Морозко

Алексей Сухоруков

Морозко

1

Ряды темных елей тянулись вдоль занесенной снегом дороги. Серая в яблоках лошадь неторопливо тянула видавшие виды дровни знакомым за много лет маршрутом. В дровнях видна была только сгорбленная спина мужика, скорее по привычке, чем по необходимости понукавшего лошадку. Наконец показались стоящие рядком молодые елочки, перегородившие дорогу плотной стеной. Преодолев последний десяток саженей, сани остановились у этого импровизированного барьера.

– Станция Березай, кому надо – вылезай! – хрипло хохотнул мужик, затем внезапно помрачнел и, сплюнув в снег, выбрался из саней.

Из-под вороха драных тулупов осторожно выбралась худенькая девчушка. Кутаясь в платок, замерла возле саней.

– Тятенька… – голос ее звенел от слез.– Тятенька, давай домой поедем… Пожалуйста. Не оставляй меня… Я ведь вам не чужая! Я всё-всё буду делать, во всем стану слушаться. Пожалуйста…

Мужик насупился, точно задумавшись. Девушка умоляюще смотрела на него, на бледном лице казались огромными синие, полные слез глаза.

– И я никому не скажу, – добавила девчушка. И тут же осеклась, но было поздно. Вскользь брошенная фраза стерла следы сомнений с лица мужчины. Он повернулся к своей спутнице и, точно извиняясь, произнес:

– Не могу я, дочка. Сама знаешь… Если не ты – так мы все… Эх… – задумался на секунду и добавил преувеличенно-бодро, как будто кроме девушки и серой лошади его мог услышать кто-то еще. – Выйдешь, Настенька, замуж за Морозку – в серебре, в жемчугах станешь ходить, горя не ведать! Он жених завидный, богатства при нем несметные! Ну, бывай, невестушка, поеду я… Не обессудь, коли что не так.

Поспешно прыгнув обратно в сани, мужик неопределенно махнул рукавицей в сторону поляны, видневшейся из-за изумрудных елочек, затем тронул вожжи, и лошадь неторопливо направилась в обратный путь.

Настенька, как вкопанная, замерла посреди дороги. Не закричала, не позвала… Только слезы, беззвучно стекавшие по щекам, падали в снег и застывали на нем, точно крупные жемчужины.

Всю ночь бушевала за окном злая вьюга. А к утру улеглась, и с восходом солнца мир вокруг засиял чистой снежной красотой.

Еще только спустив ноги с печи и пытаясь нашарить на полу валенки, Евпатий вместо приветствия был встречен упреками любезной супруги:

– Ишь, заспался, старый ты хрыч! В гробу отоспишься! Запрягай кобылу!

– Дай хоть глаза продрать, старая, – незлобно, в привычку скорее, огрызнулся в ответ мужик.

– Да чтоб тебя, окаянного, медведь в лесу задрал! Видит Бог, мне б легче было. Поезжай, сказано тебе, дураку, в лес, да буди молодых. Мне вон еще блины на поминки готовить…

– Никакого покоя с тобой, старая ведьма! Ну да делать нечего…

«И почему нельзя оставить ее там до весны? – с некоторой досадой думал Евпатий, понукая пожилую неторопливую лошадь. – А весной, глядишь, и хоронить уже не надо, лес сам позаботился… А тут – соседей на поминках корми, попу, опять же, выложи копеечку за отпевание… А он-то тоже устроился, из соседнего села к нам кататься! Отвези да привези его, окаянного…. Барин выискался! Безбожники, вишь, вы – говорит. Эхе-хе…»

Вот и знакомые ёлки показались уже на дороге. И полянка за ними… Не видать только на ней на снегу свернувшейся в клубочек человеческой фигурки. «Ахти! – расстроено всплеснул руками мужик. – Замело небось! Так это ее тут еще полдня ищи да откапывай!»

– Ну здравствуй, тятенька! – звонкий девичий голосок прозвенел над поляной, точно свирель пропела.

Мужик замер, затем охнул и медленно осел в сугроб, судорожно прижав к груди левую рукавицу.

С оглушительным в наступившей тишине хлопком рухнула на него снеговая шапка с еловой ветки. Несмело поднял старик глаза – и увидал сквозь снежные искорки на другом краю поляны статную девушку в белой меховой шубе и ослепительно переливающемся на ярком зимнем солнце головном уборе. Блеск драгоценностей, которыми убран был дорогой кокошник, слепил глаза, мешал рассмотреть лицо девицы.

– Настенька… – выдохнул хрипло, не смея верить. – Дочка? Ты ли?! Как!

– Я, тятенька. Неужто не признал меня? – а сама улыбается, идет навстречу, точно плывет над поляной.

И вдруг подступили к горлу нежданные слезы – не то от радости, что видит родную душу, вышедшую вдруг невредимой из холодных северных лесов на свет Божий, не то от суеверного страха.

– Дочка… Доченька… Как же так?

– Ну полно, тятенька. Не ты ли говорил – Морозко жених завидный да щедрый. Вот и жемчуг, и серебро, и алмазы – всё его подарки… Не только мне в приданое – на всю деревню хватит. Гляди, какой сундук!

А сундук и впрямь знатный – кованый да узорочьем украшенный. Точно неизвестный мастер переплавил в твердый металл те снежные кружева, что плетет мороз зимой на окнах.

Ахнул старик, поднялся, засуетился… Похорошевшую нежданно, богато наряженную дочь, точно барыню, под белы руки принялся в дровни усаживать, грузить туда же увесистый сундук. Споро понеслась по санному следу всхрапнувшая и растерявшая свои сонные повадки от таких дел серая лошадка. Еще бы! Ведь везет старик селянам радость нежданную – вернулась Настенька из зимнего леса красавицей-невестой.

Старуха сноровисто шуровала у печки, управлялась с ухватом и квашнёй, сновала от печи к столу. Поминки дело ответственное – соседи придут, нельзя в грязь лицом ударить. А блины сами себя не испекут… Чай, скоро уж Евпатий явится, привезёт свою раскрасавицу синюю… Старуха не смогла сдержать довольной ухмылки: уж теперь некому будет глаза мозолить да женихов у Марфиньки отбивать.

Тут из-под печки, из темноты, раздалось глухое ворчание. Через мгновение в темноте зажглись два тускло-жёлтых глаза. "Тьфу ты, пакость!" – в сердцах сплюнула старуха.

– Тяв, – хрипло донеслось из-под печки.

– Сгинь, нечисть, дьяволово отродье, – старуха схватила свежеиспечённый блин и ловко метнула его в темноту. В темноте клацнули чьи-то зубы.

– А и хорошо, что явилась. Ты, Тяпа, слушай сюды! Ты вот что поди налай! Скажи: «Стариковой дочери косточки везут, а старухину дочь женихи возьмут!»

Ещё один блин привычным движением полетел под печь. Из-под печи раздалось то ли ворчание, то ли чей-то смех.

– Так бы оно так, да не так. Старикову дочь замуж берут – а старухиной-то косточки везут!

– Эх ты, пропасть! Всё напутала, чучело шерстяное! – старуха погрозила в сторону печи кулаком. – Сгинь тогда, бестолковая, а то ухватом получишь у меня!

Сподобилось же дурню-супружнику в базарный день с пьяных глаз вместо порося выиграть в карты этакое отродье. И не черт, и не собака – лукавый один ее и разберёт, кто она из себя есть.

Лохматая серая морда высунулась из-под печки, зыркнула желтыми глазищами, облизнулась с аппетитом.

– Пользы от тебя никакой, – проворчала старуха. – Ни дом не сторожит, ни огород – несёт только чушь всякую! Надоела, сил нет!

О том, что собаки, как правило, не разговаривают, женщина давно уж и не думала – поначалу дивились странной твари, конечно, а затем пообвыкли, перестали замечать. Человек – он ко всему привыкнуть может. Да и каких чудес нет на белом свете! Всякое бывает. Но только сегодня почему-то закралась, заставив невольно поёжиться, мысль о том, что собаки не только не говорят человеческим голосом, но и не живут так долго.

Погремев для острастки ухватом, старуха ещё раз досадливо сплюнула.

– А ну налай как следует, ты, мешок с костями!

– С костями? – серая морда с любопытством повернулась к женщине. – Кости – это очень хорошо… Дай, бабка, блинок, а я тебе всю правду скажу?

– Хоть ты и речиста, Тяпа, а глупа как пробка! – старуха швырнула очередной блин. Собака поймала его на лету – только зубы клацнули.

– Говори: старухину дочь женихи возьмут, а стариковой в мешке косточки везут!

– Везут, везут! – радостно подхватила собака. – Старухиной-то дочке косточки везут!

– Эх, да видно, нет от тебя нынче толку! А ну пшла, а то получишь у меня кочергой-то!

Клочковатая серая морда убралась под печь, как кукушка в ходики. Оттуда донеслась тихая возня, а затем послышался неразборчивый не то шёпот, не то ворчание:

– Везут, косточки везут… Скоро будут в деревне косточки! Вкусные сахарные косточки…

Но старуха уже не слушала брехливую собаку. Ведь в этот миг на дворе раздался гомон голосов и звон колокольчика.

***

– Где ж ты, Марусенька, долго ходила?

Где ж ты, Марусенька, долго ходила?

Долго ходила, кого полюбила?

– разносилось над заснеженными верхушками елей. Ваня поправил шапку с меховой опушкой, которая опять чуть съехала на затылок и, стянув зубами толстую рукавицу, полез за пазуху. Выудив оттуда небольшую бутылочку с мутно-белой жидкостью, он выдернул пробку и сделал большой глоток.

– Уххх! Бррр! – фыркнул он и замотал головой. Из глаз брызнули слёзы, в переносицу ударило, язык зажгло, а по телу раскатилась волна тепла. Остановившись, парень убрал хреновуху в карман, проморгался и, смахнув выступившие слёзы, зашагал дальше. Снег под сапогами хрустел, сабля оттягивала ремень, ножны били по ногам. Ох, и надоела Ване за службу эта железяка! Но всё же в холодном зимнем лесу, на пустой дороге, было приятно ощущать тяжесть оружия. “Ну, ничего, вот она – побывочка родненькая. И до деревни родной недалеко, сейчас в избе под лавку брошу, и добрую седьмицу этой сабельке отдыхать,” – улыбался Иван, глазея по сторонам. Вот нахохлившийся красногрудый снегирь перепрыгнул с ветки на ветку, осыпав снег. Где-то около верхушки мелькнул рыжий беличий хвост. А морозец-то крепчает. Вскоре над макушками елей Ваня различил высокие, тонкие столбики дыма и зашагал быстрее.

Затем показались и укрытые снегом избы. Притаилась деревушка в долине, со всех сторон окруженной лесом, возле узкой речушки, сейчас затянутой серебром льда. Десятка полтора домишек, крытых у кого тёсом, а у кого и запросто – соломой, хлевы, сараи – всё заботливо укутала зима пушистой снежной шубою. Как хоть дом-то родной? Мамка с папкой да племяш Николка? Настёна-то, небось, уж замуж вышла… Еще издали различил Иван, что у колодца собралась большая толпа. Все почти – и стар и млад – толпились, всматриваясь куда-то в лес.

– Неужто меня встречают?– хихикнул Ваня, потирая красный от мороза нос. Но подойдя ближе, увидел, что с северной стороны в деревню въезжают небольшие дровенки, запряжённые серой лошадью в яблоках. А там… Ванька ускорил шаг, присмотрелся – и аж рот раскрыл от удивления! Неужто?! Настёна! Сидит в кокошнике, какого и у самой царицы не сыщешь, в шубе песцовой белой и сапожках, бисером вышитых. Сидит, улыбается, щёки румяные и глаза голубые ярко так сверкают, как две льдинки под солнышком.

Новость, точно порыв ветра, тут же облетела всю деревню. От околицы до двора тётки Тамары добралась уже внушительная толпа, собравшая и восторженно ахавших подружек, и праздных зевак, и возбужденно галдящих молодух, и хохочущих ребятишек. Ваня, вклинившийся в толпу, на секунду даже испугался, что та утащит его в своем потоке. Но потом любопытство пересилило, и он двинулся за дровнями и гомонящими односельчанами. Каждому хотелось не только услышать, но и увидеть своими глазами небывалое – Настенька, вечная сиротка при живом отце да без вести сгинувшей матери, замарашка и тихоня, приехала в родную деревню разряженная, будто княжна, и с богатым приданым. Поэтому Ивана сразу оттеснила, придавив к забору, целая толпа тёток и девок – не то чтобы совсем задавили, просто стало тесновато и места, чтобы что-то толком разглядеть, не оставили.

Евпатий, несуразный в своем потрепанном тулупе на фоне богатого одеяния дочери, правил лошадкой, а Настасья сидела в санях, улыбаясь всем светло и ласково.

Когда дроги наконец остановились, она все с той же неизменной улыбкой распахнула кованый сундук. Толпа так и ахнула! Белые меха, серебро, самоцветы и жемчуга, бусы и серьги – какого только девичьего убора там не оказалось! А Настя между тем достала меховую накидку и шлейфом опустила на плечи подружке Марье. Все ахнули вторично. Такие богатые дары – и подругам! Тут же и остальные девушки восторженно загомонили, потянулись к Насте, плотным кольцом обступив сани со вполне понятным рвением. Не все в толпе были Настины подружки – мало кто водился до этого со стариковой дочкой, что уж там греха таить – но желающих с оказией хапнуть на дармовщинку богатый дар оказалось предостаточно. Кому же не хочется подарков!

А Настасья всем была рада, всех щедро оделяла – кому невесомый белый пуховый платок, кому серьги с каменьями, блестящими, словно веселые льдинки на морозном солнышке, кому гривна на шею, кому гребень, кому чеканные височные кольца или богатые зарукавья. И всё это блестело, переливалось, в воздухе витал какой-то хмельной ярмарочный дух.

Старуха и сводная сестра Марфушка замерли на крыльце, как громом пораженные. Но падчерица не обошла ни мачеху, ни сводную сестрицу. Тётке Тамаре с церемонным поклоном поднесла теплый полушалок, точно сотканный из тысячи ажурных снежинок, а сестрице – гривну, искусно сделанную в виде серебряной змейки. Дары были приняты, хотя до конца кислую мину с лиц родственницам не удалось стереть даже под пристальными взглядами соседей.

Наконец никто не остался обделенным, и толпа понемножку начала расходиться – всё же мороз нынче был знатный. А кованый сундук, казалось, и до половины не опустел.

Не решился Иван подойти к бывшей своей зазнобушке, а стоял только у плетня да глядел во все глаза. Какой же красавицей стала Настенька! И откуда такое богатство? Знать, богатый жених приискался девице – как тут теперь подойдешь, много ль ей теперь дела до простого солдатика?

Да только уже на крыльце своей избы обернулась Настасья и взглянула – Ваня мог бы побожиться, что это так – поверх толпы прямо на него. Взглянула – и как ледяной водой окатили Ивана эти глаза. Повернулась молча и ушла в дом.

А служивый, понурившись, зашагал по улице в сторону родной избы. Всё-таки надо повидать и матушку с батюшкой. Да и порасспросить их после первой радости встреч и объятий – что за жених такой завидный теперь у Настеньки…

***

– Пень старый! Головёнка плешивая, бородёнка паршивая! Да у колоды ума побольше, чем у тебя! – ругалась Тамара Антоновна полушёпотом. – Кудыть девку возил, хрычара?

– Так в лесок, как доселе делал, – потупившись, отвечал Евпатий, ковыряя мыском валенка снег под ногами, словно провинившийся ребёнок.

– А чего ж тогда она здесь шастает? Привёз разодетую, что твоя княгиня, с сундуками богатыми. Где ж она в лесу-то набрала этого добра?

– Да не знаю я, Тамара, вот те крест, не знаю! – старик быстро перекрестился. – Чертовщина здесь какая-то, сама, что ль, не видишь?

– А на кой ляд ты, пенёк покатый, тогда эту чертовщину в избу приволок? – старуха отвесила Евпатию смачный подзатыльник, так, что его шапка съехала на бок.

– Дык а чтось мне ещё делать-то? Девка-то, вишь, живая!

– Так сам бы её там и схоронил! Нож на что за поясом таскаешь?

– Не могу, дочь ведь, как-никак.

– Дочь! – Тамара всплеснула руками. – А как в лесу с ней....

– Матушка! Батюшка! – прервала их Настенька, появившись на крыльце. На ней был белоснежный сарафан и всё те же сапожки. – Хватит уж носы морозить, пойдёмте в избу! Как раз репа в печи поспела!

Старуха замолчала и тут же, кивнув, направилась в избу, зыркнув на Евпатия со злым прищуром, мол, поговорим ещё. Сам Евпатий чуть помешкал, но заметив, что Настенька так и продолжает стоять на крыльце, внимательно глядя на него с неизменной своей ласковой улыбкой, всё-таки зашагал вслед за женой.

– И не холодно тебе, дочурка? – спросил он, быстро прошмыгивая в сени мимо девицы.

– Тепло, батюшка, – вновь улыбнулась Настенька, прикрывая дверь на засов. И от этого ответа у Евпатия мороз побежал по коже. Весь день ему было не по себе, а тут что-то в голосе дочери окончательно убедило, что нужно действовать сегодня. «Сегодня ночью», – решил он, вешая тулуп на гвозди.

Ужинали все в тишине. Даже Марфа, обычно за столом трещавшая без умолку, сегодня молча жевала, искоса поглядывая на Настеньку, которая даже не притронулась к еде.

– А ты, Настён, чего не ешь? – опасливо спросил Евпатий.

– А я, батюшка, не голодна, – вновь улыбнулась Настенька. И вновь колени Евпатия затряслись от тревоги.

– Ну, коль не голодна, то свиньи голодные, – буркнула Тамара. – Иди корми.

– Хорошо, матушка, – Настя встала из-за стола и вывалила содержимое своей тарелки в ведро с очистками.

– Ну куда! Где это видано, чтоб свиньи как люди ели! – крикнула бабка, жадно провожая глазами порцию репы.

– Не беспокойтесь, матушка, – улыбнулась Настя. – Моя ведь доля, считайте, что я и съела.

– Да ты и правда что свинья! – огрызнулась Тамара. Евпатий было открыл рот, чтобы осадить жену, но та впилась в него гневным взглядом. – Цыц! Пень старый! Всё извести меня, бедную, хотите, житья от вас никакого нет! Иди отсюда! – махнула она ложкой на Настеньку, и та быстро, чтобы не навлечь на себя ещё больше гнева мачехи, выскочила за дверь.

– Мороз по коже у меня от неё, маменька, – впервые открыла рот Марфа.

– Не бойся, доченька, спать ложись и не бойся. Небось, устала за денёк-то? А завтра ни свет ни заря этой змеюки подколодной и в избе уже не будет.

– Как? – удивленно переспросила Марфуша.

– А это пусть пень плешивый позаботиться, – сурово глянула Тамара на старика.

– Так я-то… Как же? Куды?

– А вот как привёз – так и увози. Всё, уморили вы меня. Настька чтоб со стола прибрала, а я почивать пойду.

Старуха стукнула кулаком по столу и вышла из горенки. Марфуша, какое-то время посидев, пошла вслед за матерью, оставив старика одного. Евпатий тут же залез на печь и закрыл глаза. Вскоре скрипнула дверь – Настенька вернулась. Евпатий тут же притворился, что крепко спит. Какое-то время она гремела посудой на столе, а потом всё затихло, и девица задула лучину. Подождав ещё с полчаса (для надёжности), Евпатий открыл глаза. Пора!

***

Проснулся Ваня среди ночи от того, что в горле у него пересохло. Откинув одеяло, он сел, спустив ноги на прохладный дощатый пол. Лавка скрипнула, когда он с неё встал и направился в горенку. Там Иван зачерпнул деревянным ковшом колодезной водицы из ведра и жадно выпил. Как только он вернулся в деревню, его не покидало странное чувство беспокойства. Словно вот-вот должно было случиться что-то плохое. Всеми силами он пытался списать это на усталость от дороги, но что-то ему подсказывало, что всё-таки это солдатская чуйка покоя не даёт.

– Ох, ладно, утро вечера мудренее, – вздохнул Ваня и, пристроив ковш обратно, взглянул в окно. Что-то в зимнем пейзаже привлекло его внимание. Сначала он не понял, но потом всё-таки заметил какое-то движение. Волк? Нет… Через заиндевевшее окно ничего было толком не разобрать, но, приглядевшись, он разглядел фигуру в белой шубе и какой-то высокой белой шапке. Человек стоял наклонившись, словно говорил с кем-то низким в лесной чаще. «Настя, что ли?» – пронеслось в голове, и Ваня стал вглядываться больше, но тут ветер поднял с земли большой столб снега, а когда крупа рассеялась, то никого уже не было. «И привидится же спросонья», – фыркнул Ваня, отогнав глупые мысли и направляясь обратно к лавке.