику. В центре подвала одного из домов кирпичи другие – не как в остальных. Я недолго там проработал. Когда входишь в подвал, слышишь, как кто-то шепчет детские стишки, вопли. А еще – запах. Как будто жженый плюш и мокрая вата. Он никогда не выветривался».

На следующее утро Катя осмотрела подвал. Обычный с виду хламовник, ничего особенного. Запах этот только… Откуда он, интересно…

На одном из кирпичей, почти стертую дождями, девушка разглядела надпись детской рукой: «Маша + Лева = навсегда». Она постояла, глядя на эти буквы, и вдруг почувствовала – не мыслью, а телом – как будто что-то внутри двора втянуло воздух. Как будто земля вздохнула.

Катя прошлась по подвалу. Запах будто концентрировался в центре, вокруг необычной старинной кладки – возможно, замурованная шахта или погреб.

И в этот момент ей отчаянно захотелось уехать. Просто собрать сумку, взять отпуск на недельку, сбежать в лес, куда угодно, где нет этих жутких игрушек, нет шепота, нет теней, которые дергаются невпопад, пугая по ночам. Где можно дышать. Где можно нормально жить – своей жизнью, а не копаться в старых секретах этого старого вонючего храма хлама. Она втянулась в эти странные события и истории, совершенно этого не желая и не ожидая.

***

Двор между тем продолжал вымирать – квартира за квартирой, человек за человеком – поголовно.

Семья из 32-й квартиры угасала в глубине вымытых чашек и пустых глаз – после вспышки тихо и как-то обыденно. Внешне они не отличались от многих сограждан, которые отправляются утром на работу из ровно такой же пятиэтажки, но которых не встречают по возвращении домой с работы мохнатые монстры на заборе.

Сергей из 19-й работал таксистом. Всегда здоровался, шутил, носил на зеркале в машине плюшевого песика – «чтобы не скучно было». Катя одобряла – тоже собачник.

А потом однажды он перестал выходить из подъезда.

Катя заметила его спустя несколько дней в сумерках: таксист стоял посреди двора, обнимал фонарный столб и шептал, прижавшись лбом к холодному металлу:

– Ты со мной… Ты не уйдешь… Я вернулся, вернулся…

Голос дрожал, как у ребенка, потерявшегося в супермаркете. Пальцы впивались в столб, будто боялись, что тот исчезнет. На лице – блаженная улыбка, глаза беспокойно метались, будто свет маяка.

На следующую ночь он вышел снова. Только теперь стоял у дерева, на котором висел заяц с оторванной головой. Он гладил его остатки меха и плакал, но слез не было – только судорожные сокращения век и вздрагивания плеч.

– Прости… прости, что не защитил… – бормотал он. – Я думал, ты просто тряпка… А ты… Ты…

Катя наблюдала из окна, сжимая в руке медвежонка, которого принесла из подвала. Игрушка пульсировала в ее ладони – будто радовалась боли Сергея. Она почувствовала, как по предплечью пробежала мурашка – не от холода, а от движения внутри. Как будто медведь втянул часть ее внимания.

Девушка отбросила плюшевого монстра и аккуратно маркером задвинула его вглубь подоконника. Выбросить не решилась – уже привыкла к этому бессловесному свидетелю той странной реальности, в которой протекала ее жизнь в последние пару месяцев. Пара месяцев… Как будто год уже прошел.

На третью ночь Сергей вышел с ножом – простым кухонным, с деревянной ручкой. Подошел к забору, осторожно срезал веревку, на которой висела кукла с одним глазом, и прижал ее к груди, как спасенного ребенка.

– Я тебя освободил, – прошептал он. – Теперь ты свободна…

Потом вдруг замер. Голова его медленно повернулась в сторону Кати. Не взгляд. Не злоба. А опустошенное узнавание – будто он видел в ней такую же, как он.

– Совсем как тогда этот жуткий заборный медведь, – пронеслось в голове.

И в этот момент кукла в его руках открыла рот. Тряпичная челюсть разошлась, обнажив черную дыру, из которой потянулась тонкая нить – прямо к груди Сергея.

Он не сопротивлялся. Он улыбнулся, когда нить коснулась его кожи. Его тень оторвалась от земли. Не резко. Не с треском. А плавно, как дым, выползающий изо рта умирающего. Она поднялась в воздух, закружилась над ним – и втянулась в куклу.

Сергей упал на колени. Потом – на бок. Лежал, глядя в небо. Дышал. Молча, долго. Пока его не забрала «скорая», которую кто-то успел вызвать до того, как Катя опомнилась.

***

На следующий день Катя отправилась за продуктами в супермаркет возле дома. Кукла, высосавшая душу Сергея, как ни в чем не бывало, сидела среди тополиных ветвей. В стеклянных глазах отражались бегущие по небу облака и танцующие листья кроны.

У кассы стояла очередь. Кате показалось, что все дети, ожидающие с родителями, держали в руках плюшевых мишек. Одинаковых – с одним глазом.

– Подарили в садике, – устало улыбнулась женщина с коляской, заметив ее озадаченный взгляд. – Сейчас у детей популярны такие монстры. И одежда с ними, и фломастеры – и все равно каждый раз это «ну мааам, ну купи мишкуууу».

Катя понимающе кивнула, стараясь унять дрожь. Выйдя из маркета, не сразу направилась домой – решила немного прогуляться и подышать воздухом.