Тот, кто забывает

– Я… – сказал Леон хрипло. – Я только что это сказал. Имя.

Архивариус кивнул сопереживающе, как кивают на похоронах: голос правильный, взгляд – пустой.

– Где ваша метка? – спросил он. – Вы переносили на браслет?

Леон посмотрел на запястье, где ещё секунду назад было слово. Чистая кожа, равнодушная. В горле поднялось что-то горячее – не злость, даже не страх, скорее удивление, животное и беспомощное, как у брошенного ребёнка, который не понимает логики ухода.

– Я видел, – сказал старик-скрипач тихо, опуская смычок. – Он написал… как это… – старик задумался, огляделся. – Слушайте… у меня в записи должно быть… – он дотронулся до своего дрожащего проектора. Тот моргнул красным: «Недоступно».

– Технический сбой, – архивариус мгновенно. – Синхронизация временно приостановлена.

Сбоку кто-то усмехнулся, без злобы, скорее смущённо: «Ну да, сбой». Девушка в блестящем плаще подняла браслет, пытаясь поймать запись момента, но экран на её запястье выдал: «Неидентифицируемый объект. Доступ ограничен».

Леон стоял, как человек, который утратил слово «вчера» прямо в момент произнесения. Он сжал кулаки, будто так можно было удержать звук внутри ладоней.

– Вы… стерли, – сказал он наконец, и слова прозвенели, как осколки. – На моих глазах.

Архивариус чуть отвел взгляд.

– Мы привели к норме, – ответил он. – Нерегламентные пометы нарушают порядок записи. Это для вашего же блага.

Сцена 3. Шок, страх, жалость

Толпа зашевелилась так, как шевелится поле травы перед дождем: будто еще ничего не началось, а уже всем понятно, что начинается. Несколько человек сделали шаг назад. Кто-то поднял браслет повыше, снимая то, что нельзя было сохранить.

– Он опасный? – спросила женщина, прижимая к себе пакет с «воспоминанием вкуса».

– Он… больной? – произнёс кто-то вежливее, но так, что вежливость звучала, как изоляция.

– Это тот самый мальчик, – сказал юноша в синей куртке, щелкнув пальцем по браслету. – Тот, который «с нулём». У него записи не держатся. Они… как будто проваливаются.

– Проваливаются, – повторил кто-то, словно пробуя на вкус слово, и ему понравилось.

У фонтана собрались подростки – возможно, из утренней компании, возможно, другие; в этом возрасте лица так быстро меняются, что вчерашние и завтрашние похожи лишь по интонации смеха. Один из них прищурился:

– Покажи, – сказал он Леону, указывая на запястье. – Там было… а теперь нет?

Леон молча поднял руку. Кожа была невыносимо обычной.

– Жуть, – искренне выдохнул другой и, отступив на шаг, шепнул товарищу: – Я слышал, что рядом с ним файлы типа глючат. У тебя потом в архиве появляются пустые места.

– Не распространяйте слухи, – мягко сказал архивариус, но голос его был уже как из другой комнаты. Толпа слышала толпу.

– Бедный, – вдруг сказала старушка в платке, появившаяся, словно из другой эпохи. Она смотрела не на запястье, а прямо в лицо Леону – так смотрят на упавшего ребенка, даже если он уже встал и отряхнулся. – Ты помнишь сейчас, милый?

Леон хотел сказать «да» – и понял, что нет. Он помнил тепло шерсти, но не мог назвать; он помнил, что хотел запомнить, но не знал – что именно. Внутри ходила пустая чайная ложка, стуча о стенки тишины.

– Я… – произнес он. – Я уже потерял.

Эти слова, кажется, прошли по толпе тёплой и холодной волной одновременно. Кто-то сжал губы, у кого-то дрогнули плечи. Жалость в городе обычно не задерживалась – её быстро упаковывали в правильные теги, чтобы не разливалась. Но сейчас она успела подступить.