Неприкаянный

Алексей Чернов

Неприкаянный

Говорят, солдат умирает дважды: первый раз – когда его настигает пуля, а второй – когда забывают его имя. Но есть и те, кто не умирает вовсе. Они остаются на своей земле, неприкаянные и вечные, пока не передадут свой бой, свою правду и свою веру тому, кто придет следом. Тому, в ком течет их кровь.

Глава 1. Птичка в небе

– Птичка!

Слово, брошенное в эфир наблюдателем, было до одури обыденным. Так говорят про синицу, про воробья. Но здесь, в выжженной солнцем степи Запорожья, это слово могло означать полный конец.

Маленькую, быструю, жужжащую смерть, летящую с неба. FPV-дрон.

Мансур, дремавший в командирском кресле, дернулся, будто его ударило током. Сон, вязкий и тревожный, слетел мгновенно. Перед глазами еще стояла мирная картинка – его дом в Казани, запах эчпочмаков жены, смех дочери… А в ушах уже звенела ледяная боевая реальность.

– Где?! – рявкнул он во внутреннюю связь, впиваясь взглядом в узкую щель триплекса.

Их «Прорыв» стоял в укрытии, под дырявым навесом старого коровника, наспех накрытый маскировочной сетью. Ждали приказа. Эта долгая пауза, когда ты сидишь и ждешь, была хуже любого боя. В бою ты работаешь, ты – часть механизма. А здесь ты просто мишень.

– С юга заходит! – ответил «Кедр», наводчик. Его голос был напряжен, но без паники. «Кедр» – бывший студент-историк из Харькова, интеллигент до мозга костей, даже здесь умудрялся не терять самообладания. – Низко идет, между деревьями. Пытаюсь поймать в прицел.

– Молот, к пулемету! Работай по звуку! Очередями, короткими!

– Есть, батя! – донеслось справа.

Залязгал металл – это «Молот», заряжающий, разворачивал башенный НСВТ. «Молот» – простой деревенский парень, огромный, как медведь, и прямой, как рельса. Для него, двадцатилетнего, каждая такая «птичка» была как личное оскорбление.

Спокойно, Мансур. Главное – спокойствие. Ты здесь самый старший. Они смотрят на тебя. Твой страх – их страх. Твоя уверенность – их броня.

Но в этот раз что-то было не так.

За секунду до крика наблюдателя Мансур почувствовал это. Не услышал, а именно почувствовал. По загривку пробежал ледяной холодок, а в нос ударил фантомный, невозможный здесь запах – горький дым дешевой махорки и еще что-то… прелая листва? Запах осеннего леса из далекого детства.

Что за чертовщина?.. Откуда?..

Снаружи ударила короткая, злая очередь. Тра-та-та-та! Пулемет Молота плевался огнем в пустоту, пытаясь нащупать невидимого врага.

– Не вижу его, командир! – с отчаянием крикнул Кедр. – Солнце бликует, он маневрирует!

И тут Мансур его увидел. Не глазами. Он просто знал, где он будет в следующую секунду. Это было иррационально, дико, неправильно. Словно кто-то невидимый стоял за его плечом и шептал прямо в мозг, в самую душу, минуя уши.

Справа! Зайдет справа, от разбитого дуба! Низко, над самой землей!

– Молот, прекратить! – заорал он, перекрывая грохот. – Башню вправо, тридцать! Быстро!

– Но, командир, он же с юга… – начал было Молот, не понимая приказа.

– ВЫПОЛНЯТЬ!

Кедр, не задавая вопросов, крутанул рукоятку. Он доверял командиру слепо, как доверяют богу на войне. Многотонная башня с тихим гидравлическим воем поползла вправо. Молот, матерясь сквозь зубы, припал к прицелу пулемета, разворачиваясь в совершенно пустой, как ему казалось, сектор.

Секунда растянулась в вечность.

Тишина. Только гул двигателя да тяжелое дыхание в наушниках.

– Батя, да нет там ни… – начал было Кедр.

И в этот момент она вынырнула.

Маленькая черная точка, стремительно несущаяся на них именно оттуда, от старого, расколотого молнией дуба. Прямо в борт.

Откуда я знал?.. Господи, откуда?!

– ОГОНЬ!

Молот ударил длинной, яростной очередью. Мансур видел, как трассеры, словно огненные пальцы, уходят в точку, как она дергается в воздухе, словно споткнувшись, и…

Взрыв.

Он был не таким уж и громким, но мощным. Танк тряхнуло, будто в него врезался груженый КамАЗ. С прогнившей крыши коровника посыпались труха и комья земли. Внутри что-то оглушительно звякнуло, и на мгновение погасли экраны.

Наступила звенящая тишина. В ушах стоял гул.

– Все… все целы? – хрипло спросил Мансур, пытаясь проморгаться. В носу стоял едкий запах сгоревшей электроники.

– Я целый, – первым отозвался Молот. В его голосе была смесь шока и щенячьего восторга. – Я… я попал! Батя, ты видел?! Я его снял! Прямо в лоб!

– Я тоже живой, – откликнулся Кедр, и в его голосе слышалась непривычная дрожь. – Кажется. Осколками посекло триплекс, но броня выдержала. Мансур Ибрагимович… как вы?.. Откуда вы узнали? Это… это было невозможно.

Мансур молчал. Он смотрел на погасший экран, на котором медленно проступали зеленые строчки диагностики. Он не знал, что ответить. Сказать, что ему померещилось? Что он учуял запах дедовского табака и просто отдал безумный приказ, который их спас? Они бы решили, что «батя» тронулся умом от контузий. И были бы правы.

– Интуиция, Кедр, – наконец выдавил он. – Интуиция старого танкиста.

Он попытался усмехнуться, но губы не слушались. Холод, который он почувствовал перед атакой, все еще не отпускал его. Он был чужеродным. Древним. Словно тень из прошлого на мгновение накрыла их танк.

– Так, осмотреться, – приказал он, возвращая себе командирский тон. – Молот, проверь пулемет. Кедр, доложи о повреждениях. Я – наружу, гляну, что там с динамической защитой.

Он с трудом откинул тяжелый люк. В лицо ударил горячий, пахнущий пылью и гарью воздух. Солнце слепило. Мир снаружи был все таким же – выжженным, уродливым, опасным.

Но они были живы.

Он обошел танк. Борт был в десятках мелких царапин и вмятин от осколков. Несколько блоков «Контакта», динамической защиты, были сорваны. Неприятно, но не смертельно. Дрон взорвался метрах в десяти от них. Если бы не очередь Молота, он бы влетел прямо в них.

Нас пронесло. Аллах уберег. Или…

Его взгляд зацепился за что-то странное. На броне, рядом с сорванным блоком защиты, лежал маленький, оплавленный с одного края кусок металла. Не осколок. Что-то другое. Мансур наклонился, поддел его ножом.

Это была пряжка от ремня.

Старая, позеленевшая от времени. С пятиконечной звездой, серпом и молотом. Таких не делали уже лет пятьдесят, а то и больше.

Он зажал ее в ладони. Металл был холодным. Холодным, как та тень, что накрыла его за секунду до атаки.

В наушниках ожил голос Молота:

– Батя, все в порядке?

Мансур разжал кулак и посмотрел на пряжку. Он был абсолютно уверен, что еще полчаса назад ее здесь не было.

– В порядке, – глухо ответил он. – Возвращаюсь.

Он спрятал находку в карман и полез обратно в люк, в свой пропахший соляркой и войной мир. Но теперь он знал – в этом мире он был не один.

Кто-то невидимый был рядом.

И этот кто-то только что спас им жизнь. ©Язар Бай

Глава 2. Мансур читатет письмо деда

Тишина после взрыва была вязкой и тяжелой, как грязь. Она забивалась в уши, мешалась с запахом сгоревшей проводки и горячего металла. Экипаж молчал. Каждый переваривал чудо своего спасения.

Чудо, у которого было имя – Мансур.

– Батя… – первым нарушил молчание Молот, и его обычно зычный голос звучал непривычно тихо, почти благоговейно. – Ты… ты как колдун, ей-богу. Я же в жизни бы туда пулемет не повернул.

Кедр, который возился с потухшими было мониторами, поднял голову. Его умные глаза смотрели на Мансура без обычной иронии. В них плескался страх, смешанный с недоумением и чем-то, похожим на суеверный ужас.

– Мансур Ибрагимович, «интуиция старого танкиста» – это для замполита. А нам скажите, как есть. Что это было?

Мансур сидел неподвижно. В руке он сжимал найденную пряжку. Металл холодил кожу, и этот холод, казалось, проникал прямо в кости, в душу.

Что я им скажу? Что услышал шепот из ниоткуда? Что учуял запах махорки, которую не курят уже полвека? Они меня в госпиталь отправят. Прямиком к «докторам-мозгоправам». И будут правы.

– Видение было, – глухо произнес он, сам удивляясь своему голосу. – Просто картинка в голове. Дуб… и точка, летящая от него. Секундный бред. Повезло, что бред оказался вещим.

Кедр недоверчиво покачал головой, но спорить не стал. В окопах не спорят с чудесами, которые спасают тебе жизнь. Их просто принимают.

– Ладно, – сказал он, и мониторы под его пальцами ожили, засияв зеленым. – Главное, что живы. Связь восстановил. Динамическая защита на правом борту в хлам, триплекс в трещинах, но в целом… в рубашке родились. Благодаря вашему «бреду».

Мансур ничего не ответил. Он разжал ладонь и снова посмотрел на пряжку. Позеленевшая латунь, потертая звезда. Вещь из другого времени, из другой жизни. Как она попала на броню его танка? Осколком принесло? Абсурд.

Он убрал ее в нагрудный карман, поближе к сердцу. Туда, где уже лежало нечто гораздо более ценное.

Ночью, когда экипаж наконец уснул тревожным сном, Мансур достал свой главный талисман. Небольшую герметичную сумку. В ней, завернутые в чистую тряпицу, хранились бумажные треугольники.

Письма деда.

Он включил тусклый светодиодный фонарик, прикрыв его ладонью, чтобы свет не бил наружу. В тесном пространстве танка, пахнущем войной, эти хрупкие листки казались порталом в другой мир.

Ты ведь тоже был здесь, бабай. На этой самой земле. Дышал этим же воздухом. Может, ты мне ответишь? Что это было сегодня? Это ты? Или я просто схожу с ума от усталости и страха?

Его пальцы, привыкшие к стали, осторожно развернули одно из писем. Бумага была тонкой, как папиросная. Он нашел нужные строки, которые читал сотни раз, но которые именно сегодня обрели новый, зловещий смысл. Почерк деда, двадцатидвухлетнего парня, был уверенным, но в словах сквозила смертельная усталость.

«…Сегодня был тяжелый день, Камиля. Очень. Мы попали в засаду у какой-то безымянной деревушки. По нам били из всего, чего можно. Наш танк подбили, гусеницу перебили. Стоим, как на ладони, отстреливаемся. А по нам бьют и бьют. Командир наш, лейтенант Громов, ранен в плечо, матерится, но командует. И тут я вижу – прямо на нас бежит фриц с фаустпатроном. Метров пятьдесят, не больше. А пулемет заело…»

Мансур затаил дыхание. Он читал это как сводку сегодняшнего боя. Только вместо дрона – фаустпатронник.

Ничего не меняется. Ничего.

«…Я думал – всё. Конец. Сейчас он нас сожжет. У меня перед глазами вся жизнь пролетела. Ты, сынишка наш маленький… Я выхватил наган, высунулся из люка мехвода и начал стрелять. Не знаю, попал или нет, но он залег. А в это время наш наводчик Коля, царствие ему небесное, смог вручную башню довернуть и из пушки по нему ударил. Осколочным. От немца только ошметки остались…»

Мансур сглотнул. Он представил, как его молодой дед, почти мальчишка, высовывается под пули с одним наганом против смертника.

Такая же ярость. Такое же отчаяние. Как у Молота сегодня.

«…Когда все стихло, мы кое-как гусеницу натянули, отошли. А я полез на броню, проверить, не пробило ли где. И смотрю – ремня моего нет. Оказывается, когда я из люка высовывался, ремень зацепился и сорвался. Пряжка, батина еще, со звездой, где-то там и осталась, у того разбитого дуба, под которым мы стояли. Жалко, память была. Ну да ладно. Главное – живы остались. Будто сам Аллах нас в тот день уберег. Или отец с того света приглядел…»

Мансур замер.

Его сердце пропустило удар, а потом заколотилось так громко, что, казалось, его услышит весь экипаж.

…у того разбитого дуба…

Он медленно, как во сне, сунул руку в нагрудный карман. Пальцы нащупали холодный, шершавый металл. Он вытащил пряжку. Тусклый свет фонарика выхватил из темноты пятиконечную звезду, серп и молот.

Нет. Не может быть. Это просто совпадение. Дикое, невозможное, чудовищное совпадение. Таких дубов здесь тысячи. Таких пряжек были миллионы.

Но холодок, снова пробежавший по его спине, говорил об обратном. Это не было совпадением.

Это было посланием.

Он сидел в тишине своего танка, посреди войны 21-го века, и держал в одной руке письмо из 1944-го, а в другой – его материальное доказательство. И он больше не сомневался.

Тень его деда была здесь. Рядом.

И эта тень была живой.

Глава 3. Разговор на рассвете

Ночь не принесла сна. Какой тут сон, когда в твоем нагрудном кармане лежит холодный кусочек прошлого, который, по всем законам физики, не должен здесь находиться?

Мансур просидел в командирском кресле до самого рассвета, словно прикованный. Он снова и снова перебирал в голове события вчерашнего дня.

Предчувствие. Запах махорки. Безумный приказ. Чудесное спасение. Пряжка.

И письмо. Письмо, которое связало все это в тугой, леденящий душу узел.

Он не был мистиком. Всю жизнь работал с железом, с техникой, где все подчинялось чертежам, расчетам и логике. Двигатель либо работает, либо нет. Снаряд либо попадает, либо нет.

А тут… тут было что-то, что не укладывалось в его картину мира. Что-то настолько огромное и необъяснимое, что разум отказывался это принимать.

Я сошел с ума. Вот и всё. Простая окопная шизофрения. Боевой стресс. Галлюцинации.

Но пряжка в кармане была настоящей. Твердой. Холодной.

Когда небо на востоке начало седеть, он услышал шевеление. Экипаж просыпался. Первым, как всегда, был Кедр.

– Утро доброе, батя, – тихо сказал он, протирая глаза. – Хотя какое оно тут доброе. Вы спали вообще?

Мансур молча покачал головой.

Кедр внимательно посмотрел на него.

– Мансур Ибрагимович, вы сами не свой. После вчерашнего… Это нормально. Шок.

– Нормально, – буркнул Мансур.

Послышался звон металла – это Молот гремел котелком, собираясь вскипятить воду на маленькой газовой горелке. Скоро по тесному нутру танка поплыл запах дешевого растворимого кофе. Запах мирной жизни, такой неуместный здесь.

– Батя, кофе будете? – бодро крикнул Молот. – Я сегодня двойную порцию сахара бахну! Надо вчерашнее отметить! Второе рождение, как-никак!

– Давай, – выдавил Мансур.

Они сидели молча, прихлебывая горячую, сладкую бурду из железных кружек. Напряжение висело в воздухе. Его ребята чувствовали, что с командиром что-то не так. Но спрашивать боялись. На войне не лезут в душу. Если человек молчит, значит, так надо.

После завтрака Мансур не выдержал. Ему нужно было на воздух. Нужно было поговорить. Но с кем? С кем можно было поделиться таким, чтобы тебя не приняли за сумасшедшего?

Он вылез из танка. Утро было прохладным и туманным. Тишина стояла такая, что звенело в ушах. Он побрел вдоль разбитой улицы, мимо остовов домов с пустыми глазницами окон.

Мне нужен кто-то, кто поймет. Кто не будет смеяться. Кто верит…

И он вспомнил. Мурад. Командир разведгруппы из соседнего подразделения. Дагестанец. Спокойный, немногословный мужик лет сорока, с густой бородой и глазами, в которых была вековая мудрость.

Мансур видел, как Мурад и его ребята совершали намаз прямо в окопах, расстелив на земле плащ-палатки. Они не выставляли свою веру напоказ. Они просто жили ею.

Он нашел их у подбитого БТРа. Мурад как раз совершал утреннее омовение, поливая на руки водой из пластиковой бутылки. Он увидел Мансура, кивнул, но не прервался. В его движениях было столько спокойствия и достоинства, что Мансур невольно замер, дожидаясь, пока он закончит.

– Ас-саляму алейкум, Мансур, – сказал Мурад, вытирая лицо. Его голос был ровным и глубоким.

– Ва-алейкум ас-салям, Мурад. Поговорить надо.

Мурад внимательно посмотрел на него.

– Вижу, что надо. Пойдем, присядем.

Они сели на поваленный бетонный столб. Мансур долго мялся, не зная, с чего начать. Потом решился. Он вытащил из кармана пряжку и протянул ее Мураду на раскрытой ладони.

– Вчера… у нас бой был. Дрон на нас шел. Я… я не знаю как, но я почувствовал его. Отдал приказ, который спас нас. А потом нашел вот это. На броне.

Мурад взял пряжку, повертел в руках.

– Старая. ВОВ.

– Моего деда, – сказал Мансур, и голос его дрогнул. – Он танкистом был. Здесь воевал. Погиб. Ночью я прочитал его письмо. Он писал, что потерял точно такую же пряжку… у разбитого дуба. Там же, где я вчера почувствовал опасность.

Он замолчал, ожидая реакции. Смеха. Недоверия. Предложения отдохнуть.

Но Мурад смотрел на него абсолютно спокойно. В его глазах не было и тени удивления.

– И что тебя смущает, брат? – тихо спросил он.

Мансур опешил.

– Как что? Всё! Этого не может быть! Это бред, галлюцинация!

Мурад усмехнулся в бороду.

– Ты видишь это. Ты держишь это в руках. Твои ребята живы благодаря этому. Почему же этого не может быть? Ты думаешь, мир устроен так просто, как двигатель в твоем танке?

– Я… я не знаю, во что верить.

– Верь в то, что видишь. Верь своему сердцу, – Мурад вернул ему пряжку. – Аллах велик, и он являет свои знамения тем, кому пожелает. Особенно здесь. На войне стирается все лишнее, вся шелуха. Остается только главное. Жизнь, смерть. И вера.

Он помолчал, глядя куда-то вдаль, за туман.

– Твой дед погиб, защищая свою землю, свою семью. Он – шахид. А в Коране сказано: «Не говорите о тех, кто погиб на пути Аллаха: «Мертвецы!». Напротив, они живы, но вы не ощущаете этого».

Слова Мурада падали в душу Мансура, как вода в иссохшую землю.

– Они не мертвы, понимаешь? – продолжал Мурад. – Их души живы. И они могут приходить на помощь. Тем, кто их помнит. Тем, кто в них верит. То, что с тобой случилось – это не безумие. Это – милость. Великая милость. Всевышний послал тебе самого лучшего ангела-хранителя – твоего собственного деда. Радуйся, Мансур. И благодари.

Мансур сидел, ошеломленный. Все, что казалось ему бредом и сумасшествием, в словах Мурада обрело стройность, логику и высший смысл. Это было страшно. И одновременно дарило невероятное, всепоглощающее чувство покоя.

Он не один. Он никогда не был один.

– Спасибо, Мурад, – хрипло сказал он.

– Не меня благодари, – Мурад встал. – Его благодари. И деда своего. Он заслужил.

Мансур возвращался к своему танку другим человеком. Мир вокруг не изменился – все та же разруха, все тот же запах войны. Но изменилось что-то внутри него. Страх ушел. На его место пришло тяжелое, как танковая броня, но светлое чувство.

Он больше не был просто танкистом. Он был звеном в цепи.

И он знал, что его цепь нерушима.

Глава 4. Два пути на высоте 214.0

После разговора с Мурадом мир для Мансура не перевернулся. Он просто встал на свое место. Безумие отступило, уступив место звенящей, почти невыносимой ответственности.

Одно дело – принять чудо, которое спасло тебе жизнь. И совсем другое – вести в бой людей, полагаясь на это чудо. Полагаясь на шепот призрака.

Новый приказ пришел к полудню. Вызвал комбат Семёнов, «Батя». Мужик прямой, прошедший две чеченские, смотрел на Мансура без сантиментов, но с уважением.

– Задача, Ибрагимович, ясная, как слеза младенца, и такая же грязная, – Семёнов ткнул прокуренным пальцем в карту. – Высота 214.0. Ключевая точка. «Укропы» там засели крепко, как клещи. Наша «арта» сейчас по ним работает, «глаза» с неба висят, но без брони их оттуда не выкурить. Пойдешь первым. Твой «Прорыв» – наш таран. За тобой пойдут «коробочки» с пехотой.

Мансур молча кивнул, изучая карту. Высота 214.0. Обычная цифра на бумаге. Но он чувствовал, как холодок снова тронул его загривок.

Он был здесь. Я знаю, он был здесь.

– Есть два маршрута, – продолжал комбат. – Через лощину – путь чистый, разведка говорит, мин нет. Быстро и относительно безопасно. И по гребню, справа. Там неудобно, узко, простреливается с соседней высотки. Я бы не советовал. Но выбор за тобой, командир. Тебе на месте виднее.

– Понял, товарищ подполковник. Разрешите выполнять?

– Выполняй, Ибрагимович. И возвращайся. Ты мне тут нужен, с твоей «чуйкой».

Вернувшись в танк, Мансур передал приказ экипажу. Молот воспринял его с обычным деловитым энтузиазмом, проверяя боекомплект. А вот Кедр, слушая про два маршрута, нахмурился.

– Через лощину, батя, так? – уточнил он, уже прокладывая маршрут на тактическом планшете. – Логично. Быстрее выйдем к подножию.

– Посмотрим, – неопределенно ответил Мансур, заводя двигатель.

Многотонная машина ожила, зарычала, и они двинулись.

Земля вокруг была мертвой. Остовы деревьев, словно черные костлявые пальцы, тянулись к свинцовому небу. Воздух был густым от гари. Они шли к высоте, и с каждым метром Мансура не отпускало странное чувство.

Он смотрел на эту землю не только своими глазами. Он видел ее… иначе. Словно на реальную картинку в триплексе накладывалась другая, полупрозрачная, выцветшая, как старая фотография. Он видел эту же землю, но восемьдесят лет назад. Разбитую другими снарядами, но такую же израненную.

Здесь был ад. Дед, ты прошел через этот ад.

Они подошли к развилке. Слева уходила вниз широкая, укатанная лощина. Удобный, безопасный путь. Справа – узкий, каменистый гребень, как и говорил комбат, – неудобный и опасный.

– Идем по лощине, командир? – спросил Кедр.

Мансур молчал. Он смотрел на лощину, и его сердце сжималось от необъяснимой, животной тревоги. В его голове не звучал голос, не было видений. Было лишь глубинное, идущее из самого нутра знание.

Туда нельзя.

Там – смерть.

Он перевел взгляд на гребень. Опасный. Простреливаемый. Но от него веяло… спокойствием. Безопасностью.