1000 лет одиночества. Очерки экономической истории России: прошлое и настоящее

Ян Арт

1000 лет одиночества. Очерки экономической истории России: прошлое и настоящее

Люди впадают в нетерпение от сложности человеческих дел и подходят к истории в том настроении, в каком идут на политический митинг.

Дональд Крейтон

ЧАСТЬ 1. История реформ: «особый путь» России

«Так жить нельзя. В стране, в ее управлении и в ее экономике надо что‑то менять. Нужна революция». Согласитесь, привычная тема, не правда ли?

Иногда кажется, что только в XX веке Россию по неведомой или ведомой причине залихорадило – экономически, политически. А до этого был некий «золотой» век или, напротив, исключительно «темные времена».

Конечно, это не так. Россия, как и другие страны, постоянно приходила к мысли: «Надо что‑то менять». В XIX веке это «надо что‑то менять» стало контрапунктом всей жизни страны. Впрочем, как и в Европе, как и в США, как и в Японии.

Так что можно сказать, что и XIX веку с полным правом подходит такой знакомый призыв: «Перемен! Мы ждем перемен!»

* * *

Но вот докука – перемены приходят по‑разному. С помощью эволюции. Или с помощью революции. Это прописная истина. Как прописная истина и то, что там, где нет места эволюции, рано или поздно происходят революции.

«Революции сверху» – так традиционно называют ситуации, когда власть (вместе с обществом или даже опережая его требования) меняет «правила игры». Вся история России в XIX веке – череда таких революции и их попыток, со всеми недоделками, отступлениями, изъянами и даже обратным ходом.

Самое короткое и четкое определение того, почему НУЖНЫ перемены и почему они вызывают ПРОБЛЕМЫ, дал когда‑то российский публицист, один из организаторов знаменитой «Земли и воли» Николай Серно-Соловьевич в письме императору Александру II.

Это определение можно и сегодня прибить гвоздями ко всему, что происходило и происходит в России. Текст его настолько актуален, что нет смысла его комментировать:

«Если правительство не займет своего природного места, не встанет во главе всего умственного движения государства, насильственный переворот неизбежен, потому что все правительственные меры, и либеральные, и крутые, будут обращаться во вред ему, и помочь этому невозможно.

Правительству, не стоящему в такую пору во главе умственного движения, нет иного пути, как путь уступок. А при неограниченном правительстве система уступок обнаруживает, что у правительства и народа различные интересы и что правительство начинает чувствовать затруднения. Потому всякая его уступка вызывает со стороны народов новые требования, а каждое требование, естественно, рождает в правительстве желание ограничить или обуздать его. Отсюда ряд беспрерывных колебаний и полумер со стороны правительства и быстро усиливающееся раздражение в публике…

Теперь в руках правительства спасти себя и Россию от страшных бед, но это время может быстро пройти. Меры, спасительные теперь, могут сделаться через несколько лет вынужденными и потому бессильными. О восстановлении старого порядка не может быть и речи: он исторически отжил. Вопрос стоит между широкой свободой и рядом потрясений, исход которых неизвестен».

* * *

Но когда говорится о реформах или о «революциях сверху» в России, то всегда возникает один и тот же вопрос. Да-да, тот самый: у России – всегда свой особый путь или это иллюзия?

Идею «особого пути» придумали те, кому под этим соусом удобно захватывать и удерживать власть, ИЛИ он действительно особый?

В XIX веке «особым путем» России обосновывали существующий статус-кво сторонники крепостничества и самодержавия. В XX веке – «другим (то есть особым) путем» пошли большевики; социализм – разновидность «особого пути». В XXI веке «особый путь» – в основе идеологии нынешнего политического режима Владимира Путина.

Три разных века, абсолютно разные законы и «правила игры», разная экономика, разное общество, разные идеи, но ВСЕГДА присутствует эта мысль об «особом пути». Ну, и традиционная цитата: «Умом Россию не понять, Аршином общим не измерить: У ней особенная стать – в Россию можно только верить».

* * *

Чем обосновывают особый путь России? Двумя вещами.

Во-первых, религией, поскольку православный выбор, естественно, несколько обособил Россию от остальной Европы. И при желании в этом выборе можно найти основу для пресловутой «соборности», к которой всегда апеллируют сторонники «особого пути». Можно возразить: ну, большевики‑то идею «соборности» не использовали. Использовали и еще как, просто переименовали ее в «коллективизм».

Во-вторых, особой ментальностью русского народа. Тут мы вступаем в материи темные и неточные. О них можно найти и у Льва Гумилева с его идеей «евразийства», и у Александра Герцена, и в дискуссиях «славянофилов» и «западников» – например, Константина Аксакова и Тимофея Грановского.

Небольшая ремарка: как жаль, что спор этот перешел и в наше время, а вот способы его ведения – не дошли. Потому что тогда спор еще не был, как сегодня, «бессмысленным и беспощадным» как русский бунт. Как сказал когда‑то именно Герцен про «западников» и «славянофилов»: «Мы, как Янус или двуглавый орел, смотрели в разные стороны, в то время, как сердце билось одно».

Так или иначе, но, на мой взгляд, лучше всего на тему особой ментальности русского народа высказался Виссарион Белинский в своем знаменитом письме Гоголю.

* * *

Обратимся к этому письму:

«…Нельзя умолчать, когда под покровом религии и защитою кнута проповедуют ложь и безнравственность как истину и добродетель <…>.

Вы столько уже лет привыкли смотреть на Россию из Вашего прекрасного далёка, а ведь известно, что ничего нет легче, как издалека видеть предметы такими, какими нам хочется их видеть <…>. Поэтому Вы не заметили, что Россия видит своё спасение не в мистицизме, не в аскетизме, не в пиетизме, а в успехах цивилизации, просвещения, гуманности. Ей нужны не проповеди (довольно она слышала их!), не молитвы (довольно она твердила их!), а пробуждение в народе чувства человеческого достоинства, столько веков потерянного в грязи и навозе, права и законы, сообразные не с учением церкви, а со здравым смыслом и справедливостью, и строгое, по возможности, их выполнение. А вместо этого она представляет собою ужасное зрелище страны, где люди торгуют людьми, не имея на это и того оправдания, каким лукаво пользуются американские плантаторы, утверждая, что негр – не человек <…>; страны, где нет не только никаких гарантий для личности, чести и собственности, но нет даже и полицейского порядка, а есть только огромные корпорации разных служебных воров и грабителей».

* * *

Это Белинский – Гоголю, 1847 год. Однако продолжим:

«Проповедник кнута, апостол невежества, поборник обскурантизма и мракобесия, панегирист татарских нравов – что Вы делаете?.. Взгляните себе под ноги: ведь Вы стоите над бездною… Что Вы подобное учение опираете на православную церковь – это я ещё понимаю: она всегда была опорою кнута и угодницей деспотизма; но Христа‑то зачем Вы примешали тут? Что Вы нашли общего между ним и какою‑нибудь, а тем более православною, церковью? Он первый возвестил людям учение свободы, равенства и братства и мученичеством запечатлел, утвердил истину своего учения. Смысл учения Христова открыт философским движением прошлого века. И вот почему какой‑нибудь Вольтер, орудием насмешки потушивший в Европе костры фанатизма и невежества, конечно, больше сын Христа, плоть от плоти его и кость от костей его, нежели все Ваши попы, архиереи, митрополиты и патриархи, восточные и западные <…>.

По-Вашему, русский народ – самый религиозный в мире: ложь! Основа религиозности есть пиетизм, благоговение, страх божий. А русский человек произносит имя божие, почёсывая себе задницу. Он говорит об образе: годится – молиться, не годится – горшки покрывать. Приглядитесь пристальнее, и Вы увидите, что это по натуре своей глубоко атеистический народ. В нем ещё много суеверия, но нет и следа религиозности <…>. Русский народ не таков: мистическая экзальтация вовсе не в его натуре; у него слишком много для этого здравого смысла, ясности и положительности в уме: и вот в этом‑то, может быть, и заключается огромность исторических судеб его в будущем <…>. Его грех обвинить в религиозной нетерпимости и фанатизме; его скорее можно похвалить за образцовый индифферентизм в деле веры <…>.

Вы <…> не совсем хорошо понимаете русскую публику. Её характер определяется положением русского общества, в котором кипят и рвутся наружу свежие силы, но, сдавленные тяжёлым гнётом, не находя исхода, производят только уныние, тоску, апатию. Только в одной литературе, несмотря на татарскую цензуру, есть ещё жизнь и движение вперёд. Вот почему звание писателя у нас так почтенно, почему у нас так лёгок литературный успех, даже при маленьком таланте. Титло поэта, звание литератора у нас давно уже затмило мишуру эполет и разноцветных мундиров. И вот почему у нас в особенности награждается общим вниманием всякое так называемое либеральное направление, даже и при бедности таланта, и почему так скоро падает популярность великих поэтов, искренно или неискренно отдающих себя в услужение православию, самодержавию и народности».

* * *

Думаю, в этом письме Белинского – квинтэссенция разговора об особой ментальности. И это не значит, что Белинский однозначно прав – это лишь значит, что он ЧЕТКО обозначил в жизни России все то, что любит опираться на идею «особой ментальности».

А мы – идем дальше.

* * *

Возникает, естественный вопрос: хорошо, споры «западников» и «славянофилов», Гоголя и Белинского – это о духе. А вот в самой истории России, в том, как разворачивалась ее жизнь, – нет ли в этом «особости», которая НЕ ПОЗВОЛЯЕТ применять к России, например, те самые «общие аршины», которыми ее нельзя измерять?

И вот здесь – не все просто. Но придется для начала отступить от XIX века еще дальше – в более давние времена. Лет на 700–800. Стоит ли это делать? Как писал в свое время Натан Эйдельман: «Стоит ли отправляться столь далеко, неужели корни сегодняшних событий прослеживаются уже в тех веках? Стоит, стоит… Что такое 700–800 лет? Всего 30–35 поколений. В сущности, совсем немного по сравнению с парой тысяч предков, отделяющих каждого из нас от обезьянолюдей…».

* * *

Итак, нет ли принципиальной разницы между Россией и остальной Европой тогда, 700, 800, 900 лет назад? Сравним хотя бы бегло.

Зачатки гражданского общества, участие народа в управлении возникают в Европе уже тогда. В Исландии уже в Х веке образуется первый в Европе парламент – альтинг. В Испании (тогда еще Кастилии) в 1137 году созваны Кортесы – прообраз парламента. В Британии в 1215 году король Иоанн Безземельный подписывает Великую хартию вольностей, а через 50 лет король Генрих III Плантагенет вынужден присягнуть первому парламенту. Во Франции в 1302 году созван свой прообраз парламента – Генеральные штаты. В Скандинавии возникают сеймы.

А что в России? Примерно то же самое: в 1211 году во Владимире князь Всеволод созывает собрание разных сословий. В Новгороде и некоторых других центрах русского мира на постоянной основе функционируют вече, которые зачастую и отмеряют толику власти князю, как это было при Александре Невском.

То есть путь абсолютно симметричен, никакой не особый. И в экономике нет обособленности. Новгород имеет статус партнера Ганзы – по сути, средневекового Евросоюза, послы Новгорода и Пскова участвуют в съездах ганзейских городов.

А вот дальше – начинается принципиальное расхождение. В Европе (кроме Германии и Италии) укрупняются королевства, власть становится сильнее, но представительские институты сохраняются, хотя часто и вступают в конфликт с монархиями. А Русь – остается разрозненным конгломератом княжеств, подпадающим под татаро-монгольское иго. Как пишет Натан Эйдельман, «монгольское нашествие, думаем, определило во многом то азиатское начало, которое обернулось на Руси крепостным правом и лютым самодержавием».

И в этот момент происходит рассинхронизация – в части реакции общества на те самые пресловутые ситуации, когда «низы не могут, а верхи не хотят». В Европе первые такие реакции, «корректирующие» поведение властителей, происходят уже в XIV веке: знаменитая Жакерия в 1358–1359 годах во Франции или восстание Уота Тайлера 1381 года в Англии. Восстания подавлены, но закрепощения крестьян не происходит. А в России первые масштабные волны народного протеста «отстают» от общеевропейской ситуации два-три века: восстание Ивана Болотникова в 1606–1607 годах или Степана Разина в 1670–1671 годах. И, столетие спустя, последняя попытка – восстание Емельяна Пугачева. Поздно, слишком поздно: самодержавие сложилось и уже не намерено делиться властью…

* * *

Правда, в постмонгольское время на Руси опять возникает слабый намек на участие общества, разных сословий в управлении – в XVI и XVII веках собираются Земские соборы, где представители разных сословий решают государственные дела. Но здесь уже принципиальная разница. Европа начинает прирастать сильными городами с определенными свободами и зачатками гражданского права. Сильны цехи – прообразы профсоюзов. Горожане – прообраз буржуазии. Европейские монархи, даже нехотя, но вынуждены с ними считаться. Более того, они с интересом обнаруживают иногда, что с городами можно не только считаться, но и опираться на них.

А в России, кроме Новгорода, Пскова, Твери, нет и зачатков буржуазности, нет и городского права. Здесь самодержец опирается не на буржуазию – на бояр и на духовенство, да и то – только на послушное его воле.

И опять процитирую Эйдельмана: «Недостаток объединяющей, скрепляющей силы, которую на Западе играло «третье сословие», с лихвой взяло на себя само российское государство; при этом оно примерно во столько же раз было неограниченнее западных, во сколько российская буржуазность уступала европейской. Вот едва ли не формула самовластья!».

А дальше – превратности истории. Самодержавная Москва начинает возвышаться над всем русским миром. Последний аккорд этого сюжета – покорение сначала Твери, а затем Новгорода и Пскова.

Тверь и Москва – еще в XIV и первой половине XV века они стоят напротив друг друга. Одинаково княжеские, но неодинаково внутренне. Москва – это власть и война. Тверь – торговля и предпринимательство. У тверского князя уже есть необходимость считаться с третьим сословием и опираться на него. «Две крепости» – если взять образ Толкиена.

И недаром именно Тверь – источник самого значимого средневекового торгового проекта Руси того времени – хождения Афанасия Никитина за три моря.

Из торговой Твери, а не из властной Москвы начинается это путешествие. Позже московская власть – что царская, что большевистская – поднимает на щит этот проект с посылом: «Смотрите, какая мы великая держава!» А было бы честнее сказать: «Смотрите, что мы задавили в зародыше!»

Но пути истории сложились так, как сложились…

Москва побеждает сначала Тверь, а затем в череде кровопролитных войн с Новгородом постепенно распространяет свою власть и над главным «гнездом» российской средневековой демократии.

В 1477 году московский великий князь Иван III в последней стычке с новгородцами, возглавляемыми Марфой Борецкой (Марфой Посадницей) окончательно подчиняет Великий Новгород; в первые дни следующего года новгородцы принимают условия великого князя и московское войско входит в город. Именно тогда Иван III написал строки, ставшие приговором российскому парламентаризму: «Знайте же, что в Новгороде не быть ни вечевому колоколу, ни посаднику, а будет одна власть государева, как в стране московской».

Сын Ивана III великий князь Василий III завершает дело отца, присоединяя к Москве сначала Псков, а затем Рязанское, Новгород-Северское и Стародубское княжества заточив последних рязанского и новгород-северского князей в монастырь. Василий принимает титул царя всея Руси. А внук покорителя Новгорода – Иван IV Грозный – подчиняет московскому скипетру Казань и Астрахань, завершая создание сильнейшей по тем временам московской державы.

* * *

Именно Иван Грозный усиливает опору власти не на общество, а на вертикальное управление, создав специальный аппарат – опричнину.

И этот аппарат, хоть формально и ликвидированный в 1572 году, по сути своей продолжал существовать и во все следующие века – вся власть из Москвы, без оглядки и необходимости договариваться с кем бы то ни было.

Ирония исторической судьбы – именно при Иване Грозном – последний в истории царства московского яркий пример того, что можно назвать политическим спором общества с самодержавной властью. Знаменитая переписка Ивана Грозного с эмигрировавшим в Великое княжество Литовское князем Андреем Курбским – последний «диспут» на эту тему.

Курбский когда‑то входил в созданную было царем Избранную раду, но вскоре распущенную, поскольку Ивану делить бразды правления не захотелось.

Царь Иван выступает за божественную власть самодержца. Андрей Курбский – за представительскую власть, хотя бы на уровне знати. Он упрекает царя в том, что люди, бывшие в России авторитетом и имеющие собственное мнение и взгляды на то, как управлять страной, заменены «прихлебателями и маньяками, в результате чего великая армия христианская превращается в овец и зайцев, страшащихся гонимого ветром листика». Ну а заодно князь называет царя «супротивным» с «прокаженной совестью».

Понятно, что переписка Курбского с царем окончилась не раскаянием царя. Курбского, выражаясь языком 2020‑х годов, признали иноагентом.

Сын Курбского, князь Дмитрий впоследствии остался в Речи Посполитой, принял католичество, и фамилия его была переиначена на польский лад – Крупский. Большой и разветвленный род Крупских насчитывает долгую историю, одним из последних его ярких представителей был российский офицер польского происхождения Константин Крупский, впоследствии – отец единственной дочери Надежды.

* * *

Кроме диспропорции между влиянием городов (буржуазностью) и влиянием княжеской власти (самовластия) на русскую жизнь, в постмонгольское время становится сильнее еще один момент, принципиально отличающий Русь от остальной Европы. Церковь. Единственная, почти неоспоримая, ставшая со временем составной частью державного самовластия, слугой царю.

Православная церковь развивалась наособь от прочих ветвей христианства, шла своим особым путем – в условиях полной монополии и сращивания с властью.

А разве у католицизма не схожая история? И да, и нет. Да – потому что долгое время католичество держало монополию в Европе на всякого рода умственную деятельность, включая общественную. Нет, потому что не было кесаря, которому служила бы католическая церковь, ей не приходилось приспосабливаться под нужды одного сюзерена – напротив, она долгое время ставила (или пыталась ставить себя) над всеми сюзеренами. Она мерила власть, а не власть ее – и спор Португалии с Испанией, разрешенный папой Александром VI – яркий тому пример. Кроме периода «авиньонского пленения», католическая церковь не была на «службе» кесаря…

А позже, с началом сначала альбигойской и янсенистской ересей, затем с Реформацией и отколом короля Генриха VIII Тюдора, католическая церковь в Европе живет в состоянии постоянной политической и духовной конкуренции. Конкуренции, которая, как всегда это бывает в истории человечества, заставила двигаться, заставила меняться.

Католицизм пытался остановить это движение – войнами и крестовыми походами, иезуитами, доминиканцами и кострами инквизиции, но – даже сопротивляясь – был вынужден двигаться.

Реформация открыла путь к свободам – политическим и экономическим, путь к самостоятельности, к условной или оформленной законом конституционности европейских монархий. Да, история протестантства тоже знает примеры фанатизма и попытки закрепить за собой мрачную монополию на всякое представление о том, как должна быть устроена общественная жизнь, и вообще на всякую мысль.

Но когда так происходило, против самовластного Жана Кальвина встает Себастьян Кастеллио, а сумрачным гугенотам составляют конкуренцию лютеранство и англиканство, в традиции которых – больше свободы, больше человеческих прав, больше обуздания какой‑либо претензии на духовный диктат.

В Европе государи и правители, преследуя свои цели – политические (как в северной Германии или в Голландии) или личные (как в случае с Генрихом VIII) маневрируют в отношениях с церковью, чтобы влиять на общество, и живут в состоянии духовной конкуренции. В России же церковь и власть сплетены воедино.

* * *

Хотя были попытки изменить это.

Движение стригольников, а позже – несколько ересей в православии, протестующих против симонии, – это попытка мини-Реформации в России. Симония – торговля церковными должностями, «пастыри на мзде», продажа за деньги свершения церковных таинств, все это вызывает точно такой же протест, как в Европе: нельзя торговать благодатью Святого Духа.

И, наверное, не случайно, что стригольники в XIV веке набирают силу сначала в Пскове, а затем в Новгороде – городах торговых, экономически активных, связанных с европейскими.

Как похожи эти мысли, эти попытки на идеи Мартина Лютера. Но нет политической силы, готовой поддержать их. И, одновременно с подчинением Москве Твери, Новгорода и Пскова, задавлены в зародыше, обезглавлены буквально и духовно всякие попытки русского общества изменить «правила игры».

Только в XVII веке в России возникает хоть какое‑то подобие духовной оппозиции, а значит – и конкуренции, – Раскол. Как похожи старообрядцы во многих своих идеях на последователей Лютера, но какая разная судьба! На церковном соборе 1666–1667 годов старообрядцам вынесен приговор, и патриархия вместе с царской властью солидарно давят раскольников. Попытка последних примкнуть к Стеньке Разину неудачна – Разин разгромлен. Московское восстание 1682 года задавлено. Раскольники бегут в леса севера, частично – на юг, в Поволжье и за Урал.

Но – в отличие от стригольников – старообрядцы сумели сохранить свои анклавы, и эти русские «протестанты», подобно протестантам северной Европы, позже оказываются самыми успешными промышленниками, торговцами, предпринимателями России. Какой исторический намек на то, какие возможности для экономики открывает духовная конкуренция!..

А официальное православие, отстояв монополию, теперь едино с властью в желании доказать, что Россия должна жить и мыслить наособь от Европы.

Даже в символах эта «особость» истово отстаивается: российская церковь не принимает григорианский календарь, возникший после астрономического уточнения просчетов календаря юлианского. До 1918 года Россия живет по так называемому «старому стилю», а после – светский календарь синхронизирован с Европой, а церковный – остается «особым».

И страна отмечает Рождество (то есть рождение) Христово ПОСЛЕ Нового года (когда волхвы принесли дары новорожденному Христу, и звезда над Вифлеемом указала им путь). Опять ирония судьбы: сначала новорожденному приносят дары как новому царю иудейскому, а уже потом он рождается. И до сих пор Рождество или Пасху по европейскому календарю в России называют «католическими», хотя они же – и «гугенотские», и «лютеранские», и «англиканские».

Когда‑то свою «особость» в этом «календарном вопросе» отстаивали и отпавшие от католицизма страны Европы. Но в XVIII веке сначала англиканская Британия, убежденная красноречием графа Филиппа Честерфильда, а затем и лютеранская Швеция принимают все же григорианский («папский») календарь; и только принципиально Россия остается в своем «времени». «Аршином общим не измерить»…

* * *

Самодержавие есть единственная форма власти на Руси – это стало окончательным догматом с конца XVI века.

А потом – вопрос был лишь в том, кто из людей, оказавшихся на троне, будет достаточно силен, талантлив и амбициозен, чтобы масштабировать укоренившееся самодержавие в империю.

Мог таким человеком быть Борис Годунов. Не сложилось. Династию Годуновых, едва наметившуюся, сменили Романовы. И, наконец, появился в этой династии молодой царевич, который превратил самодержавное царство в самодержавную империю.

Петр I одновременно сделал Россию великой и, с другой стороны, укрепил самодержавность, ибо примером своим доказал, что монарх с неограниченной властью, влекомый желанием развить и поднять свою державу, может сделать иногда больше, чем государство с развитой общественной системой.

Впоследствии эту мысль развенчал его далекий преемник, император Александр I, возразив Жермен де Сталь. Но об этом – позже.

Мысль, что Петр – гений своего времени, многим не нравится. Он одновременно и великий демиург России и до сих пор ненавистен тем, для кого главное – доказать «особость» России, ее «неевропейскость».