Оковы бренного

Михаил Барс

Оковы бренного

ВНИМАНИЕ! Данный рассказ предназначен только для читателей 18+. Текст содержит сцены психологического давления, насилия и образ безумия, переплетённого с религиозно-мистическим подтекстом. Это художественное произведение, в котором затрагиваются философские вопросы границ человеческой души и опасности фанатизма. Автор осуждает насилие и любые формы жестокости; изображённое в рассказе – художественный приём, а не пропаганда.

От автора: Когда мы слышим фразу «освободиться от оков бренного», то чаще всего думаем о духовном росте, о светлом пути души. Но мне хотелось показать другую грань, что под этим лозунгом может скрываться иная сила. Тёмная, древняя, ненасытная. Та, что говорит голосом безумца, но манит своей логикой, обещая «возвышение» ценой крови и разрушения.

Этот рассказ не о том, как сбросить оковы, а о том, что нас может ждать, если кто-то захочет сделать это не ради света, а ради тьмы.

– Добрый вечер, меня зовут Анна. Сегодня я хочу узнать у вас несколько новых обстоятельств вашей жизни за последние два года, – произнесла девушка, стараясь сохранять спокойствие, но её тело говорило о другом. Она сидела напряжённо, словно на краю пропасти, скрестив руки так крепко, что пальцы побелели от напряжения. Взгляд её метался, цепляясь за предметы в комнате, будто в поисках выхода. Расширенные от страха зрачки выдавали тревогу, спрятанную под тонкой маской профессионализма, а мелкий нервный тик на правой щеке пульсировал в такт её неуверенному дыханию. Губы дрожали еле заметно, но достаточно, чтобы мужчина напротив это подметил. В её глазах плескалась смесь из усталости, как у человека, давно потерявшего надежду на простые ответы, и решимости, порой обречённой, но тем не менее непоколебимой. Она знала, кто перед ней. И знала, что сейчас играет не просто в интервью, она играет в русскую рулетку словами.

Он сидел напротив, неподвижный, будто высеченный из базальта, с широкой грудной клеткой и прямой спиной, не знавшей усталости. Его силуэт отбрасывал на стену длинную тень, которая казалась живой, чуть подрагивающей, словно дышащей собственной жизнью. Глубоко посаженные, тёмные, с матовым блеском угольной пыли глаза смотрели прямо сквозь неё, не моргая, как у хищника, присматривающего добычу. Он не просто слушал. Он оценивал. Исследовал. Анализировал. Он знал, что Анна почти не понимает нити его рассуждений, мотивов, чудовищной логики, ставшая оправданием тех зверств, которые он совершил. Но сегодня нет, сегодня он не собирался быть открытым. Он не хотел говорить правду. Сегодня он собирался играть. Играть в игру, в которой все нити его. В которой он снова хозяин положения, пусть даже в наручниках. В которых он будет вытягивать из неё каждую эмоцию, словно хирург, вскрывающий грудную клетку без наркоза.

– Скажите, пожалуйста, вам знакомы эти люди? – спросила Анна, кладя на стол три фотографии. Её голос дрожал, не громко, но достаточно, чтобы мужчина услышал это колебание, как скрип в доме перед тем, как рухнет балка. Она тянулась к уверенности, как слепой к стене, но пальцы всё равно слегка подрагивали, когда она убирала руку со снимков. Бумага едва заметно шелестела, нарушая напряжённую тишину комнаты.

Он улыбнулся. Медленно. Улыбка ползла по его лицу, как трещина по стеклу, холодная, как металл хирургического скальпеля, и расчётливая, как приговор. Его губы разошлись, и показались зубы. Коричневые, как чайная заварка, кривые, будто обломанные в драке, редкие, словно подснежники, выглядывающие сквозь подтаявший снег из-под сухих и потрескавшихся губ. Он наклонился вперёд, медленно, с ленью и удовольствием, словно змея, приближающаяся к добыче, и проговорил своим томным, прокуренным, словно выжатым из старого граммофона, басом:

– Да… знаю. Это моя жена. Её я убил ножом в грудь, – он отодвинул первую фотографию с почти нежным движением, словно вспоминая нечто интимное, – это моя мать. Ей я перерезал горло. Она всё орала, не могла заткнуться… – он скривился в ухмылке, не сводя взгляда с Анны, – а это мой отец. Я бил его ломиком. Снова и снова. Пока не увидел… мозги.

Анна внутренне вздрогнула. Но внешне всего лишь моргнула. Она не имела права дрожать. Не здесь. Не сейчас. Но её дыхание сбилось. Зрачки чуть расширились. На лбу выступила испарина. Она не ожидала такой… откровенности? Такой лёгкости в словах, будто он рассказывал не о преступлениях, а о походе в магазин. Его голос был спокоен и в то же время настораживал, как тихий омут. И в этом спокойствии крылась настоящая бездна.

Он смотрел на неё. Прямо. Пронзительно. Как хирург, рассматривающий вскрытое тело пациента. Его взгляд был не просто внимательным, он был всепоглощающим, высасывающим мысли, воспоминания, страх. Анна чувствовала, как он будто проникает внутрь, переворачивает страницы её сознания, выискивая трещины, уязвимости.

– Мне нужно узнать у вас мотивы этих преступлений, дабы пролить хоть каплю истины на вашу жизнь, ваш поступок и вынести справедливый приговор, – сказала она, глядя прямо в его глаза, почти не моргая, словно это могло удержать его взгляд снаружи. Её голос дрожал, но не терял твёрдости. Она была здесь по собственной воле. Или, скорее, по внутренней необходимости. Её сюда привело желание быть «замеченной». Амбиции, мания значимости, тонкий азарт прикосновения к злу. Её не интересовала правосудная миссия, она хотела блеснуть, получить одобрение начальства, быть «той самой», кто добился признания. Возможно, даже стать кем-то большим. Репутация – это как пропуск в мир, где её перестанут считать просто «девочкой на побегушках».

– Хм… нужно, – протянул он, мурлыча, словно кот, играющий с пойманной мышью. Его голос был вязким, обволакивающим. Он выдержал паузу, а затем неожиданно спросил: – Вы давно ели?

Вопрос прозвучал как выстрел. Анна застыла, словно её ударили. Она не сразу поняла, что он сказал. На мгновение её разум отказался воспринимать слова, выдернутые из контекста. Она посмотрела на него с искренним недоумением; в её взгляде застыла тысяча вопросов, но на губах не появилось ни одного. Он, напротив, сидел спокойно, как будто только что произнёс философскую истину. Его лицо не выражало ничего, кроме лёгкой насмешки. Не ухмылки, именно насмешки, как у кукловода, знающего, что кукла уже на нитях, а её танец дело времени.