Полотно Арахна

Вячеслав Бодуш

Полотно Арахна

Легенда

Городок, притулившийся на изгибе реки, словно уставший путник, дышал вековой пылью и памятью о прошлом величии. Его душа – фабрика «Красный Октябрь», вернее, ее почерневший каменный остов. Ее трубы, подобно обугленным пальцам, впивались в свинцовое небо, а забитые окна слепли от времени. Но душой фабрики была не она сама, а миф, живущий в шепоте воды и скрипе старых балок. Легенда об Арахне.

В позапрошлом веке здесь трудился мастер-ткач Арахн. Не ремесленник – творец. Его пальцы чувствовали танец нити, а ум постиг геометрию мироздания. Он был одержим. Одни шептались, что славой, другие – что бессмертием. Арахн верил, что реальность – это гигантский гобелен, сплетенный из судеб, времени и материи. И если ему удастся создать идеальное полотно – без единого узла, с узором, заключающим в себе саму суть бытия, – он станет богом. Он затворился на заброшенном этаже старой ткацкой фабрики. Материалы его были странны и жутки: не только шелк и шерсть, но и собственные длинные седые волосы, трава, собранная с могил предков, шерсть летучих мышей, паутина из чердачных углов и даже расплавленный металл, застывающий в блестящие, как слезы, нити.

В ночь великого пожара, когда огонь лизал сухие балки, Арахн не бежал. Он сидел за своим станком, завершая работу. Говорили, что кто-то видел, как он сгорал заживо, но его лицо было обращено к ткани с выражением нечеловеческого экстаза. А когда пламя утихло, от мастера осталась лишь горстка пепла. Его последнее творение, полотно ужасающей и неземной красоты, бесследно исчезло. Легенда гласила, что Арахн не умер. Он вплел свою душу в эту ткань, став духом, Ткачом. И он ждет момента, чтобы вернуться и закончить работу, используя в качестве нитей уже не волокна, а саму реальность: плоть, воспоминания, души и судьбы горожан. Его станком стала сама фабрика.

Пробуждение

– Кадр будет просто огонь! – Артем, блогер с камерой дороже его же съемной квартиры, кружил вокруг заброшенного здания, выбирая ракурс. – Мрак, готика, легенды о призраках! Миллионы просмотров гарантированы. Для него фабрика была лишь декорацией, идеальным фоном для виртуального хита. Он пришел сюда за цифровой славой, за тем, чтобы его канал взлетел на волне интереса к заброшенным и жутким местам. Это был просто контент.

– Не призраках, – поправила его Лиза, местный краевед, чьи предки еще на этой фабрике вкалывали. – Арахн – это не сказка для пугливых детей, Артем. Это… предостережение. Она пришла сюда за правдой. В ее доме хранились пожелтевшие фотографии и дневники прадеда, который пропал во время того самого пожара. Для Лизы фабрика была семейной тайной, не заживающей раной на теле города. Она надеялась найти хоть какой-то след, чтобы развеять миф или, наоборот, обрести уверенность, что память о предках – не просто пыль.

– А по мне одинаково, – хрипло рассмеялся Сергей, искатель приключений с ломом в руках и кастетом в кармане. – Главное, чтоб адреналин был. Входим?

Он пришел за острыми ощущениями. Заброшки, маршруты по крышам, легкий криминал – все это было для него способом убежать от скуки серых будней, почувствовать себя живым. Фабрика для Сергея была самым большим и сложным «аттракционом» в округе, сулящим опасность и выброс дофамина.

Они проникли внутрь через выбитое окно подвала. Воздух был густым и сладковатым, пахнущим гнилой шерстью, машинным маслом и чем-то еще, пронзительно-кислым, будто испарениями с медной проволоки. Тишина давила, но не была полной. Где-то высоко под крышей поскрипывали деревянные перекрытия, точно вздыхал кто-то крупный и тяжелый.

Лиза вела их достаточно уверенно. Спустя полчаса блужданий по лабиринту цехов, заставленных скелетами древних станков, она нашла едва заметную дверь, скрытую за рухнувшими стеллажами. Сергей играючи взломал замок, проржавевший насквозь.

Комната была маленькой и необычно овальной, как кокон. Стены от пола до потолка были испещрены не чертежами, а словно бы математическими формулами, выцарапанными гвоздем или шилом. Но это не была математика, известная человеку. Это были уравнения, в которых знак бесконечности соседствовал с символами, похожими на веретена и челноки, а переменными были не иксы и игреки, а слова: «память», «боль», «время», «плоть». В центре комнаты, на каменном пьедестале, лежало что-то необычное.

Фрагмент полотна. Размером с ладонь. Его невозможно было описать. Он был соткан из теней и света и, поглощая окружающий мрак, слабо светился изнутри холодным, мертвенным сиянием. Лиза, затаив дыхание, протянула руку.

– Не трогай! – резко сказал Артем, но было поздно.

Ее пальцы коснулись поверхности. Холод. Ледяной, обжигающий холод, проникший сразу до костей. И тишина. Та самая, давящая тишина комнаты, вдруг стала звенящей, наполненной едва уловимым, монотонным скрежетом. Словно где-то очень далеко, в самом черепе, работал крошечный, древний станок.

– Ничего не чувствуешь? – выдохнул Артем, наводя камеру.

– Холодно, – прошептала Лиза, забирая артефакт. Ткань была невероятно тяжелой для своего размера. – Забираем. Это доказательство.

Это началось в ту же ночь, когда они вернулись в город.

Проявление

Артем: Шум в матрице

Первым делом, вернувшись с фабрики, Артем ринулся монтировать видео. Кадры получились пугающе качественными: дрожащий луч фонаря выхватывал из мрака оскалы станков, таинственные формулы на стенах, а финал – крупный план куска полотна в руках Лизы – был просто шедевром мрачной эстетики. Он уже предвкушал, как заголовок «ПОЙМАЛИ ПРИЗРАКА ТКАЧА!» взорвет интернет.

Он работал глубоко за полночь, погруженный в ритм монтажа. И вот, когда он в очередной раз прокручивал момент прикосновения Лизы к полотну, он услышал это. Поверх своего взволнованного шепота «Ничего не чувствуешь?» лежал тихий, но идеально различимый звук. Ровный, металлический скрежет. Как будто стальная игла проводит по стеклянной поверхности.

Артем поморщился. «Помеха», – подумал он и отмотал назад. Скрежет был на своем месте. Он снял наушники – в комнате стояла гробовая тишина – и включил запись снова – и снова тот же леденящий душу звук. Началась муторная, нервная работа: он проверял каждую аудиодорожку по отдельности, применял шумоподавление, пересохранял проект, копировал исходные файлы. Ничего не помогало. Скрежет был вшит в саму цифровую плоть записи, словно вирус, поразивший код. Он был неотделим от изображения полотна, его ритм совпадал с мерцанием света в его глубине. Это был не баг, а функция. Особенность «артефакта».

Раздражение быстро сменилось холодным, липким страхом. Он выдернул флешку с исходниками, словно она была раскаленным углем. Но было поздно. Ночью ему приснился сон. Он стоял в бесконечном, темном цеху, и его тело было опутано миллионами тонких, липких нитей. Они не сковывали движения, а были подключены к нему, как кабели к разъемам. Эти нити тянулись к гигантскому, угрюмому станку, с которого на пол уже стекала готовая ткань, мерцающая пикселями. А за станком, спиной к нему, сидела высокая худая фигура в обгоревшем фартуке. Ее руки двигались с немыслимой скоростью. И на фоне тишины сна слышался только один звук – тот самый пронзительный, неумолимый скрежет.

Артем проснулся в холодном поту. Его сердце бешено колотилось, а в ушах, нет – прямо внутри черепа, продолжал звучать тот самый шум. Он уже был не в наушниках и не в записи. Он был внутри. Это был шепот не словами, а чистым, необработанным звуком – звуком ткущей реальности.

Он в панике включил компьютер, удалил папку с проектом, очистил корзину. Потом схватил камеру, намереваясь вытащить карту памяти и уничтожить ее. Но когда он включил камеру, чтобы проверить файлы, его ждал новый удар. На экране, поверх меню, проступало слабое, фосфоресцирующее изображение. Это был тот самый фрагмент полотна. Он был виден на всех предпросмотрах, на всех режимах. Камера была не просто заражена. Она теперь видела то, что должно было быть внутри нее. Она стала глазом Арахна в его мире.

Скрежет в голове нарастал, синхронизируясь с мерцанием изображения на экране. Артем понял самую ужасную вещь: он хотел использовать легенду для контента. Но легенда решила использовать его. Его камера, его канал, его жажда внимания стали идеальным челноком, чтобы вплести ужас Арахна в цифровую паутину, в сознание тысяч, а потом и миллионов людей. Он был больше не блогером. Он был передатчиком. И его первый виртуальный хит должен был стать похоронной песней для него самого и для всех, кто его увидит.

Сергей: Челнок Плоти

Сергей всегда считал себя крепким орешком. Его мир был прост: сила, скорость, выброс адреналина. Страх был для него топливом, а не угрозой. Поэтому первые странности – тот давящий скрежет в ушах и замедленность людей – он списывал на собственную усталость и похмелье после той ночи на фабрике. «Глючит», – бурчал он себе под нос, стараясь не смотреть на слишком уж геометричные тени от закатного солнца.

Он смеялся над нервяком Артема, пока не пошел в спортзал. Это было его святилище, место, где он чувствовал полный контроль над своим телом. Разминаясь перед штангой, он взглянул на свое отражение в зеркальной стене и замер. Его собственное отражение не повторяло его движений. Оно стояло прямо, абсолютно неподвижно, а его руки совершали монотонные, точные движения: влево-вправо, влево-вправо, словно держали невидимый челнок и протаскивали уток через основу. Сергей резко дернул головой – отражение продолжило свой мерный ритм. Он сжал кулак – руки в зеркале даже не дрогнули. И тогда отражение улыбнулось. Не его улыбкой, а обугленным, безгубым ртом, в котором было что-то древнее и бесконечно холодное. Сергей с криком отпрянул, споткнулся о гантели и рухнул на пол. Когда он поднялся, дрожа, в зеркале был только он сам, бледный и перепуганный. Но в воздухе еще висел тихий, издевательский скрежет.

С этого момента его уверенность дала трещину. На следующий день, проходя мимо стройплощадки, он заметил нечто невозможное. Забор из рабицы, обычно кривой и ржавый, был сплетен в идеальный, сложнейший кельтский узор. Каждая ячейка была геометрически безупречна, металлические проволочки переплетались в симметричные розетки и лабиринты. Сергей, не веря своим глазам, дотронулся до него. Металл был ледяным и цельным, словно его не плели из отдельных проволок, а отливали в такой форме за раз. В нем не было ни единого стыка или слабины.

И тут он увидел птицу – воробья, который попытался сесть на эту адскую конструкцию. Его лапки не просто соскользнули, а провалились внутрь узора, будто в клейкую смолу. Птица отчаянно забилась, издавая жалкий, пронзительный писк. Она была поймана. Инстинктивно, с приступом тошноты, Сергей схватился за птицу, пытаясь высвободить ее. Но металл был словно живым и сжимался тем сильнее, чем больше он тянул. Раздался тихий, хрустящий звук. Писк оборвался. Сергей отшатнулся, сжимая в руке маленькое бездыханное тельце с неестественно вывернутой шеей. Его собственная сила, его главный козырь, оказалась бесполезной и разрушительной. Он чувствовал себя не спасителем, а палачом.

Той ночью кошмар повторился. Ему снилось, что он прикован к огромному станку. Его руки сами собой двигались, снующие челноки резали ладони в кровь, но он не мог остановиться. А перед ним, в качестве основы, были растянуты силуэты Лизы и Артема. Он сам вплетал их в растущее полотно.

Проснулся он с болью во всем теле. Он посмотрел на свои руки. На ладонях и пальцах проступили красные полосы – точь-в-точь как следы от трения нити. Они не смывались. Сергей больше не искал острых ощущений. Он понял: он больше не зритель и не охотник. Он стал частью станка. Его мускулы, его сила, его адреналин – все это было просто сырьем, которое Арахн пускал в дело. И самое ужасное, что в глубине души он начал чувствовать странное, противоестественное удовлетворение от этой монотонной, неумолимой работы, эхом отдававшейся в его мышцах. Он начал бояться не фабрики, а самого себя.

Старик-смотритель: Стертые нити

Он сторожил фабрику сорок лет. Не просто отсиживал смены, а жил ее дыханием. Петрович, как его все звали, был последним, кто помнил не легенды, а реальные истории: гул машин, запах краски и шерсти, крики и клички мастеров. Он помнил и про Арахна, но для него это была не сказка о призраке, а быль об одержимом чудаке, сгинувшем в огне. Петрович считал, что знает фабрику как свои пять пальцев. И именно поэтому он первым понял, что началось что-то непоправимое.

Все началось с луж. После ночного дождя лужи у главных ворот были черными и зеркальными. Петрович, подходя к калитке, заглянул в одну из них и отшатнулся. Вместо хмурого неба и своего перекошенного отражения он увидел сложный механизм: огромные, покрытые ржавчиной колеса и шестерни, которые медленно поворачивались в густой темноте. А с балок, словно чудовищные плоды, свисали плотные, серые коконы, в которых угадывались смутные человеческие формы. Он зажмурился, перекрестился и выпил прямо из горлышка заветной чекушки, которую всегда носил в кармане ватника на такой случай. «Глюки старого пердуна», – буркнул он себе под нос. Но когда взглянул на лужу снова, отражение не изменилось. Оно было реальнее, чем мир над ним.

Однако самое страшное ждало его внутри, в будке. Там висела старая, пожелтевшая фотография – коллективный снимок работников фабрики 78-го года. Петрович каждый день, приходя на смену, кивал ей, мысленно здороваясь с товарищами. Сегодня его взгляд упал на край, где всегда стоял его напарник, Валера. Они вместе тридцать лет проработали, вместе пили, хоронили родителей, растили детей. Но на фотографии на месте Валеры теперь была просто размытая серая дымка. Контуры стула, на котором он сидел, были четкими, а вот его самого – не было. Слово кто-то взял ластик и аккуратно стер его из истории.

Сердце Петровича заколотилось. Он лихорадочно порылся в столе, достал журнал дежурств за прошлый месяц. Его рука дрожала, когда он нашел свою запись и расписку о сдаче смены. Рядом с его корявой подписью «Петров» всегда была такая же – «В.И. Сидоров». Теперь на ее месте был лишь чистый лист. Бумага не была порвана или исправлена, нет. Она была просто пустой, будто подпись испарилась.

Но кульминация наступила этим утром. Петрович сидел в будке и пытался заставить себя вспомнить лицо Валеры. Он помнил все: как они вместе рыбачили на реке, как Валера смеялся, закидывая удочку. Петрович мог ясно видеть сцену: воду, удочку, свои руки… но лицо друга было смазанным пятном, как на испорченной фотографии. Он стискивал голову руками, пытаясь выудить из памяти хоть одну черту – родинку на щеке, форму бровей, морщины у глаз. Ничего. Память была не просто пустой. Она была аккуратно вырезана. Он чувствовал это физически – дыру в собственной биографии, зияющую пустоту, будто острыми ножницами отстригли целый клубок воспоминаний, и теперь нити свисали, обрубленные и бесполезные.

Он с ужасом осознал: Арахн не просто ткет новую реальность. Он распускает старую. Он выдергивает из полотна прошлого целые судьбы, стирает их, чтобы освободить место для своего нового узора. И Петрович понял, что он не просто сторож. Он – последний свидетель. Последний, кто помнит, каким мир был до. И теперь он боялся не призраков или монстров. Он боялся следующего утра, когда, проснувшись, может не вспомнить имя собственной дочери или то, как выглядело солнце над фабрикой в день ее запуска. Он боялся, что станет следующим стертым узором на огромном, безразличном станке забвения.

Мария Ивановна, учительница: Стертый ученик

Мария Ивановна была учительницей от бога. Для нее классный журнал был не просто формальностью, а картой детских душ, а ее память – живым архивом, где хранился каждый смех, каждая двойка и каждая маленькая победа ее учеников. Петя Зайцев из 7 «Б» был тихим, незаметным мальчиком, который лучше всех рисовал космические корабли на полях тетрадей. В понедельник его место за третьей партой у окна пустовало.

– Ребята, Петя болеет? – спросила Мария.

В классе повисло недоуменное молчание.

– А кто это? – нахмурилась отличница Катя.

– Петя Зайцев, – повторила учительница, уже с легкой досадой.

Дети переглянулись. Кто-то пожал плечами. Лица были пустыми. Мария смахнула это с себя – дети, у них в голове своя кутерьма.

На перемене она открыла классный журнал. Аккуратный список имен, ее каллиграфический почерк. Против фамилии «Зайцев Петр» должен был быть пустой столбец за сегодняшнее число. Но ее взгляд уперся в нечто невозможное. Фамилии «Зайцев Петр» в списке не было. Строки шли подряд: «Юдина Анна», «Яковлев Иван». Между ними не было пустого места, не было следов подчистки. Бумага была идеально гладкой, будто мальчика по имени Петя Зайцев никогда и не вносили в этот журнал.

Холодок страха побежал по спине. Мария лихорадочно открыла электронный журнал. Поиск по фамилии «Зайцев» выдал ошибку: «Учащийся не найден». Она позвонила классной руководительнице 7 «Б», Анне Петровне.

– Анна Петровна, это Мария Ивановна. У Вас не болеет Зайцев Петя?

– Зайцев? – в трубке послышался искренне недоуменный голос. – Мария Ивановна, у меня в классе нет такого ученика. Вы, наверное, ошиблись.

Мария положила трубку, чувствуя, как почва уходит из-под ног. Она помнила его лицо. Она помнила. Взяв адресную книгу, она поехала по адресу, указанному в личном деле – улица Ленина, 15, кв. 34. Она поднялась на третий этаж и позвонила. Дверь открыла молодая женщина с ребенком на руках.

– Здравствуйте, я ищу Петю Зайцева. Это его семья?

Женщина смотрела на нее с абсолютно чистым, неподдельным недоумением.

– Петя Зайцев? Нет, вы ошиблись адресом. Мы здесь живем уже пять лет. Никаких Зайцевых тут не было.

Мария медленно спустилась по лестнице. Она села на лавочку у подъезда и попыталась вызвать в памяти лицо мальчика. Рыжеватые волосы, веснушки, немного торчащие уши… но черты начали расплываться, как фотография в воде. Она сжала виски пальцами. В ее памяти возникала пустота. Дыра. Она знала, что чего-то не хватает. Чего-то очень важного. Какой-то маленькой, но абсолютно необходимой детали в картине ее мира.

Она вернулась домой, чувствуя ледяную пустоту в груди. Она открыла свой планшет, где хранились фотографии с последнего школьного праздника. На снимке ее класса, снятого крупным планом, она увидела его. Петя стоял в заднем ряду, чуть смущенно улыбаясь. Слеза облегчения выкатилась из ее глаза. «Вот же он! Вот доказательство!». Она потянулась пальцем, чтобы увеличить изображение.

В этот момент экран на долю секунды померк, будто моргнул. Когда изображение снова стало четким, Мария ахнула. На месте Пети теперь была просто стена класса. Дети стояли плотнее, их плечи соприкасались, закрывая зияющий провал. Будто его не просто стерли, а сшили реальность заново, аккуратно соединив края.

Мария отшвырнула планшет. Она сидела в тишине своей квартиры и понимала, что боится не забывчивости или мистификации. Она боялась, что завтра, придя в школу, она сама не вспомнит, кого же именно она искала. И что эта ледяная пустота внутри будет только расти, поглощая по кусочку ее собственную, такую упорядоченную, реальность. Она стала свидетельницей не пропажи ребенка. Она стала свидетельницей стирания. И понимала, что, возможно, она – следующая на очереди.

Лиза: Хранительница, ставшая жертвой

Первоначальный трепет от находки быстро сменился у Лизы леденящим ужасом. Ее рациональный ум, воспитанный на архивных документах и исторических фактах, отчаянно сопротивлялся, но доказательства были неоспоримы. Полотно было живым.

Она положила артефакт в старую прочную металлическую коробку из-под печенья, защелкнула замок и даже поставила сверху тяжелую книгу по краеведению – глупый, чисто человеческий жест защиты. Но наутро ткань лежала на столе, прямо на развернутой карте города. И она была больше. Незначительно, на пару миллиметров, но это было невозможно отрицать. Коробка стояла открытой, будто ее аккуратно вскрыли изнутри.

Тогда включился инстинкт уничтожения. Она попыталась сжечь его на кухонной плите. Пламя, жадно лизавшее край ткани, вдруг отшатнулось, как живое, словно обожглось о невидимый барьер. На материи не осталось ни копоти, ни следов нагрева. Она взяла мощные портняжные ножницы, те самые, что резали сукно. Лезвия со зловещим металлическим скрежетом скользили по нитям, не в силах их перерезать. После десятка попыток ей удалось оставить крошечную зазубрину. Лиза в изнеможении опустила руки, а через час, подойдя снова, обнаружила, что даже тот малюсенький надрез бесследно самозатянулся. Ткань не просто была прочной. Она регенерировала. Она росла. И она делала это с холодной, неумолимой целесообразностью.

Но самое ужасное началось потом. Лиза начала видеть Его. Сначала мельком, на периферии зрения. В толпе на рынке – высокая, невероятно худая фигура, на голову выше окружающих. Затем – в окне проезжающего автобуса, отражение, промелькнувшее на мгновение. Он не шел, как обычные люди. Он перемещался рывками, исчезая в одной точке и материализуясь в другой, точно челнок, скользящий по основе. Его руки никогда не останавливались, совершая те самые ужасающие, механические движения: вбок-вправо, вбок-влево, вшивая саму реальность в свое полотно.

Его лицо было скрыто глубокой тенью, нависавшей капюшоном из обгоревшего фартука. Но однажды, когда он повернулся к ней на мгновение в узком переулке, она увидела. Обугленную кожу, слипшуюся в страшный, блестящий рубец. А вместо глаз – два вращающихся, блестящих стальных веретена. В них не было ни злобы, ни ненависти. Только бесконечная, бездушная концентрация на процессе ткачества.

Лиза поняла страшную правду. Легенда была не просто правдой – она была инструкцией. Арахн не просто «вернулся». Он никогда и не уходил. Он ждал. И теперь, когда физический фрагмент его творения был извлечен из изоляции фабрики, он получил точку опоры в нашем мире. Лиза, со своим знанием и своим прикосновением, стала тем катализатором, который запустил процесс заново.

Она чувствовала себя не хранительницей тайны, а виновницей апокалипсиса. И самое ужасное – она начала чувствовать узор. Лежа ночью без сна, она ощущала, как по ее нервам, словно по нитям основы, пробегают легкие вибрации в такт тому самому скрежету. Она понимала, что становится частью станка. Не жертвой, которую сотрут, а активным элементом. Возможно, тем самым челноком, что несет уток через гибнущий мир. И в этом осознании был ужас, по сравнению с которым простая смерть казалась милостью.

Город. Узор Реальности.

Реальность трещала по швам, и первым это заметил не мэр на своем заседании, и не полиция, а городские сумасшедшие. Тот самый бродяга Витя, что жил у реки, вдруг начал не бормотать, а четко, с каким-то ужасающим пониманием, выкрикивать: «Основу ткут! Уток идет! Челнок бьет!» Он тыкал грязным пальцем в трещины на асфальте, которые внезапно стали идеально параллельными.

Деревья на центральной аллее, столетние клены, сплелись кронами в идеальную геометрическую решетку, будто по ним провели невидимым гигантским гребнем. Их ветви больше не качались на ветру, а застыли в неестественных, но симметричных позах, создавая жутковатую перспективу, уходящую к фабрике. Листья на них поблекли, приобретя серовато-бурый оттенок высохшей шерсти.