Алые слезы падших

Уайт поднял голову и пригубил вина, после чего сел. Достопочтенное собрание последовало его примеру.

– Артур, откуда ты узнал про всё это? – не выдержал Пётр и спросил у президента, сидящего сразу за Генрихом.

– Он оставил мне сообщение, письмо, которое надо было вскрыть именно после похорон. Я так и сделал, прочёл только что, честное слово, – извиняющимся тихим голосом сообщил тот. – Кстати, Пётр, для вас там есть строчка. – Он протянул ему небольшую, сложенную вчетверо бумажку.

Пётр смущённо вытер руки о салфетку и взял последнее письмо гуру Кумари. Письмо было на английском, и, он узнал почерк, составлено лично Сунилом.

«Артур, я обнаружил странные симптомы и проверился у врача. У меня болезнь Альцгеймера, и, хотя мне ещё отведено несколько лет жизни, я не хочу увядать умом и не понимать этого. Также, видя страдания человечества, я не решился говорить вам об этом, потому что вы бы настояли на лечении наноботами Кен-Шо, а я не могу иметь подобных привилегий. Думаю, вы меня поймёте. Поэтому я просто решил, что в одну из молитв уйду. Просто и тихо. Может, через год, может, через день после составления письма. В любом случае после моей смерти его доставят вам. Прошу не грустить по мне, я осознанно сделал свой выбор и сделал его ровно тогда, когда следовало. Прошу передать Петру Григорьеву, чтобы он не думал, что я его бросаю. Я уже научил его всему, что знал, он даже не замечает, что вторая наша книга – „Нет Весны без Осени“ – целиком и полностью его. Я был только учителем такого замечательного ученика, и всё, чему я мог его научить, – смотреть. Пётр многое видит, я ему давно не нужен, он и сам сможет написать любой труд. Прощайте».

Письмо было коротким, но для Сунила Кумари это была целая речь. Прослезившийся Пётр представлял себе старого сухонького гуру, сидящего на циновке и часами составляющего письмо, находя его неприемлемо длинным, комкая и сочиняя заново. Спасибо, что ты был, друг. И нет, ты не только учил смотреть. Ты ещё был факелом, освещающим то, куда как раз смотреть и нужно.

Григорьев аккуратно сложил письмо и передал обратно.

– Мы сохраним его для будущего, для музея Согласия на Земле, – сказал Артур. И да, это было правильно.

* * *

Раз уж он прибыл в Нью-Йорк, то нужно обязательно навестить Зоама Ват Лура. За последние пять лет Пётр был у него девять раз, и этот станет десятым. Сказать, что пришелец «раскрыл ему свою душу», было бы в корне неверным. Напротив, как они и договорились, тот пытался залезть в душу философа, наследить там, уничтожить всё то, во что Григорьев верил, и насадить этику Несогласных. Почуяв подобный вызов, такой властный человек не мог устоять. Каждый визит, происходящий примерно раз в полугодие, за которое Пётр ещё немного сдавал, а Ват Лур ни капли не менялся, последний готовил ещё одно или несколько мысленных испытаний, которыми планировал сломать русского философа. Тот даже чувствовал некое подобие уважения, с какой силой тот выдерживал заключение и как упорно давил на его психику. Сломаться он не боялся, он видел осень. Но ему хотелось понять: если Григорьев живёт в мире, где осень – морально полагающий фактор, а у Согласия это весна, то что можно сказать про Несогласных или хотя бы про самых мощных из них – З’уул?

На поминках он получил «добро» от Артура и там же пообщался с Сэмюэлом Джулиани, который тоже присутствовал и вызвался лично проводить Петра к пленнику. Что ж, его присутствие не будет лишним.

Так что следующим же утром после сна в уютном гостевом номере прямо в небоскрёбе администрации президента и завтрака, он дождался Джулиани и позволил проводить себя в уже знакомые тюремные апартаменты.

– Ты ещё больше постарел, Пётр Григорьев, – без тени улыбки, но и без капли сочувствия сообщил ему на русском «Захар Иванович», после чего повернулся к Сэмюэлу и уже на английском добавил: – Мистер Джулиани, вас не было здесь довольно-таки долго. Рад видеть, что вы тоже не молодеете, жду не дождусь, когда получу приятную новость о вашей кончине.

– И тебе доброго здоровья. – Джулиани уселся на диван возле библиотечного шкафа, предварительно выудив из него какой-то томик. – Вы можете общаться по-русски, я здесь не как собеседник, просто сопровождаю господина Григорьева, – сказал он и уткнулся лицом в книгу.

– Что ж, Пётр, как продвигается ваша новая с Кумари книга? – спросил Зоам Ват Лур Григорьева, уже не обращая внимания на Сэмюэла.

– К сожалению, гуру Кумари покинул нас, вчера состоялись похороны, – ответил Пётр, почувствовав, как вновь переживает всю грусть и тоску от потери Сунила. Чёрт, а не мог ли пришелец знать о смерти его друга? Может, он задаёт новую тему нарочно? И почему улыбается?

– К вашему сожалению. В этом мы отличаемся, – произнёс тот наконец, откинувшись в кресле. Да, наверняка пришелец откуда-то прознал. И это наводило на странные мысли, нужно будет обсудить с Джулиани после аудиенции.

– Конечно, отличаемся, – кивнул Пётр, – для меня Сунил был другом, а для вас – врагом. С чего вам сожалеть о его смерти?

– О, ты меня неверно понял! – лицо Зоама выражало загадочное ликование. – Дело не в том, что он был моим врагом. Дело в том, что нет никакого смысла в подобном сожалении. В конце концов чего неестественного произошло?

Конечно, дело в отсутствии эмпатии. Нужно не забывать, кто сидит перед тобой, профессор Григорьев.

– Что ж… Я скажу, как я это вижу. А вы меня разубедите, – начал он. – Дело в том, что кончина Кумари произошла по его же воле, он заболел смертельной болезнью, но не стал получать лекарство, которое пока что недоступно большинству. Поэтому, чтобы не становиться глупее, он предпочёл уйти.

На лице Зоама Ват Лура засветилась улыбка. Как мерзко было видеть её в ответ на сообщение о смерти человека, который за всю жизнь никому не причинил зла – Сунил даже не ел мяса и не носил одежду из кожи и шкур. Но нужно терпеть, нужно помнить, Пётр, что сюда ты ходишь для того, чтобы понять, а не для того, чтобы читать проповеди.

– Эгоизм. Гордыня. Глупость, – загибая пальцы сказал Зоам Ват Лур.

– Это очень… однобокая характеристика, – неуверенно сказал Пётр, чувствуя ловушку в словах оппонента. – Вы оцениваете причины поступков по самим поступкам, совершенно не зная человека.

– Разве не тем же самым занимается психология? – вновь улыбнулся Зоам.

– Нет, – увереннее произнёс Григорьев. – Задача психолога – докопаться до сути, а не диагностировать её.

– Хорошо, давайте копать вместе. Во-первых, гуру Кумари не хотел быть беспомощным через много лет, ведь это Альцгеймер, я прав? – сказал пленник и продолжил. – Однако он мог ещё пару лет быть полезным с его точки зрения, толкая людям глупую идею Согласия. Что это как не эгоизм? Далее. Он слишком ценил своё имя, статус, репутацию. Его эго не давало воспользоваться доступным ресурсом, чтобы продолжить быть полезным, а это Гордыня в чистом виде, – он предпочёл умереть, чтобы остаться красавцем в глазах последователей. Ну и глупость в том, что гуру считал, будто людям действительно всё это важно. Из него сделают икону, но поклоняться будут образу, а не человеку. Икону сотворили бы в любом случае, но в данном – его последователи постараются забыть факт наивного самопожертвования, потому что логика рано или поздно подскажет, что это всё же были эгоизм и гордыня. А значит, его поступок умрёт вместе с ним, и никакого геройства в нём не будет. Глупость.

Да уж. Пётр чувствовал себя опущенным в воду. Как отвратительно Зоам всё разложил по полочкам, и как его слова вписывались в обычный прагматизм.

– Вы прагматик, – резюмировал он, стараясь скрыть волнение.

– Несомненно. Поэтому мы и победим. – Лицо собеседника было серьёзно, как никогда.

– Я бы не был так уверен. Один герой, романтик, верящий в прекрасное, способен преодолеть армию прагматиков. – Григорьев чувствовал, что очень хочет увести разговор от обсуждения Кумари, чтобы не вскипеть.

– Герой в вашей повести не он, герой здесь я. – Улыбка, коварная и злая, вернулась на лицо Зоама Ват Лура, лишний раз напомнив Петру о том, кто именно сидит перед ним в кресле, уютно закинув ногу на ногу. Обманчивое сходство с землянином не делало его Человеком.

– В чём же вы герой?

– Ну смотрите: я пошёл на реальный риск ради своей расы и правителя. Я один противостоял целой вашей армии КАС и спецслужбам всего мира. Я настолько велик, по меркам вашей ничтожной цивилизации, что вы даже убить меня боитесь и, посадив в тюрьму, создали для меня условия лучше, чем живут многие ваши заслуженные граждане. Многие ли способны похвастать таким видном из окна? – он простёр левую руку на умопомрачительный Манхеттен. – Я в итоге переживу всех своих тюремщиков, сброшу оковы рано или поздно и окажусь победителем во славу Зу Вечного.

– А если Согласие, узнавшее благодаря вам об угрозе, подготовится и разобьёт вашу армию? Это оставит вас героем? – Пётр решил остудить зарвавшегося самомнительного хвастуна.

– О, я мог бы рассказать им всё. Это не поможет. Мощь З’уул им не преодолеть. Даже за сто лет не построить флот, способный победить нас в бою. Мы покорим вашу Галактику и начнём с самой жалкой планетки. С Земли.

– Хорошо, а что дальше?

– Дальше мы пойдём в соседнюю Галактику, потом в следующую, и так до тех пор, пока вся Вселенная не будет лежать у наших ног. И пусть на это уйдут миллиарды лет, ради такой понятной и чёткой цели и живёт вся раса.

– Как плесень, – резюмировал Пётр.

– В каком смысле плесень? – удивился собеседник.

– Она, начиная с маленького участка куска хлеба, разрастается и уничтожает его целиком. Её нельзя уговорить, успокоить – плесень будет расти и жрать, пока не вымрет оттого, что кончился источник её пищи.

– Уверен, наши учёные что-то придумают с подобной проблемой. Создадут новые звёзды. Найдут параллельные Вселенные. Зачем загадывать на миллиарды лет вперёд? Подумайте сами, ваше сравнение только идёт нам в плюс. – Ват Лур сел на любимого конька и снова принялся убеждать Петра в правоте их идеологии. – Ведь суть всей Вселенной – конкуренция, борьба видов за выживание, эволюция, пока не появится сильнейший вид. Сначала он покоряет одну планету, потом одну Галактику, потом идёт дальше. Так что это вы и ваше дурацкое Согласие – ошибка Вселенной, а не мы. Не мы «Несогласные», а вы. Вы не согласны с нашей правотой.

– Но в вашей правоте нет места другим. Там, где есть плесень, больше нет другой жизни. – Пётр старался выглядеть не менее уверенно, чем оппонент, чтобы разжигать его готовность спорить.

– Конечно, есть! У нас есть рабы. Рабство ведь лучше смерти. Вы могли стать рабами, причём с привилегиями, мы бы зачли ваш вклад в нашу победу. Но вы предпочли смерть.

– Хорошо, допустим вы правы. Допустим, мы – ошибка Вселенной. Но для чего существует эта ошибка? – спросил Григорьев. Надо непременно тащить беседу в нужном направлении, необходимо понять всю глубину их философии.

– Мы думали над этим. Я лично много анализировал, учитывая опыт З’уул. И мы сочли, что дело просто в мутации, которая делает слабые расы ещё слабее. Ничего возвышенного в ней нет, вся ваша философия – попытка оправдания собственной слабости. – Вид разведчика говорил о том, что он действительно свято в это верит. Значит, так оно и есть. Их философия – голый материализм. Ешь, а не то съедят тебя.

– Так. Вы материалисты и прагматики, – кивнул Пётр. – Но ведь у вас есть поэты, художники, композиторы. Во имя чего они творят? Что является их музой?

– Сила. Их музой является сила. А вашей музой является слабость. И это вас губит. Вы можете создавать союз, но чем он больше, тем больше вызовов встречает. А вы слабы. На каждую планету, вошедшую в Согласие, вы получаете десяток планет, смотрящих на вас с ненавистью, и, пока вы прозябаете и нежитесь в радостях жизни, они крепнут, воюют друг с другом, и рано или поздно кто-то вас одолеет. И это будем мы.

Сила как муза. Это было очень важно. Наверное, самое важное из того, что он сегодня услышал. Для Несогласных красота и сила – одно и то же. Слабый не может быть прекрасным, раз не становится музой. Только вот такой подход – следствие отсутствия эмпатии или причина?

* * *

Пётр не воспользовался щедрым предложением переместить его в Санкт-Петербург шаттлом. Основной причиной стали впечатления от последней записки Сунила Кумари. Он понимал, что воспользоваться сейчас технологией, недоступной даже элите, не то что каждому человеку на планете, оказалось бы кощунством по отношению к памяти гуру. Кроме того, ему требовалось над многим подумать, а трансатлантический рейс – вполне благоприятный вариант: большинство пассажиров спят, двигатели равномерно гудят, в салоне темно. Целая ночь наедине с самим собой.

Слова Захара Лукина, а ему удобнее было продолжать для себя называть пришельца именно так, были очень важны. Он пытался понять, насколько они укладываются в картину мировоззрений Согласия и их последний с Кумари труд. Трактат «Временное Вечное» был посвящён возможному миру. На идею его натолкнули записи о переговорах «Первой Восьмёрки» с Кен-Шо. Однажды Вол-Си Гош заявил, что никакие договоры на Земле не являли собой хоть сколько-нибудь значимые по времени виды соглашений. Все они распадались в пыль, как только менялись условия.

Для примера Пётр иллюстрировал себе мысль как шахматную доску. Представьте, что вашу пешку атакует конь противника. Однако слон защищает клетку с пешкой. А значит, сопернику невыгодно её съедать. Пешка стоит нетронутой, фактически у вас с другим игроком как будто бы есть договор – не трогать эту клетку. Он обязуется не есть пешку, вы обязуетесь не убирать слона с диагонали. Да, документа никакого нет, однако суть любого договора на Земле сводится именно к простому факту взаимовыгодного соблюдения нейтралитета. Если вы уберёте слона, то договор прекращает своё действие, и вы теряете пешку. Если противник съест её, то он в ответ теряет коня. При любом раскладе первый, кто нарушает договор, что-то теряет. Поэтому и только поэтому договор имеет силу.

Теперь представьте, что противник добавил в атаку на пешку ладью. Так он создал условия, в которых договор так же перестает действовать. Для него. Теперь он легко обменяет коня на пешку и слона, и для того, чтобы удержать статус-кво, вы должны добавить к нему что-то для сохранения паритета. Например, подвести одну из своих фигур в защиту или, сдвинув пешку, полностью убрать предмет договора, сделав его попросту ненужным.

Согласие противопоставляет этому простейший принцип: любой договор о невыгодности съедать фигуру противника подменяется вашим нежеланием это делать. Представьте себе, что ни один из игроков вовсе не собирается выигрывать. Фигуры двигаются по доске, пешки проходят и становятся ферзями, оба игрока обладают огромной мощью, но никто не пытается выиграть. Да, игра теряет смысл. Вот в чём проблема Согласия. Григорьев заметил, что на Земле гораздо больше игр, суть которых сводится к доминированию, а не сотрудничеству. Несмотря на это, он видел настольные игры и слышал о популярных в США «Подземельях и Драконах»[11], их суть заключается в Сотрудничестве, а не Противоборстве.

Если вернуться к «Временному Вечному», то его с Кумари идея сводилась к очень простой логике. Представьте, что вы играете в шахматы, и ваши фигуры расставлены так, что любой ход противника приводит к его немедленному проигрышу. Соперник понимает, что всё, что ему остаётся, это «не есть» ваши фигуры, в надежде на встречную милость. То есть он попросту в патовой ситуации и вынужден играть по вашим правилам Сотрудничества, даже их не разделяя.

Беда контактов Согласия с Несогласными заключалась в том, что они никогда не пытались завязать разумный контакт с более слабыми расами. Обычно история сводилась к набегам сильных противников на их окраины или даже согласные расы, ещё не вступившие в союз. И это обусловило всю концепцию: расы делятся на две группы, с одной – можно сотрудничать, другой – нужно ставить мат немедленно, как только она вступает в игру. Никто и никогда, по крайней мере в не столь отдалённом прошлом, не пытался принудить противника к миру, заведя его в патовую ситуацию.

В своё время Тамош рассказывала им историю расы Упанчш, над которой ставился подобный эксперимент. Он был разумно начат, но бездарно сведен к стандартам «сотрудничество и противоборство». Сунил был уверен, что, если бы раса Ццыл из Согласия, занимавшаяся проектом, смогла загнать упанчшей в патовую ситуацию, эта Несогласная раса и по сей день жила бы в мире со всеми соседями.

Само собой, суть трактата сводилась не только и не столько к политике. Идея, на первый взгляд противоречащая Согласию, тем не менее базировалась на его принципах, а именно на стремлении сохранить жизнь. Этика их работы выстраивалась вокруг простейшего постулата, гласящего, что жизнь во Вселенной является самоцелью и сверхценностью и Согласие есть не уникальное право на её сохранение, а тяжкий крест, обязанность исполнять это первичное право.

Захар Лукин дал ему ещё одну очень важную деталь, сам того не заметив. Пётр повторял её для себя вновь и вновь. «Только Сила является Музой». То есть для Несогласных проявление Силы, её осознание, является не только и не столько действием, достойным уважения, сколько действием, почитаемым и вдохновляющим. Что, в свою очередь, влечёт вывод: если ты будешь сильнее, много сильнее Несогласной расы, ты сможешь повести её за собой. Та ничтожная причина, по которой З’уул стремятся покорить Согласие, заключается в простейшей ошибке: они уверены, что Согласие – слабо. Достаточно доказать им обратное, показать свою мощь, как они отступят, и даже, возможно, будут готовы играть по правилам Сотрудничества.

Однако здоровая бочка дёгтя в этой ложке мёда заключалась в малоприятном факте: для того, чтобы показать мощь, Согласие должно, судя по всему, поступить так, как говорил ему Джулиани за сегодняшним обедом после встречи с Ват Луром – низвергнуть З’уул в пучину, вырвать им клыки, уничтожить миллионы их солдат, и, что было столь же вероятно, достичь их Галактики и залить напалмом добрую её часть. На такое Пётр не был готов пойти. И поэтому сейчас, полулежа в кресле боинга, несущегося над ночной Атлантикой, он напряжённо думал. Есть ли третий путь?

Глава 4. Мичико Комацу

Марс

– И во сколько они прилетают? – спросила Мичико, глядя через плечо дочери, как та раскрашивает какую-то картинку с очередной диснеевской принцессой.

– Часа через три-четыре, из Администрации сообщили лишь примерное время, – ответил Крис, пьющий кофе за столиком у окна слева. – И то спасибо, что передали, мы тут по уши в туристах, о которых никто ничего заранее не сообщает, да и правительственные агенты снуют туда-сюда постоянно. Хоть какая-то информация у нас есть лишь потому, что президент Уайт планирует лично проводить внучку, а его расписание пытаются худо-бедно контролировать. Ну и Генрих всё же не последний человек для них, вынюхал.

– Не забудь меня позвать. Я сейчас отведу Касэй в школу и бегом в лабораторию три-си, продолжу вчерашнюю тему.

– Я-то позову. Если сам не пропущу. Главное, чтобы Генрих меня позвал. Он становится всё более рассеянным, – улыбнулся муж. Он встал, прошёл к раковине и, ополоснув чашку, поставил её в шкафчик. – Ладно, я побежал. Касэй, пора собираться в школу!

Мичико подошла к мужу, дотянулась до его губ и похлопала по груди, мол, давай уже, иди. Да, пока он не уйдёт, дочка никуда не двинется, откуда-то у неё выработалась привычка, что если и мама, и папа дома, то и ей никуда идти не надо. Даже если велят. Хотя учиться первая марсианка любила, она свято соблюдала этот маленький ритуал. Выйти в школу всем вместе у них так ни разу и не получилось.

– Так, юная леди, откладываем карандаши до вечера и быстренько собираемся! – на японском показушно строго воскликнула Мичико, как только за Крисом закрылась дверь, и хлопнула в ладоши. Дочка повращала головой, выискивая папу в гостиной, не нашла его, и со вздохом прервала творческий процесс.

– Мама, а кто прилетит? Бабушка? – тоже на японском спросила она, пока Мичико поправляла малышке причёску. Надо же, всё слышала. Касэй в свои семь лет отлично говорила на трёх языках – японском, французском и английском. В семье и в школе – на последнем, но наедине с дочкой общались каждый на своём, чтобы та могла легко говорить с родственниками в Японии и во Франции. Девочка даже не понимала, как легко и быстро меняет язык в речи.

– Нет, милая, прилетят друзья мамы с папой, а ещё девочка Эби, – интереса ради на французском ответила ей Мичико.

– Их дочка? – Касэй обернулась к ней с фразой на том же языке. Молодец какая! Блин, ну почему её волосы упрямо не хотят лежать прямо? Это всё французские гены, сама Мичико не помнила, чтобы у кого-то была такая неаккуратная причёска! Но до чего же девочка была прелестной! И умной!

– Нет, милая, Эби не их дочка, она просто с ними прилетит, – на английском продолжила Мичико.

– Без мамы и папы? – удивилась, надув губки, Касэй. И тоже английский.

– Да, милая, всё, пойдём. – Она потащила дочку за руку к выходу из апартаментов.

– А с кем же она будет жить? – продолжала спрашивать Кэсей по пути к лифту.

– Не знаю, дядя Генрих решит, – они снова перешли на японский, уже не в образовательных целях, просто так.

«Лифт», а точнее платформа Кен-Шо, поднялся в просторной шахте холла по её мысленному приказу прямо на их двадцать второй этаж. Касэй без всякого любопытства прошла на платформу, и та пронесла их на нулевой уровень за какие-то пару секунд. Никакого эффекта ускорения – всё компенсировало локальное гравитационное поле. И ведь её дочь совершенно не удивлена такими технологиями, которые заставляют ахать и охать туристов с Земли – она родилась и выросла здесь, в Прайс-сити, в месте, где чудеса стали обыденностью.

– А может дядя Генрих решить, чтобы она жила с нами? – выскочив прямо на улицу, где неширокая дорожка начала петлять среди цветников, редких деревьев и невероятно сочного газона, Касэй вырвала ручку из её руки, побежала вперёд. Раскраска осталась в прошлом, теперь она стремилась поскорее успеть в школу.

– Я его непременно спрошу, – ускорив шаг вслед за ней, ответила Мичико.

Они быстро вышли из тени здания – одного из пары десятков жилых тридцатиэтажных домов планеты, половина из которых были гостиницами, а в остальных проживали учёные, дипломаты и, само собой, делегации Согласия. Марс стал невероятно населённым за последние семь лет. Трудно было представить, что когда-то на нём находилось всего-навсего восемь человек, среди которых была и она. Сейчас же Мичико не знала даже в лицо процентов восемьдесят из постоянного населения планеты. Вот, к примеру, идёт чернокожий мужчина с бородкой и… собачкой. Кто это такой? Вряд ли турист, с животными сюда не пускают.

Мужчина раскланялся и широко улыбнулся. Всё же знакомый? Аккуратно обернувшись, Мичико увидела, что тот восторженно смотрит ей вослед. Нет, она его первый раз видит. Просто он её, видимо, не в первый. Да что говорить, в тот момент, когда они с Вол Си и Тамош прилетели в Нью-Йорк, их узрел весь мир. Трудно было бы не запомнить «героиню первого контакта» – так её прозвали на родине.

Солнце ещё стояло низко, но здесь за счёт архитектуры оно освещало обширную территорию вместе с прудом. Школа находилась как раз на его берегу – небольшое двухэтажное строение вмещало в себя штук пятнадцать кабинетов для пары сотен детишек от пяти до восемнадцати лет, которым посчастливилось прилететь сюда вместе с родителями.

– Мама, а ты знаешь, у меня в классе новый друг, Сло… Сло-ыч. Его папа и мама прилетели с далёкой звёзды, но я забыла с какой.

Да, Мичико знала, но изобразила удивление. Довольная дочурка начала рассказывать, что мальчик с необыкновенным носом и длинными руками ходит в школу всего на два часа в день и что он очень умный, но говорит через мысли. Да, это был первый инопланетный школьник, ему в самом деле не было нужды ходить в земную школу, но он хотел завести друзей, и родители согласились. А так здесь проживало около ста пятидесяти инопланетян разных рас, и среди них были дети, просто они учились не вместе – расы Согласия имели разные модели обучения, но в основном они сводились к отделению учебного процесса от социального.

Чем ближе к пруду, тем больше встречалось людей. Но с этой стороны всегда оказывалось меньше туристов, здесь не было ничего примечательного – и гостиницы, и площадка для кораблей, и развлекательные центры и даже их старые посадочные модули, торчащие на нетерраформированной части планеты, находились с другой стороны. Вообще, Крис считал, что, исходя из размеров, правильнее было бы называть водоём озером, но он был искусственным, так что Мичико для себя решила, что всё же это пруд.

Ну вот и школа. Поцеловав Касэй, она подождала, пока дочка забежит в дверь, растаявшую в стене при её приближении, и пошла по дорожке налево. До научного комплекса, где располагалась лаборатория три-си, оставалось идти около километра, а она любила прогуляться пешком. Хотя можно было и вызывать «такси» – роботизированную платформу, опускавшуюся откуда-то сверху и переносившую в нужную точку. В голубом небе над головой проплывал десяток подобных. Но зачем лететь, когда ты можешь наслаждаться вечно майской погодой, цветочным ароматом в воздухе, бабочками и птицами?