Баю-бай, нитка за иглой ступай

Софи Фаблер

Баю-бай, нитка за иглой ступай

Глава 1

Вокруг тихо, как бывало лишь перед той самой датой. Мрачные числа зудели на коже вместо часов и вместо минут – днём и месяцем. Сколько не расцарапывай цифру за цифрой, они снова выступали вспухшими ссадинами. Проще не смотреть.

Не смотреть. Не слышать. Не дышать. Но так не получалось.

Пустота кухни тянула к окну. Там, за провалом стекла, белело пятно Луны над тёмным кружевом деревьев. Ещё немного и круглолицая сорвётся с небесного крючка, а следом кинется прямо в проём. Кинется хохотать. Никогда с. Только над. Такая она – Луна перед той датой. Злорадная. Подглядывающая. Нетерпеливая. Она могла долго-долго разливать свой едкий смех, но ждала только одного.

– Ты как всегда вовремя, душа моя, – остриё улыбки в отражении окна.

Оборачиваться не хочется. Видеть его не хочется. Быть здесь – в этой заставленной прошлым кухне – не хочется. Но кто будет спрашивать? Придётся повернуть голову и посмотреть на него. Посмотреть в его белые отсветы Луны вместо глаз и раскрытое лезвие рта в темноте лица.

– Что же нам с тобой делать, душа моя? – он скалился всё шире и шире.

Захотелось ответить, но рот не открыть – зубы свело толстой нитью. Ноги пристыли к месту. Не сдвинуться. Оставалось только смотреть, как он расхаживал по кухне в постановочном размышлении. Он длинный. Нет, вытянутый! Он – тень. Тень, растянутый по всей кухне, и его тёмная голова царапала собою потолок. Где же тот, кто отбрасывал его сюда снова и снова? Где он прямо сейчас?

А где другие? Те, другие, кого тоже заперли здесь?

Кожа зудела сильнее и пальцы тянулись пустить кровь. А что, если так и должно быть? Что случится, если напоить всю кухню собственной кровью? Может тень ждёт именно этого и примет подношение? Примет и отпустит всех.

– Как же наивно. Тебе никого не спасти! – слова забились из него хохотом и ударили.

По лицу. Больно хрустнуло. Зуб? Вся челюсть? Остатки сознания?

С губ полилась чëрная, липкая жидкость. Вязкий сироп. Нет. Этого он не примет. Внутри не осталось того, что можно было бы предложить ему взамен тех других и отмотать время назад, нанизать мясо на кости и завернуть в кожу. Но где они? Где? Их даже не слышно! В этот раз.

А если всё же сбежать? Оторвать ногу от застывшей плоти кухонного пола и рвануть… в неизвестность. Разве было что-то ещё, кроме скособоченных стен вокруг, тянувшихся бесконечными коридорами?

Было. Был ещё лес. За стенами этой кухни был лес. Откуда вдруг эта уверенность? Но она есть, как и лес, что шумел ветрами так далеко. Если бы удалось выйти! Пройти от выхода до самого входа, чтобы всё сделать по-другому и больше не возвращаться. Оставить позади эту постоянную точку во времени. Перешагнуть, не увязнув в ней. Так просто. Просто, но.

Если удастся выйти, то впереди всё также ждал коридор. Он никуда не исчезал, сколько не зажмуривайся. Нескончаемый коридор чередовался неровным строем дверей. И можно подумать, конечно, можно подумать, что за одной из них найдётся тот самый лес. Найдётся выход, ведущий к желанному входу. Но, нет. За любой из тех дверей ждали только кухня, ванная комната, кухня, зал, кухня, и снова кухня, кухня, кухня…

– Бежать некуда, душа моя, – тень точил улыбку ножа. – Даже не думай.

Вот так. Не спасти. Не спастись. Только мириться с неизбежностью. Но всë-таки. Всë-таки! За кухней и коридорами, за смеющимися Луной окнами был лес. Был. И это знание верное, как постоянство прошлого. Но между нескладными стенами и лесом было и кое-что ещё, что казалось невозможным преодолеть. Темнота. И, конечно, он. Когда-нибудь нож в его руках вспорет мешок плоти и пол зальёт внутренностями, как проливался смех Луны с безмерно тёмного неба. Остаётся только ждать. Остаётся принимать всё происходящее, как данность. Остаётся подчиняться снова и снова. Смирение горчило на языке чёрным сиропом нутра. Не грех ли – смирение? И существует ли в этой кухне само понятие греха?

– Что же мне придумать для тебя? – длинные тёмные пальцы барабанят по столешнице.

Бам. Бам. Бам.

Что на этот раз? Заставит снова собирать кости? Сшить ему кожаную рубашку, чтобы, конечно же, было в самый раз по всему его тощему телу?

Бам. Бам. Бам.

Серп иглы блестел на краю стола. Ещё немного и игла сорвëтся вниз, а мясо пола проглотит её, утягивая за собой красную нить в оттопыренном ушке. Ту нить, что намотана на шпульке-ноге, которой не двинуть. Или не проглотит. И не потянет.

Бам. Бам. Бам.

А точно ли не двинуть ногой? Точно ли не открыть рта?

Бам.

Точно ли?

Бам.

Точно?

Бам.

Под ногами содрогнулся пол. Его поверхность рвалась, облизывала ножки стола и дверцы шкафов. Всё чавкало. Стены покачнулись, сочась чёрным. С потолка капало. Липкий сироп поднимался наружу из кухни, наросшей поверх происходящего. Это была не кухня, а тело. Живое тело мёртвого прошлого, повторяющегося снова и снова. Извергающегося чёрным гноем. Липкой кровью. Сырой безнадёжностью. От дрожащего мяса кухни дребезжала посуда. Звяк-звяк. Тень вновь расхохотался и его хохот слился в единый поток с лунным светом. Стало громко. Оглушительно громко дрожала действительность вокруг.

Дрожь билась и бежала вверх. За ней не угнаться. Мучения только начинались. Снова начинались. Значит, придётся тонуть. Излюбленная пытка Тени в неисчислимых вариациях. Лишить возможности дышать. Лишить возможности думать. Лишить любых возможностей. Лишить, лишить, лишить! Он метался из стороны в сторону, пока не навис сверху, заглядывая внутрь. Темнота его естества раскрылась бездонным ртом и выпустила наружу слова-ножи, разрезая кошмар:

– У меня для тебя приготовлено кое-что свеженькое, душа моя!

Глава 2

Она открывает глаза. Вопль. Её собственный вопль натянул связки до невыносимого скрипа и вытолкнул из ещё одного кошмара в реальность. Она дрожит. Она отчаянно пытается вспомнить, как дышать. Воздух кружит вокруг. Не ухватиться. Она впивается в него губами и тянет в себя. Чувствует всем телом, как глохнет звук внутри её горла, возвращаясь обратно в темноту нутра.

Сев в постели, она считает вслух:

– Один, два, три, – глубокий вдох.

«Четыре, пять, шесть, семь» – в голове и выдох.

Привычка, выработанная годами. Рутина почти каждого пробуждения, выверенная до минуты. Она дышит. Дышит под счёт, пока спазмы паники не ослабляют хватку. Комкает в ладонях одеяло, каждой подушечкой пальца ощущая шероховатую материю икеевского постельного. Любимого постельного. Купленного три года назад по распродаже. В её квартире всё по распродаже. Как и квартира. Как и она сама.

Вдох. Выдох. Дрожь не унимается. И снова вдох. Выдох.

Она в своей постели. В своей квартире. Пальцы всё ещё дрожат, но дыхание выровнялось и, кажется, можно встать. Встать и ощутить ступнями прохладу пола. Нащупать телефон и, нажав на кнопку, убедиться, что сейчас три двадцать один ночи двадцать первого июня две тысячи двадцать первого года. Две тысячи двадцать первого.

Вдох. Выдох. От десяти до единицы, пока глаза привыкают к темноте.

Шлëпая босыми ногами по полу, она идёт на кухню, продолжая шептать под нос счёт по кругу: от одного до десяти, от десяти и обратно.

Один, два, три. Бездумно и коротко проверяет чайник – не горячий ли? – и наливает прохладной воды в стакан.

Четыре, пять, шесть. Стакан холодит руку, а глоток воды успокаивает содранное криком горло.

Семь. Кажется, стало легче.

Восемь. Тишина прижимается к ней со спины и дышит в затылок, где путаются узлами волосы. Кожа вспыхивает дрожью, будто собирается сбежать с тела в ту же секунду.

Девять.

А, ведь, за три года в этой квартире соседи так и не отреагировали на её ночные крики. Ремонтная бригада справилась на отлично, когда она объясняла, что у неё чуткий сон и не хочется мучиться недосыпом. На самом деле она не хотела мучить соседей. Зная свою особенность, привлекать к себе внимание было лишним. Особенность эта по мановению волшебной палочки и курса препаратов не исчезала. Увеличивался промежуток между такими громкими кошмарными снами, что снова и снова тонули за слоями отделки. На эту шумоподавляющую прихоть ушёл весь остаток денег и квартира погрузилась в безвременье ремонта.

Десять.

Она замирает в гулкой и тягучей тишине, сжимая стакан в руках и продолжая глубоко дышать. Утренние сумерки уже крадутся по оконным рамам внутрь кухни, но это совершенно не значит, что с их приходом начнётся новый день. Летние ночи короткие и предвещающие неминуемое. А завтра, на очередной сессии с психологом она должна рассказать, что панические атаки и в этом году навестили по расписанию. Они рушились на неё, крутили и душили, никогда не ошибаясь перед тем самым днём. Днём, пропитавшимся истошным запахом сырой крови и сдобренного приправами мяса. Тем днём, где снова и снова задавали одни и те же вопросы, но она не слышала их.

Да.

Тот самый день.

Вот уже шесть лет на исходе июня кошмары возвращаются к ней. Сколько бы ни прописывали, меняли, подбирали лекарства – легче не становилось. Никакие таблетки не заглушают её саму, орущую в темноту прошлого. Это прошлое ступает за ней след в след, не теряя из виду, и сыто улыбается как только звучит её имя:

– Василиса Красова? Ты же та самая подруга «лунного»?

Лучше ничего придумать не могли? Она злится, но отвечает:

– Можно просто Ли́са.

Василиса знает какого слова не хватает после «лунный». Полотна слов. И это знание бьёт её жаром злости, которую страшно хочется обрушить на любого спросившего:

Ну же! Давай! Почему ты остановился? Продолжай! Подружка лунного маньяка! Убийцы! Психопата! Ублюдка, слетевшего с катушек одной ночью и порешившего всю компанию друзей, что спала у него же в квартире! Близких друзей. И, хах, оставившего в живых из той компании только одну единственную бабу, которая с ним встречалась, да? Что молчишь? Нарезавшего близких на рагу, сварившего солянку из подруги детства, запëкшего голени друга-футболиста… Ну? Что же ты не говоришь всего этого? Давай! Я жду!

И прочее, льющееся путанным потоком тех дней: допросы, следствие, журналистские сводки, суд. Она может в точности до запятой пересказать каждую страницу того дела, пропечатанного в её памяти несмываемой краской и выцветшим голосом прокурора, читавшего это снова и снова. Каждую деталь разложить на буквы и сыграть в «Эрудита». И никто, да-да, никто не обыграет её в этом туре по гастрономическим изыскам меню того дня. Не стряхнет весь этот ужас в коробку, а спрятав на полке, позабудет до следующего раза. Невозможно. Не забывается. Едкое пятно на самом основании памяти расползается лишь сильнее. Психиатры и психологи день за днём трут железными губками препаратов её прошлое, выжигают химическими соединениями назойливое пятно… Бесполезно. Пятно сверкает полированными боками, нисколько не теряя в кровавом цвете. Василиса продолжает кричать по ночам.

Десять.

Она садится на прохладную кухонную плитку. Успокаивающе гладкую под пальцами.

Девять, восемь, семь. В безмолвии квартиры громыхает секундная стрелка настенных часов.

Шесть, пять, четыре. Пустой стеклянный стакан зажат в ладони.

Три. Телефон остался у подушки.

Два.

Никто не стоит у её двери.

Один.

Нечем дышать.

Счёт снова не помогает.

Ничего не помогает.

Совсем.

Ничего.

Темнота зовёт Василису. Зовёт туда, где всё повторяется. В родной до боли Новосибирск – город N, что в каждой книге во времена юности казался именно им и никаким другим городом.

Темнота дёргается и всё разом валится на Василису, кружит нескончаемой каруселью. Тянет за собой, заставляя снова и снова застревать там: на пороге квартиры, дверь в которую была заботливо приоткрыта. Нужно только сделать шаг.

И войти.

Глава 3

Новосибирск, июль, 2015

Луна заглядывала в окна без стеснения, пробираясь через старую кухонную тюль бледным светом. Её не прикрывала тень, обнажив круглолицую полностью. Она смотрела во все глаза на Василису, курящую на тёмной кухне, пока друзья громко о чём-то спорили в соседней комнате. Июньские сумерки принесли за собой прохладу после изматывающего духотой дня, и она наслаждалась лёгким ветерком из открытого окна. Шум усиливался, но Василиса не обращала внимания. Она разглядывала улицу. Под светом луны та была похожа на негатив плёночного снимка середины девяностых: пустая детская площадка, состоящая из покосившейся горки и турника в несколько уровней, а на лавке рядом сгрудились дворовые пацаны. Все спортивные, словно только с пустующего турника. Они пели что-то про платье невесты своими лёгкими голосами, а в руках одного из них подпевала гитара. Редкий автомобиль бросал контрастный свет фар, направленный прямиком на этих ребят. В этот миг старая лавка становилась филиалом сцены маленького концертного клуба, где выступала совсем ещё зелёная группа шансонье. Василиса улыбалась своим наблюдениям, прислушиваясь к дворовым распевам.

Голос Яна за её спиной:

– Лис, сделать тебе чаю?

Василиса обернулась. Тут же потушила сигарету в стеклянной пепельнице, умыкнутой давным давно из бара, где Ян работал поваром. В кухне в равной пропорции смешались лунный свет и сумерки. Она всматривалась в тусклые очертания возлюбленного, ловя себя на неестественности этого слова. «Возлюбленный» – протянулось в её мыслях, но вслух:

– С ванилью, пожалуйста.

Ян Якин улыбался ей. Ян Якин заботился о ней с их первой встречи. Ян Якин знал, что Василиса любит «этот противный» гринфилдовский чай с ванилью и знал, что она всё равно каждый раз уточняла.

– Сейчас будет свет, ― предупредил он.

Василиса зажмурилась. Выключатель щёлкнул и за веками побелело. Глаза открылись в тот момент, когда Ян уже ставил чайник. Василиса наблюдала за его ловкими руками над кухонными поверхностями:

– Там опять Никитка разошёлся?

– А кто ещё, ну? ― рассмеялся он. ― Спорит с Антохой, почему новый «Assassin's Creed» будет лучше предыдущего.

– Боже, избавь меня от этого, прошу тебя!

Он погладил её по волосам:

– Я могу, ― его голос окутывал Василису нарочитым спокойствием. ― Ты же знаешь, Лис, попроси и я всё сделаю. Могу запретить впредь поднимать тему ассасинов в моей квартире!

– Не грузи хотя бы ты этими вашими играми! У нас в цехе новенькая трещит про консоли каждый день.

– Ты ж моя несчастная! ― вновь рука Яна погладила её по макушке. ― Приходится терпеть нас, придурков!

Чайник зарокотал, вскипая.

– Ты же знаешь, что я не считаю вас придурками.

– Всех? ― он хитро посмотрел на неё, наливая кипяток в кружку с пакетиком ванильного чёрного чая.

Василиса лишь коротко ответила:

– Почти.

Он поставил перед ней полную кипятка кружку и выудил из шкафчика упаковку вафель:

– Твои любимые.

– Спасибо, дорогой.

«Дорогой» ― вновь тянул её внутренний голос с какой-то фальшивой интонацией. Плечи Василисы чуть дёрнуло.

– Ребят, вы чего тут застряли? ― курносая Алёна заглянула в кухню.

Ян вдруг сделался серьёзным, хмуро глянув на неё:

― Лёнк, мы сейчас придём, ну.

Не решаясь пройти дальше порога, Алёна мялась у входа в кухню, как один из тех вампиров сериала про какие-то дневники.

– У нас кончился сок, Януш, ― она осторожно постучала пальцами по косяку, давая понять, что с пустыми руками не уйдёт.

Лицо Яна оставалось хмурым, сигнализируя, что на драгоценную кухню в его маленькой двушке лучше не входить. И даже имя, то самое имя, которым его звала бабушка, не сглаживало напряжения, так резко опустившегося на него.

«Януш» ― всё ещё шелестело в воздухе. Это имя, вытянутое из вороха газет прошлого столетия, такое небывало сладкое в своей звучности! Януш. Разложить по буквам и любоваться, вслушиваться в каждый звук.

Алёнка любила звать Яна именно так. Звать его из самого детства, когда они пили чай в доме его бабушки. Она разливала им земляничное варенье по блюдцам, приговаривая на их семейный манер: «Януш, душа моя, кушай то, что бабушка приготовила». И Ян в те далёкие теперь года закатывал глаза. Вместе с Лёнкой он ждал, когда бабушка оставит их в покое и тогда они проберутся в недра огромной печи, занимавшей половину кухни. Там, в духовой утробе, Ян шёпотом рассказывал Лёнке сказки про страшные леса и кота Баюна, про загадочных всадников и что-то ещё, совсем позабытое ими, такими взрослыми. Алёна помнила того мальчишку с серыми глазами и тускло-пшеничными вихрами на затылке. И его шёпот на ухо в печном чреве, когда летнее солнце сияет так высоко на конце дымохода, а губы липкие от сахарной земляники.

Но всё это было до гибели родителей Яна. До внезапной кончины любимой бабушки. До встречи с Василисой.

Каждый раз Василиса слушала про детство Яна и Алёны, чувствуя внутри приятное тепло воспоминаний. Пускай чужих, но таких осязаемых. Примеряла их на себя, как самое удобное платье. Перебирала каждый памятный момент, как горсть пуговиц в детской ладошке ― самые ценные сокровища. Не её сокровища, но вверенные ей на надёжное хранение. Прочная нить-связь двух людей переливалась перед Василисой. И сейчас она видела как эта связь натягивалась под тяжёлым взглядом Яна.

Он достал из под стола пакеты, спрятанные от ног футболиста Антохи:

– Что ещё у вас кончилось? ― с раздражением спросил он. ― Лёнк, только сразу скажи. Нам с Ли́сой поговорить надо.

Алёна коротко посмотрела на Василису. В ответ она непонимающе развела руками.

– Януш, что-то случилось? ― Алёна весь вечер не спускала с него глаз, заметив какой он дёрганный.

Она и Василису об этом спрашивала, но та лишь пожимала плечами. С ней Ян такой же как и обычно: слишком заботливый, слишком внимательный и бесконечно пытающийся её накормить. Вафли, пряники, блины ― лишь малая часть того, что он обычно предлагал, а потом смотрел за каждой крошкой. Забудь она доесть хоть кусочек, лицо Яна становилось именно таким, какое сейчас обращено к Алёне.

– Лёнк, бутеров к чипсам сделать? ― нетерпеливо переспросил он.

– Их самых, ― Алёна широко улыбнулась и забрала из рук Яна набитый соком пакет, исчезая в направлении зала.

На кухне стало тихо. Теперь нахмурилась Василиса:

– Ты хотел со мной о чём-то поговорить?

Ян молчал, ныряя в холодильник за запечёной куриной грудкой, огурцами и соусом для бутербродов. Следом он достал поварской нож, подаренный ему на работе полтора года назад, где-то через неделю после их с Василисой знакомства. Она смотрела на этот нож, вспоминая как тем самым вечером они обмывали и его, и повышение Яна до су-шефа. Они тогда так много смеялись, устраивая шутливые поклонения поварскому инструменту и щедро поливая его алкоголем. А где-то через месяц они начали встречаться. Швея Ли́са-Василиса и повар Ян-Януш.

Василиса позвала его:

– Ян.

Округлая луна смотрела прямо на них своим немигающим светом. На короткое мгновение Василисе показалось, что кожа у Яна совершенно белая и матовая, как льняная ткань с их склада.

– Слушай, Лис, ― он не смотрел на неё, нарезая куриное мясо на бутерброды для всей компании. ― Давай ты домой поедешь, ну?

Василиса вздохнула и отвернулась к луне. Ян отправлял её домой, когда к нему набивались друзья. В отличие от него, рабочий график Василисы выглядел как одна сплошная прямая рабочих дней, а завтра будет первый выходной после череды нескончаемых заказов, свалившихся на их ателье. Ян знал. Ян помнил. И, конечно, хотел, чтобы она уже выспалась после столького времени за раскроечным столом и швейной машинкой с восьми до восьми.

Луна осторожно гладила своим светом щёки Василисы.

– Можно я хотя бы ещё часик потусуюсь с вами и бутеров твоих вкусных похватаю? ― Василиса обернулась к Яну, пытаясь заглянуть ему в лицо.

– Можно, Лис, ― Ян не смотрел на неё. ― Тебе всё можно. Только скажи.

Всё, да не всё. Василиса кивнула самой себе и допила чай в несколько уверенных глотков. Бутерброды ― как с витрины местной кофейни ― выстроились на паре тарелок. Кусочек курицы к кусочку огурца на ломтиках зернового хлеба, с каплями пряного соуса по краям красовались под жёлтым светом кухонной лампочки у потолка. Василиса взяла одну из тарелок, а Ян ― другую, прихватив ещё один пакет с напитками спрятанный под столом. Их ждал маленький зал, зазывая к себе шумом музыки и смеха.

– Наконец-то! ― стоило войти и хор голосов потянул глубже в комнату.

Посреди зала белел низкий икеевский стол, чья краска потрескалась от частого использования. Стол благодарно принял на пустующую поверхность тарелки с едой, а ребята вокруг оживились, протянув к ним руки. Все они были друзьями Яна: громкий Никитка, улыбчивая Алёна, всезнающая Диана и Антон, игравший в футбол в местном клубе. Василиса обалдела, что тот, кто бесконечно то ли запинался, то ли специально пинал всё вокруг ― футболист. Все они сразу приняли Василису. Она забывалась рядом с ними и отпускала снедающие её мысли. Она не знала кого благодарить за такой поворот судьбы: за этих людей, за вечера. За Яна. Он смотрел на неё своими пыльно-серыми глазами, в которых невозможно было ничего прочитать, если светлые брови не добавляли эмоциональности. Ян никогда не выпускал её из поля зрения, продолжая подмечать малейшие изменения, подставлять плечо или протягивать носовой платок, если нужно. В какой-то степени Василисе здесь было спокойно. В этой квартире, с этими людьми, вне того мира, что продолжал жить и шевелиться за стенами старого панельного дома. Она не помнила, когда ещё с ней происходило что-то настолько же спокойное. Наверное, когда была жива мама?

– Василиса, а, Василиса! ― Никитка позвал её из глубины мыслей. ― А ты сошьёшь мне кенгурятник, как мы договаривались? Фиолетовый, помнишь?

– Помню, конечно, ― она достала телефон.

– Никит, у тебя всё в порядке, ну? ― Ян пристально посмотрел на него. ― Лиса без продыха пашет в той богадельне, ещё ты со своим кенгурятником!

– Ты чего, дружище? ― рыжие никиткины кудри встревоженно колыхнулись в хвосте, собранном на самой макушке. ― Я ж хорошо заплачу. У неё руки золотые, а мне жуть как хочется худи по моим меркам и не из магаза.

– Януш, никто твою Василису не обижает! ― Алёна обняла его.

– Я сама разберусь, обижают меня или нет, ― пыталась смеяться она. ― Вы чего развели то? Никит, смотри, я сейчас целых три дня выходная. В первый день, конечно, хочу отдохнуть, ― она показала ему экран своего телефона с открытым приложением календаря. ― Но вот второго или третьего можешь приехать ко мне, снимем наконец мерки.

– Спасибо тебе, свет-Василиса! ― Никита шутливо поклонился ей, прижав к худой груди ладонь.

– Вам спасибо, барин! Лучше завтра напиши мне с утра, договоримся по времени.

Василиса рассмеялась и её смех подхватили остальные. Не смеялся только Ян. Он смотрел на всех пустым взглядом, поджав губы в ровный отрезок. Вдруг разговор пустился в русло обсуждения сериалов и Ян оживился, разулыбавшись, а Василиса снова погрузилась в свои мысли и кресло-мешок. Смотря в высоченный потолок, она думала сколько до него метров: три? Четыре? Последний этаж ― потолки выше. Можно было бы поддержать беседу, но про сериалы Василиса мало что знала. Она смотрела только «Декстера» и «Друзей» вместе с Яном, да захватила несколько серий того сериала про вампиров, что не могут войти в дом без приглашения. Работа беспощадно пожирала её время, оставляя короткие промежутки на дружеские встречи и сон. А больше толком ничего не оставляла.

Как бы того ни хотелось, но Василиса не могла отказаться от двенадцати часового графика в пошивочном цехе, который все работники в шутку называли «ателье». Она умела лишь шить и больше ничего. Мачеха с юности бесконечно повторяла: «крутись сама, никто тебе помогать не будет». И Василиса крутилась. Крутилась и крутилась, снимая комнату в хрущёвке на Речном. В свои двадцать пять она не видела ничего, кроме родного Новосибирска и близлежащих деревень, которые они с отцом объезжали в таком бесконечно далёком детстве. Наверное, от того все эти памятные рассказы Алёны про бабушку Яна, печь и ягодные варенья ― казались ей отчасти своими. Василисе хотелось, чтобы и у неё были такие моменты прошлого, а не только заплатки из воспоминаний, где поверх маминых колыбельных легла влажная кладбищенская земля.

Она ушла на кухню. Не включая свет, села к окну и закурила. Ей было не так важно, что она не может поддержать каждую тему с друзьями Яна. С собственными друзьями. Василиса знала, что они поймут её уход. Важным было иметь возможность уйти, когда она хотела. Но в этот раз Ян снова решил за неё. Было обидно, но терпимо. Привычно. И нужно было успеть перестроиться до того, как он вызовет ей такси, не спрашивая. Иначе она заплачет, а он… А, что он? Нового ничего не скажет, а ребята снова будут волноваться. Поэтому она иногда проскальзывала посидеть где-нибудь одной. Как сейчас. Она дышала сигаретным дымом и украдкой играла в «гляделки» с луной в прозрачной синеве сумрачного неба.