Пертурбация

Веня Ромашкин

Пертурбация

Ножки гниющего стула раздражающе скрипели. Я сидел неподвижно, но деревянные коростели подло давили мне на нервы издавая мерзкие звуки. Скрип. Скрип. Сколько можно уже скрипеть? Ладно ножки… Помимо них еще трескалось стекло. С каждой секундой на нем появлялось все больше трещин. Гадкая птица не нашла другого места, куда можно врезаться своим клювом.

Капли с потолка атаковали меня без остановки. Они не попадали по мне, но звуки их столкновения с жестяной поверхностью ведра сильно били по моему, итак, не слишком резиновому терпению и спокойствию. Из-за сквозняка меня постоянно обдувало холодным ветерком, который будто специально касался именно тех мест на теле, которые от холода впадали в тряску, похожую на завораживающий танец кончика хвоста гремучей змеи. Зубы дрожали и дотрагивались до сухого языка. Пока здесь сижу, уже несколько раз успел прикусить язык. Не знаю до крови или нет, но ощущения все равно неприятные.

В горле ужасно сухо. Возможность убрать сухость есть, потому что прямо передо мной на полу стоит стакан воды. Ужасно хочется его выпить, но есть один нюанс – с водой что-то явно не так. У нее типичный цвет, да и стакан не должен вызывать подозрений, но все же есть в ней что-то пугающее и отталкивающие. Обычная вода может символизировать жизнь, топливо иди источник сотворения чего-либо. Мы поливаем ей растения, чтобы те дали свои плоды; даем ее нашим детям, когда те прибегают в дом после подвижных игр с сверстниками… Ну или попробуйте отказать в воде умирающему от жажды. Думаю, что вопрос о прекрасной природе воды не нуждается в дальнейшем объяснении.

Вот он. Прямо перед тобой. Возьми, выпей и жажда пропадет, это довольно просто. Нет. Не так просто. В комнате помимо меня находятся еще три человека. Мы не знаем имен друг друга, поэтому я дал им всем прозвища. Самая лучшая моя идея за последнее время, других просто не было. Именно эти люди не дают мне покоя. Каждый из них имеет какой-то специфический недуг. Первого молодого человека в этой комнате я прозвал Тик-таком. Дело в том, что этот парень буквально считает время. Он ходит по комнате и вслух ведет счет: «Тик… Тик… Тик…» – все бы ничего, но весь этот процесс протекает очень громко. У парнишки очень высокий тон голоса, и когда он считает время, создается впечатление, будто где-то сработала сигнализация автомобиля. Учитывая факт того, что у нас в комнате нет абсолютно никаких часов, его навык даже бывает иногда полезен, правда только в те моменты, когда он думает, что поймал нужный темп для счета времени. Регулярно случаются оплошности, когда он теряет темп счета и начинает очень быстро, громко и беспорядочно считать: «ТИКТИКТИКТИКТИКТИКТИКТИКТИКТИК…». Эти случаи очень не нравятся нашим соседям по несчастью и Тик-така часто сильно избивают, правда это не очень-то помогает, ведь он все равно продолжает так считать до тех пор, пока не поймает нужный темп Его белая роба уже давно частично стала красной из-за частых побоев, но при этом он никогда не перестает выполнять свою миссию – считать время.

Тик-так, конечно, парень надоедливый, но он не вызывает у меня такой жути, как следующий сосед. Очень часто меня пугает мужчина, сидящий в противоположном углу комнаты. Он огромный, толстоват и на голове его красуется блестящая лысина. Он постоянно потеет и обтирает все свое жирное тело ладонями. Его роба была пропитана большими пожелтевшими пятнами пота и очень сильно выпирал живот, с которого тоже стекали крупные капли жидкости. Когда он перемещался по комнате, а делал он это довольно часто, после него оставались жирные следы на полу, затем они обсыхали, и потом до конца дней наших мы должны любоваться на потные рисунки его ног. Хоть внешне мужчина неприятен, меня ужасает другая составляющая его существа – он бесконечно вопил о том, что за ним и нами через его глаза следит «поняшка», которая тоже очень сильно хочет пить. Псих даже говорил когда-то имя этой поняшки – «Поня». Он постоянно подбегал к каждому из нас и, брызгая потом и слюнями, рассказывал про то, как и где он сегодня услышал или почувствовал поняшку, и что она о нас узнала нового. Из-за обилия пота, я прозвал этого несчастного Потняком. Во время рассказов о своей Поне, у Потняка всегда преобладал ужас. Он никогда не был рад своему недугу, но при этом не желал, чтобы оно пропадало. Для него эта болезнь была ничем иным как даром. Потнячок яро верил в то, что он был избран высшими силами для того, чтобы выполнять ключевую роль некого моста между нашим миром и миром его придурковатых иллюзий, в котором и жила та самая поняшка.

Из всех постояльцев комнаты, ублюдок чаще всего подходит ко мне, чтобы изливать всю дичь, которая ему почудилась. Для себя я отметил, что во время приступов Тик-така, именно Потняк больше всего отвешивает ударов по острому носу счетовода, но как по мне, лучше бы комната чаще занималась избиением именно этого жирного подонка, потому что именно он представляет опасность больше всего. Когда он ко мне подходит, то начинает очень тесно прижиматься своим лбом к моему. Его хватка железная, и моя шея просто чуть ли не скрипит от удушья, когда он обхватывает ее своими лапищами, чтобы я «очень внимательно» его слушал. Давно бы уже проломил голову этой сволочи, но он очень крепок и силен. Был случай, когда мы всей комнатой пытались его вырубить, но он раскидал нас как плюшевые игрушки.

Мой третий сосед был самым тихим из всех, но при этом самым мерзким. Его я прозвал Жуком. Жук получил свое прозвище из-за того, что из его отверстий периодически выползают насекомые. Вся комната испачкана расплющенными трупиками маленьких жучков, потому что я их на дух не переношу. У меня серьезные проблемы со сном, потому что банально боюсь, что на матрас заползет какая-то мелкая тварь и будет меня терроризировать, пока я мирно нахожусь без сознания.

Первая встреча с Жуком проходила по началу хорошо, но потом из его рта неожиданно начали выползать влажные, склизкие существа с множеством маленьких ножек, и при этом у молодого человека было абсолютно невозмутимое лицо. Они ползали повсюду: его кровать, на столе, на полу под столом, на его стуле, в его стакане… Проще было назвать вещи, где не было этих насекомых. Когда Жук подходил куда-то, то остальные жильцы комнаты, включая меня, старались как можно быстрее покинуть тот участок, который был оккупирован его мерзким присутствием.

И вот мы здесь. Четыре человека, запертые в этой проклятой комнате, где скрипит стул, трескается стекло, капает вода, и никто не решается прикоснуться к стакану, стоящему в центре. Мы были зрителями в чужом кошмаре и актерами в своем собственном.

Тик-так в очередной раз сбился с ритма. Его голос превратился в пронзительную, неумолимую сирену: «ТИКТИКТИКТИКТИК!» Потняк, чей лоб блестел от нового слоя жирного пота, с рыком оторвался от стены, на которой он пытался разглядеть очередной «знак» от своей Пони, и бросился к счетоводу. Удар кулаком в живот заставил Тик-така захлебнуться собственным счетом и рухнуть на пол, хрипя и пытаясь снова поймать потерянный такт.

Я отвернулся, мой взгляд уткнулся в стакан. Жажда становилась невыносимой. Она была острее страха перед Потняком, противнее мерзости, что выползала из Жука. Горло было похоже на раскаленный песок. Разум начал подкидывать рациональные идеи: вода прозрачная, чистая. Что в ней может быть не так? Это же просто вода. Может, это я схожу с ума, как и они? Может, это единственный шанс выжить в этом безумии?

В этот момент Жук, молча сидевший на своей кровати, пошевелился. Он медленно поднял голову, и его пустой, ничего не выражающий взгляд уперся в меня. Казалось, будто он читал мои мысли. Из его ноздри выполз одинокий темный жучок и упал на колени, но он не обратил на это никакого внимания.

– Не пей. – Его голос был едва слышным шелестом сухих крыльев. – Она не для тебя.

Это были первые слова, которые я от него услышал за все время. Они прозвучали так неестественно и четко, что по моей спине пробежали мурашки.

– Почему? – Хрипло выдохнул я, не ожидая ответа.

– Она для нее. Она ждет. – прошелестел Жук и медленно указал пальцем на стакан. Его палец был худым и бледным, как у трупа.

Потняк, услышав это, замер с поднятым над Тик-таком кулаком. Его глаза расширились от внезапного прозрения. Он отпустил счетовода и повернулся к Жуку, а потом ко мне, а потом к стакану. Ужас на его лице сменился маниакальным восторгом.

– Он прав! – Просипел Потняк, и слюна брызнула с его губ. – Он видит! Он видит! Вода для Пони! Она хочет пить! Она смотрит и хочет пить!

Он бросился к стакану, его массивное тело заслонило собой желанную влагу. Но он не схватил его. Он замер на коленях, смотря на воду с благоговением и страхом.

– Надо… надо предложить ей… – Бормотал он. – Но как? Она не может войти… пока…

Тик-так, лежа на полу, внезапно для всех, затих. Его сломанный счет прекратился. Он поднял окровавленную голову, и его глаза, обычно безумные и устремленные в несуществующие часы, стали удивительно ясными и полными неподдельного ужаса. Он смотрел на стакан.

– Ноль, – Тихо сказал Тик-так. Его высокий голос дрожал. – Время вышло. Тик —это не то. Не время. Это… капля.

Мы замерли. Скрип стула, треск стекла, даже назойливая капля в ведре – все стихло. Единственным звуком в комнате было тяжелое дыхание Потняка. И тогда я это услышал. Тихий, едва различимый звук. Не «тик», а именно «кап». Он шел не отовсюду, а из одного места. Из стакана.

В абсолютной тишине мы услышали, как внутри воды, в самом центре прозрачного стакана, рождается и падает вниз, на дно, крошечная капля. Кап. И еще одна. Кап. Они падали из ниоткуда, нарушая все законы физики, наполняя стакан. Уровень воды медленно поднимался.

Вода переливалась через край и растеклась по полу маленькой лужей. Она была темной, как чернила. Тень от лужи на сером бетонном полу начала тянуться, вытягиваться, принимать форму. Форму, похожую на огромную, искривленную руку, которая медленно, но неотвратимо поползла по полу прямо к Потняку.

Он не убегал. Он смотрел на это с восторгом и ужасом, протягивая свои дрожащие лапы.

– Поня… – Простонал он. – Ты пришла…

Жук молча наблюдал, и из его ушей выползли две твари и упали в тень, растворившись в ней без следа.

Я отшатнулся к стене, понимая, что стакан с водой никогда не был для нас. Он был приманкой. Дверью. И мы, своим безумием, страхом и отчаянием, наконец-то открыли ее.

Тень коснулась ноги Потняка. И он закричал. Но это был не крик боли или страха. Это был крик абсолютного, всепоглощающего слияния. Его крик растворялся в нарастающем шепоте воды, капающей в стакан, который уже был полон. И я понял, что безумия действительно хватит на всех. И его только что стало на одно нечто больше.

Тень впилась в ногу Потняка не как нож, а как смола. Не пронзила, а обволокла. Его вопль экстаза исторгался не только из гортани – казалось, он вырвался из каждой поры его тучного тела, выжав из них остатки пота, крови и чего-то густого, перемешанного с желчью, что брызнуло на пол из-под его ногтей. Его плоть не рвалась – она текла. Стекала в тень, как восковые наплывы с оплывшей свечи. Его контуры расплывались, теряя человеческое подобие, превращаясь в дрожащую, полупрозрачную массу, которую тень втягивала в себя с тихим, чавкающим звуком.

Он не исчез. Растворился. И стал частью того, что он называл Поней.

Тень, получив свою первую жертву, замерла на мгновение. Лужа черной воды колыхалась, как желе. А затем из ее поверхности медленно поднялось нечто. Не рука, не щупальце. Это была пародия на лицо – две расплывчатые впадины глаз и щель рта, растянутая в бесконечной, беззвучной гримасе. Это было лицо Потняка, но лишенное костей, кожи, всего, что делало его хоть сколько-то узнаваемым. Просто сгусток тьмы, имитирующий муку.

Тик-так, все еще лежа на полу, издал странный звук – не «тик» и не крик, а короткий, отрывистый щелчок, будто сломался главный винтик внутри него. Его глаза, на секунду ставшие ясными, снова замутились, но теперь это было не безумие счета, а чистый, немой животный ужас. Он затрясся, пытаясь отползти, но его тело не слушалось. По штанине его робы потекла теплая струйка, расплываясь по полу и почти касаясь края тени.

Жук наблюдал. Все так же бесстрастно. Из уголка его глаза выполз очередной ползун, упал на пол и побежал прямо к тени. Он скользнул в черную массу, и на ее поверхности на секунду возникло крошечное, пульсирующее пятнышко, а затем оно пропало.

А стакан все капал. Кап. Звук был теперь громче, гуще. Он отдавался в костях, в зубах. Каждая капля была не водой, а черной, плотной субстанцией, которая ударяла о дно стакана с мягким, липким звуком, будто падал комок мокрой земли. Уровня воды уже не было видно – стакан был заполнен непроглядной, колышущейся чернотой, которая медленно переливалась через край, подпитывая лужу.

Тень, насытившись первым подношением, снова двинулась. Она поползла не ко мне, не к Тик-таку. Она поползла к Жуку.

Он не шелохнулся. Его мертвый взгляд был прикован к приближающейся тьме. Он медленно поднял свою худую, мертвенно-бледную руку и протянул ее навстречу, будто приглашая.

– Иди. – Прошелестел он. – Они голодны.

Тень коснулась его пальца. И тут же изо рта, носа, ушей Жука хлынул поток насекомых. Не отдельные жучки, а сплошная, копошащаяся река хитина и лапок. Тысячи, миллионы мелких тварей посыпались на пол, покрывая его шевелящимся ковром, и тут же устремлялись в тень. Они не растворялись, как первый жук или как Потняк. Они становились ею. Каждое насекомое, касаясь черной поверхности, мгновенно чернело само, теряло форму и сливалось с общей массой. Тень росла, пухла на глазах, питаемая этим бесконечным потоком скверны из тела Жука.

Его собственное тело начало усыхать. Плоть будто стекала вместе с насекомыми внутрь. Щеки ввалились, кожа натянулась на черепе, обнажая каждый бугорок, каждую впадину. Он превращался в живую мумию, в оболочку, из которой высасывали все содержимое. Но на его лице не было ни боли, ни страха. Было блаженство. Полное, абсолютное слияние с тем, что он порождал.

Я прижался к стене, чувствуя, как холодный бетон впивается в спину. Скрип стула сменился на новый звук – тихий, настойчивый скрежет. Я посмотрел вверх. Трещины на стекле теперь не просто расходились – они шевелились. Из них сочилась та же черная субстанция, что была в стакане. Она стекала по стене жирными, густыми, медленными каплями, оставляя за собой блестящие, липкие следы.

Капли с потолка теперь падали не в ведро. Они падали мне на голову, на плечи. Холодные, тяжелые. Они растекались по коже, и от них исходил запах – сладковатый, приторный запах гниющей плоти и старой, заплесневелой земли.

– ТИК… – Хрипел он, и из его рта выплескивалась черная субстанция. – ТАК… ТИК… ТАК…Тик-так начал снова считать. Но это был уже не его голос. Звук исходил из его горла, но это был голос Потняка, смешанный с шелестом тысяч лапок и тем тихим чавкающим звуком, который, словно свора голодных собак. издавала чудовищная тень. .

Каждый «тик» был ударом его головы об пол. Он бился ею, разбивая в кровь лоб и нос, но продолжал считать. «ТАК» – это был звук, с которым тень, поглотившая Жука почти полностью, отрывала от его усохшего тела очередную конечность с сухим, костлявым хрустом.

Безумия хватило на всех. Оно переполнило комнату. Оно было в воздухе, которым стало тяжело дышать – густым, насыщенным запахом смерти. Оно было в звуках – в новом, мерзком счете Тик-така, в шелесте насекомых, ставших тьмой, в тихих всхлипах, которые, я с ужасом издавал сам.

Тень, поглотившая Жука целиком, теперь была огромной. Она покрыла половину комнаты. Из ее поверхности то возникали и снова пропадали искаженные лица – восторженная гримаса Потняка, пустое лицо Жука, крошечные, скорченные мордочки насекомых. Она медленно повернулась ко мне. Без глаз, без лица – просто налитая безумием масса тьмы.

Стакан в центре комнаты наконец перестал капать. Он был пуст. Вся вода, вся тьма была теперь здесь, передо мной.

Я отшатнулся, но стена была позади. Холодная, мокрая от черных потеков. Я почувствовал, как что-то коснулось моей шеи. Не тень. Не насекомое. Это была рука. Худая, бледная, с длинными пальцами. Рука Жука, которая, отделившись от тени, выползла из самой стены. Она обвила мое горло, прижимая меня к месту.

Тень поползла ко мне. Медленно. Неотвратимо. Чтобы принять последнего гостя на этом дьявольском пиру.

Я закрыл глаза, но это не помогло. Я увидел то, что не мог видеть – комнату со стороны. Четверо человек. Один – лужа с лицом. Второй – высохшая оболочка, валяющаяся в углу. Третий – бьющийся в конвульсиях счетовод с черной пеной у рта. И я. Прижатый к стене рукой мертвеца, навстречу вечному, всепоглощающему безумию.

Холод пальцев Жука был не природным, не холодом льда или смерти. Это был холод пустоты, холод межзвездной бездны, воплощенный в плоти, которая больше не была плотью. Он впивался в мое горло не с целью сдавить, а чтобы «заякорить». Чтобы я не сбежал из реальности в небытие обморока, чтобы я видел все до последней, разрывающей сознание секунды.

Тень надвигалась. Она уже не ползла – она переливалась, как прилив черной, густой нефти, поглощающей свет и звук. Ее поверхность бурлила, и в ней пульсировали, возникали и тонули обрывки того, что она поглотила: дикий, закатившийся глаз Потняка; челюсть Тик-така, все еще беззвучно щелкающая; мириады лапок и усиков, сплавленных в единую, мучительную массу. Воздух гудел от их немого коллективного шипения, которое было не звуком, а вибрацией, сверлящей кости черепа.

Я не мог закричать. Рука мертвеца не душила, а высасывала звук, выкачивала его из моих легких, оставляя лишь безвоздушный, немой визг внутри. Я почувствовал, как влажная штукатурка за моей спиной начала шевелиться. Она набухала, прогибалась внутрь, принимая мои очертания. Холодная влага пропитала робу, прилипла к коже. Я тонул в стене. Бетон стал мягким, податливым и вязким, как запекшаяся кровь, и тянул меня в свои объятия.

А тень была уже здесь. Она коснулась моих ботинок. Не холод, не жар – абсолютное ничто. Ощущение стирания. Кожа, кость, плоть – все просто переставало существовать, растворяясь в этой черноте без следа, без боли. Лишь нарастающий, всепоглощающий ужас от осознания того, что ты стираешься ластиком, которым является сама тьма.

И тогда мое зрение раскололось. Стена позади меня перестала быть стеной. Она стала прозрачной, как мутное стекло, а за ним простирался бесконечный, извивающийся тоннель. Он был сложен не из камня, а из спрессованных теней, криков и обрывков безумия моих бывших сокамерников. Я видел, как вдалеке, изгибаясь в немыслимых позах, плясала уродливая карикатура на Потняка, вся в жиру и восторге, сливаясь с бесчисленными «Понями», которые были не существами, а идеями преследования, воплощенными в клубящийся туманный калейдоскоп. Рядом с ним, как марионетка на нитях из собственных кишок, дергался Тик-так, и каждый его «тик» был взрывом его собственного глаза, а «так» – отрываемой конечностью, которая тут же прорастала крошечными стеклянными циферблатами, стрелки которых были из живых, извивающихся червей.

Это был их мир. Их общее безумие, ставшее плотью и ландшафтом. А тень, что поглощала меня, была дверью в него.

Я почувствовал, как мои ноги перестали быть моими. Я не чувствовал боли, лишь нарастающий, тошнотворный восторг растворения. Моя плоть не разрывалась – она цвела. Из-под кожи на голенях, там, где их касалась тьма, прорывались наружу черные, блестящие, как уголь, соцветия гнили. Они распускались с тихим хлюпающим звуком, обнажая вместо тычинок крошечные, кричащие рты с моими собственными зубами. Они шептали. Они шептали мое имя, мое детское прозвище, слова, которые я говорил лишь однажды и давно забыл.

Рука Жука наконец разжалась. Но не чтобы отпустить. Она влилась в мою шею, стала ее частью. Холодная, омертвевшая плоть потекла по моим сосудам, замещая мою кровь ледяной слизью. Я поднял руку – моя собственная рука – и увидел, как кожа на ней покрывается сложным, извращенным узором из трещин, точь-в-точь как стекло в нашей комнате. Из трещин сочился тот же черный, густой паразит.

Тень была уже по пояс. Я был наполовину человек, наполовину – лужа расползающейся тьмы. Я пытался вспомнить мать, солнце, вкус хлеба – но эти воспоминания налетали на меня и тут же разлагались, превращаясь в образы: мать с лицом Жука, изо рта которой сыплются насекомые; солнце, которое было огромным желтым глазом Потняка; хлеб, пропитанный черной, капающей водой из стакана. «Безумия хватит на всех». Это была не угроза. Это было приглашение.