Беспоповец

Лина Фриткин

Беспоповец

Глава 1

Семен Петрович был одиноким человеком без семьи и без приятелей. Когда возраст его неумолимо подбирался к шестидесяти годам, все что у него осталось, это деревянный домик в маленькой сибирской деревне, где оставшихся людей окружал густой, отнюдь не сказочно-ласковый лес, и образок Богоматери, доставшийся ему от погибшего брата.

Жены у Семена Петровича тоже не было. Возможно, виной тому было то, что уже к тридцати он лишился доброй части волос на затылке и половина зубов его за короткий отрезок жизни сгнила, и низкий рост с дряблым телом были отталкивающими. А возможно дело было в его характере – нелюдимом, а сам он – глубоко верующим в это советское, нерелигиозное время, особенно когда он, положа руку на старообрядческую библию, отказался от таинства брака.

Но ему Сибирь нравилась больше, чем женщины. И домик его, в котором он жил уже пять лет, сбежав от репрессий – деревянный, скромный, но с большой печкой, широким узорчатым ковром, привезенным им из Ленинграда, с деревянной, устеленной шкурами кроватью. С развешенными по углам сухими букетами разных трав – от боли головной, от боли в спине, от боли в ногах, и просто к чаю. Со старыми пожелтевшими книгами, лежащими под кроватью, в тумбе, на шкафу.

И дни его здесь хоть и были однообразны, но больно уж милы его душе. Просыпался он каждое утро от карканья ворона под окном, которого прикормил еще по приезду сюда. Тот с завидным упорством прилетал в одно и то же время, клянчил ломоть плоского серого хлеба, который Семен Петрович наловчился делать сам, и улетал на весь день.

Завтракал Семен Петрович исключительно после похода в лес – когда еще рассвет не коснулся черных еловых шапок, а птицы только-только начинали просыпаться, лениво перекидываясь крикливым чириканьем.

В лесу он, держа в одной руке стеклянный фонарь с дрожащей парафиновой свечой, а в другой – покрывшийся пятнышками ржавчины топор, находил какое-нибудь еще неокрепшее деревце или поваленные ветреной ночью ветви, рубил их на неровные куски и, перевязав да кинув за спину, отправлялся обратно домой.

В кривоватом своем домике Семен Петрович забрасывал обтертые хлопковой тряпкой дрова в печку, где уже, на старых письмах и срубленной заранее щепке поднимался небольшой огонек.

На растопленной печке он заваривал чай, делал кашу, пек хлеба на день, и, в общем-то, в течении оставшегося дня мог приготовить парочку простых блюд, хотя каждое воскресенье – неизменно! – пек целый тазик «закиданок», с картошкой, яйцами и салом, да таких румяных, что вся соседская ребятня уже с самого утра колотила ему в двери.

Он был нелюдимым, но к детям питал некоторую слабость – уж больно любил он своего погибшего младшего брата, еще более глубоко верующего, чем он.

Каждый день, перед завтраком, в обед и перед сном он опускался на колени перед иконой, стоящей на грубо обтесанной предоконной тумбочке, и молился как мог – о жителях деревни, о своих больных коленях, о почивавшем в раю младшем брате, и даже о вороне, таскающем хлеб каждое утро. Мало ли, что – думал иногда Семен Петрович, – авось может и не упокоенная душа к нему ходит, обрамленная лоскутами плоти и крыльев птицы?

Он и деревенских постоянно призывал молиться вместе, но все предпочитали делать это дома – не нравилась им его икона.

Икона была типично старообрядческой – грозной, потемневшей от времени. Лицо на ней было вытянутым, руки – с длинными пальцами, брови – сдвинутыми на переносице, а глаза – страшно живыми. Дети жаловались, что им казалось, мол, из какого угла на икону не посмотришь – она все за тобой следит.

Семен Петрович не злился – дети же.

Никогда он детей не обижал вплоть до одной ночи. Ночь тогда была обычная, сибирская – когда за окном смог и беспросветная темнота, вытянешь руку – да не увидишь ее. Даже птицы такой ночью никогда не щебетали, выйдешь на улицу – кроме хруста снега под ногами ничего не услышишь. Семен Петрович лежал на деревянной кровати, закутавшись в колючую, дурно пахнущую шкуру, то засыпая, то просыпаясь – все ему сегодня мешало. То шуба больно кольнет, то колено заноет, то треск в догорающей печке преследовал его даже во сне – все было неуютно, хотя он никак не мог назвать себя изнеженным человеком. Но старым – это да.

«Хлоп!» – что-то с глухим звуком упало. Семен Петрович разлепил слезящиеся ото сна глаза и уставился сначала на дотлевающую свечу на тумбочке у кровати, а затем сфокусировал взгляд и посмотрел за нее – приставленный к стене туго перевязанный тряпкой веник для подметания ковра сполз и грохнулся на пол. Семен Петрович с кряхтеньем медленно поднялся с кровати и, немного придя в себя, убрал веник за тумбочку, после чего проверил, плотно ли закрыты двери и ставни – не хватало, чтоб его еще продуло из-за сквозняка. Улегшись обратно в кровать, он задул свечу и повернулся лицом к стене, прикрывая глаза и повторяя три раза шепотом – «Господи Иисусе Христе, Сыне Божии, помилуй мя». Только закончил он шептать третий раз, как вновь за спиной раздался звук падения чего-то тяжелого. Семен Петрович подрагивающими руками нашарил на полу огниво и лишь с четвертой попытки поджег свечу. Вокруг немного прояснилось, и он увидел валяющуюся на полу сковороду для закиданок. А дело-то было перед воскресеньем! Старик вновь слез с кровати, убрал сковороду и, поставив свечу перед иконой, упал на колени и принялся судорожно читать «Да Воскреснет Бог», чтоб отпугнуть всякую нечисть. Но молитва не ладилась, кости начали ныть, а мысли возвращались к венику да сковороде, чтоб им пусто было. Теперь каждый скрип ставен в окнах заставлял Семена Петровича вздрагивать, облизывать губы да оборачиваться, теряя из виду икону, чей темный образ выглядел еще тускнее в дрожащем свете парафиновой свечи. Тишину нарушали лишь заученные слова молитвы да вой ветра за окном. Семен Петрович сцепил руки и прижал их ко лбу, закрывая глаза и упорно продолжая молиться. Раздался яростный стук в дверь, сердце старика ухнуло вниз, в глазах у него потемнело от страха.

– Петрович, просыпайся, просыпайся! Ой… ажно страшно-то как! Да открой же ты, окаянный, такое тут творится!..

Семен Петрович пришел в себя – голос был старушечий, бабки Ефросинии Карповной, живущей в другой части деревни. Бабка воспитывала внука в одиночку, но была весьма зажиточной – помимо того, что родители Ваньки-внучка регулярно посылали ей муку, масло и сахар, она еще и хозяйство держала – чудо, как могла всех своих лошадей да коров прокормить зимой. В общем, хваткая она была старуха, и весьма энергичная.

– Петрович, тьфу на тебя! Открой!

Семен Петрович очнулся от мыслей и отворил дверь.

За ней, вся припорошенная снегом, замотанная платками да в шубе, стояла старуха с густыми темными бровями и огромным орлиным носом. Руки ее в варежках держали проплаканный платок, а сама она была вся белая.

– Что ж ты стоишь-то! Собирайся, собирайся, идем скорее! Такое там творится!.. Тьфу-тьфу!

– Что стряслось-то, Карповна? – старик поежился, натягивая на плечи шубу и обуваясь.

– Ой, не могу сказать, язык меня не слушается! Идем скорее!

Бабка внезапно заплакала и, развернувшись, приударила навстречу темноте. Семен Петрович, только натянувший валенки, схватил на всякий случай молитвослов и под вой ветра и громкий хруст снега пошел за ней, закрывая лицо от метели.

Когда они пришли к ее дому, он сразу обратил внимание на амбар, в котором Ефросинья держала лошадей – все щели были ярко подсвечены, а вот дверь с наружней стороны заперта приваленной к ней скамьей – и как у бабки-то сил хватило?

Еще одна деталь заставила его прислушаться – из амбара доносился приглушенный деревом детский смех. Старик подумал сначала, мол, Ванька навзрыд плачет, прислушался – да нет, точно смеется!

– Дурить меня вздумала, Карповна? – прокряхтел он, поворачиваясь к Ефросинии. – Тебе страшно, а Ваньке-то смешно! Небось крыса забежала?

– Ой, молчал бы! – она громко шмыгнула носом. – Тут все чертовщина, все чертовщина!

Пока она отодвигала скамью, прямо у ног Семена Петровича что-то в снегу промелькнуло. Он повернул голову и увидел как черный лохматый ворон сел на скамью перед старухой и принялся судорожно на нее каркать.

Она стянула с себя платок и принялась им размахивать, приговаривая:

– Вот и нечисть слетелась… ворон кричит – души не упокоенные считает! Пшел прочь, пшел прочь!

Семен Петрович, смахнув рукой назойливую птицу, потом Ефросинье отодвинуть тяжелую скамью, но стоило той наконец отворить дверь в амбар, как сладковатый трупный запах сразу же ударил старику в нос.

Свечей в амбаре было не счесть, и все они освещали страшную картину.

Три лошади, все, что были у старухи, обезглавленными валялись на покрытом сеном полу амбара. Голов видно нигде не было, но крови вытекло – тьма, казалось, она заполнила все пространство в ярко освещенном амбаре. Лошадиные тела с вздутыми пузами лежали полукругом, где-то сзади опрокинулась свечка и сквозь гнилой душок начал просачиваться запах жареного мяса.

Но самым страшным были даже не лошади– в центре амбара сидел покрытый с ног до головы кровью восьмилетний Ванька, и заливался безостановочным радостным смехом.

Глава 2

Валяющиеся на сене отрубленные головы лошадей громко ржали, бесновались – одна из них лизала ногу мальчика, другая стонала. Вокруг третьей обвилась змея, чье туловище было зажато в лошадиных зубах с такой силой, что из лопнувшего тельца вывалились внутренности.

Запах навоза, крови, гнили – все это ударило старику в нос, его затошнило, хотелось просто закричать и кинуться опрометью вон из амбара, но он все еще не мог до конца поверить, что видит то, что видит.

– Как же это?.. – Семен Петрович повернулся к Ефросинии, сжав окоченевшими пальцами лежавший в нагрудном кармане молитвослов. – Это как же так?

Его начало колотить, воздуха словно бы не хватало.

Он хотел убежать, но перед глазами стояло улыбающееся лицо Ваньки.

Он не может бросить ребенка, вдруг мальчик просто болен, а у старика припадок?..

– Умоляю, сделай же что-нибудь! – зарыдала старуха, и ее надрывный плач смешался со смехом мальчонки, отчего у старого беспоповца заплясали точки перед глазами от напряжения.

Вся эта картина – мертвые лошади, радостный мальчик, плачущая старуха, море крови – все это казалось ему каким-то дурным-дурным сном.

Семен Петрович на негнущихся ногах подошел к Ваньке и растерянно посмотрел на него.

– Ваня, Ваня, это я, Петрович, – зашелестел он охрипнувшим голосом. – Помнишь меня? Ты ж ко мне каждое воскресенье за закиданками бегаешь! Ну?

Мальчик на секунду замолчал, чтобы сплюнуть попавшую в рот конскую кровь, потом поднял глаза на старика и сначала сдавленно хихикнул, а затем и вовсе вновь громко расхохотался, и смех его почему-то начал мешаться с лошадиным ржанием.

– Он же маленький совсем, Петрович, у него просто нервы-то… испугался он, испугался! Вот нечистая сила и захватила-то моего воробушка! Ты же христианин? Можешь ты отчитку сделать?

Семен Петрович, конечно, был христианином, да только беспоповцем – им священники не нужны были. Каждый из них сам молился, и сам имел силу Божию бороться с бесами и противниками креста Господня.

Но глядя на радостно кувыркающегося в лошадиной крови мальчика, он забеспокоился, что не для него все это дело, и позвать бы сюда, и правда, какого-нибудь попа.

Да не было такого в их деревне.

И мальчика он не мог бросить. Не по-христиански было бы это, не по-божески. Как бы смотрел он потом на икону слезными глазами, зная, что оставил мальчонку здесь?

– Выйди вон, Карповна, – старик прочистил горло и достал молитвослов. Мальчишка, увидев его, не преминул подобрать ладошками кровь да швырнуть прямо в потертую кожаную обложку.

Ефросиния вышла из абмара, на ходу поджимая губы и вытирая слезы. Петрович проводил ее взглядом, но наткнулся на незамеченную доселе деталь – вся стена у выхода была разрисована кровью, мальчишка криво, но узнаваемо нацарапал петухов.

– Почему ж петухи, Ваня? – повернулся к мальчику беспоповец, вытирая рукавом тулупа испачканную в крови обложку молитвослова.

Ваня вдруг перестал смеяться, сделал глубокий вдох и ответил ему рокочущим басом:

– Бабка сказала, что он очень их любит. И христианскую кровь он тоже любит.

Семен Петрович отшатнулся и принялся судорожно листать молитвослов, чувствуя как воздух вокруг сгустился и дышать стало еще тяжелее. Гнилистый запах забивался в его рот, в его нос, заставляя сдерживать рвотные позывы.

Но стоило ему открыть рот, чтобы начать читать молитву, как все свечи разом задуло и амбар погрузился в полную темноту.

Семен Петрович пошатнулся, все его чувства обострились. Повсюду слышались странные звуки, шелест, не только вдвоем они с Ванькой тут были. Как будто орда нечистой силы здесь радела, готовая в любой момент кинуться на старика и пожрать его с потрохами.

Старик, обливаясь холодным потом, попятился. Надо молиться, твердил он про себя, надо молиться. Если убежать сейчас, что будет с мальчиком? Что вообще происходит-то с Ванькой? Что ему делать? Что ему делать?..

Вместо молитвы у старика вырвался лишь хриплый тоненький вой. Он услышал мокрое чавканье, словно кто-то вылез из лужи, а затем его опущенную одну руку накрыла измазанная кровью детская ладошка, а рядом снова раздался бас:

– Чего ж ты не читаешь, Петрович? Он робких не любит. Не жить тебе до весны.

Старик отшатнулся назад и выбежал из амбара. Ефросинии нигде не было – была лишь освещаемая дрожащим фонарем узкая кровавая дорожка, ведущая в лес.

– Кровь на снегу – он голоден.

Послышался второй шипящий голос:

– От него не убежать Петрович, не убежать….

Семен Петрович вздрогнул и обернулся – в тот момент, когда луна впервые за ночь выглянула из-за тяжелых облаков, ее розовый луч упал прямо на измазанное в крови улыбающееся детское лицо.

– Ванька, ты меня подожди, – просипел старик, поспешно уходя в сторону леса. Мальчик вдруг заорал ему в спину – не убежать, не убежать!

Семен Петрович, еле переставляя ноги в вязком снегу, быстрым шагом зашел за деревья, но ему все равно чудилось, что он чувствует на затылке колючий взгляд. Невольно он прибавил шаг, коря себя за трусость, недостойную для верующего человека.

– Ох, Господи, – проговорил он. – Помоги нам, грешным…

Вокруг лающе закаркали криком вороны – старик не видел их ясно, но пернатые тени друг за другом сменялись вокруг него на розовом от странного лунного света снегу.

Он судорожно расталкивал окоченевшими от холода руками ветки и сплевывал попадающий в рот снег, пробираясь все дальше и дальше, пока это отвратительное, влажное чувство чужого голодного взгляда не исчезло, оставив за собой лишь тошнотворный осадок.

Выбежав на небольшую и незнакомую ему доселе полянку, старик уперся руками в колени и начал хрипло хватать ртом воздух, пытаясь отдышаться, все его кости – в руках, ногах, спине – всё болело!

Он привалился спиной к дереву и медленно сполз вниз, прижимая к груди молитвослов. Вся эта ночь была очень длинной и очень страшной для уставшего от жизни старика-беспоповца. Стук его сердца отдавался глухим звуком в ушах, губы начали предательски дрожать, а темное пространство леса вокруг – словно бы сужаться.

Словно обступили его деревья, словно порозовевшая луна вдруг начала опускаться – все это его пугало, все это как будто угрожало ему. Что же было это в старухином амбаре? Явь или сон? Неужто рассудком Семен Петрович успел повредиться? Неужто Бог его искушает, но за что? Он ведь жил мирно, делал всем добро, да молитвочки каждый день читал перед иконой!.. Неужели испытание для его веры? Но почему Господь выбрал маленького мальчика, чистую душу?

Семен Петрович пытался выровнять дыхание и отвлечься, но лицо Ваньки все еще стояло перед глазами.

Почему воззвание ко Господу не сработало, не отпугнуло нечистую силу? Может, сам старик для Бога уже нечист? Может сам он уже не был таким хорошим человеком, как о себе думал, и его решили за это наказать?

Может, ему вернуться?..

Он подумал, что в Ленинграде хоть и шумно было, но бесовщина вся почему-то больших городов боялась. Но и люди-то там ему не особо нравились – все куда-то вечно опаздывающие, равнодушные, и ни семечка веры в Бога в них! Деревенским-то без церкви здесь тоже было до Бога далеко, но рассказы старика все с таким упоением иногда слушали, а дети, уплетая закиданки по воскресеньям, никогда сразу не убегали – все просили его о Боге рассказать.

Ванька-то всегда больше всех вопросов задавал! Что был за мальчик!

Семен Петрович подумал, что если бы он снова стоял на утреннем вокзале в Ленинграде, то все равно сел бы в поезд и все равно уехал бы в эти густые, темные сибирские леса. Но теперь-то надо было что-то делать – например, писать телеграмму, чтоб прислали сюда попа, и чтоб молодого – вон, он бы и сам справился с Ванькиной напастью, да годы ведь уже не те!

Семен Петрович поднялся на ослабевших вмиг ногах и огляделся – что за черт дернул его побежать в лес? И почему даже здесь ему все еще страшно, если весь последний год он привык каждое раннее утро проводить в таком же темном лесу?

– Ой, дурно мне… – прохрипел он, делая несколько неуверенных шагов вперед.

Снова раздалось карканье, уже прямо перед ним. Семен Петрович заторможено опустил глаза и разглядел в снегу того самого ворона, которого он подкармливал по утрам – тот слегка прихрамывал.

– За душой моей пришел, небось? – вздохнул старик, но ворон лишь закаркал в ответ, да похромал по снегу прочь от него. Семен Петрович уныло зашагал за вороном, силы его почти иссякли.

Но в тот момент, когда решил он упасть в снег да позволить замести себя пурге, из-за деревьев показался какой-то приглушенный теплый свет.

Растолкав тяжелые, набитые снегом ветки, он вдруг с каким-то детским изумлением узнал свой дом.

Ворон ловко забрался на деревянный подоконник и давай каркать во всю – хлеба просит.

Семен Петрович вошел в теплый дом, скинул тулуп и нашел за печкой сушеные корки, которые обычно и скармливал назойливой птице. Ворон подхватил клювом широкую, румяную корку и, грозно взмахнув крыльями, исчез из виду.

Старик, все еще пребывая в некоторой растерянности, затворил дверь потуже, поставил валенки сушится на еще теплую печку, и рухнул на кровать, по привычке замотавшись в шкуру, запах которой теперь казался вовсе не противным, а удивительно родным и привычным. И стоило ему прикрыть глаза, как сон тут же поглотил его уставшее, несчастное и замерзшее старческое тело.

Глава 3

Разбудил Семена Петровича громкий стук в двери и пестрый смех минимум пятака детей.

Он устало потер слезящиеся ото сна глаза и тяжело поднялся с кровати. Отворив дверь, он грозно гаркнул на детей:

– Чего это вы тут устроили, шалопень? Время-то сколько сейчас?

– А закиданки, Петрович, закиданки? Воскресный день же, сам говорил! Врушка, врушка! Мы за закиданками пришли! – дети заголосили вразнобой, лица их зарумянились от праведного гнева, пока тонкий девичий голос не воскликнул:

– Петрович, да ты проспал! Вон у тебя след от тулупа на лице!

Дети захохотали, но вместо раздражения или гнева старик почувствовал неясный страх – этот яркий детский смех напомнил ему его бессонную ночь. И взгляд его, опустившись, наткнулся на Ванькино лицо. Губы и подбородок у него задрожали, а колени вдруг ослабели.

– Ванька? Что ты тут делаешь?.. – осипшим голосом пробормотал старик, в упор глядя на непонимающее детское лицо.

– Так закиданки же… – неуверенно пробормотал мальчик, растерянно глядя на побледневшего старика. – Ну да, я бабке не сказал, но она ж знает, что я каждое воскресенье с ребятами бегаю…

– Дома бабка твоя? – спросил Семен Петрович, на ходу натягивая тулуп и валенки.

– Дома, где ж ей еще быть… лошадей вон отмывает…