Толмач

Николай Шабуневич

Толмач

ПРОЛОГ

Войти можно в любое положение, кроме служебного. На моей памяти – да и, пожалуй, на вашей – подчинённые и начальники всех звеньев и стажа, вне зависимости от профессиональной сферы или размера служебного подразделения, всегда будут понимать друг друга чуть хуже, чем кошки с собаками. То есть они, в принципе, могут уживаться, некоторые даже из-за созависимости превращаются в подобие котопса (или песикота?), но любовью там и не пахнет.

Мне лично с начальством везло превращаться в котопсов (или песикотов?). Однако даже при нашей синергии и любви такое песикотское существование не исключало обоюдного убеждения, что, если одна сторона выполняет роль головы, то вторая обязательно должна быть задницей. Вероятность того, что обе стороны считают себя головой, намного выше вероятности того, что обе посыпят задницу пеплом. Как минимум на пяти рабочих местах в разных сферах я слышал фразу: «Шабуневич, дануёбтвоюмедь!», при этом ни разу не произносил подобного в адрес начальства (не из страха или даже субординации, а просто потому, что поводы не давали), так что о расстановке функциональных отверстий на теле котопса догадываюсь.

Из-за случая, любопытства и нужды я перепробовал на своей шкуре невероятное количество профессий. Поэтому, исходя из наблюдений за другими работниками и на собственной практике, имел шанс убедиться в истинности этой формулы. Важная ремарка: меня ни разу не увольняли ни с одного места, и на каждом я считался неплохим работником, чаще даже хорошим, но никогда отличным или негодным.

Чтобы стать отличным работником, нельзя быть ленивым, и нужно обязательно быть исполнительным, а главное – нужно иметь амбицию и устремление вверх. В верхних слоях профессиональной атмосферы мне вечно не хватало воздуха, к тому же, подобно Икару, я опасался поплавить крылья. При этом стабильно отличался лёгкой ленцой и тяжёлым характером, отчего страдала исполнительность. Зато именно эти качества в глазах вышестоящих делали меня работником именно хорошим, ведь ни один начальник не опасался за своё место.

Плохим работником у меня стать также не получалось из-за совестливости и синдрома самозванца. Да и глупым или безруким мне себя трудно назвать. К тому же, если долго мучиться, то что-нибудь да получится. В конце концов, для любого дела существует должностная инструкция, образец или заведённый алгоритм действий, с которыми всегда можно ознакомиться. Конечно, всякие неурядицы случались на многих профессиональных поприщах, но провалов, пожалуй, я не припомню.

На разных местах я служил за оклад, в разных сферах отметился подёнщиком, но лишь одной профессии и делу я был верен все эти годы – перевод устный и письменный. Лишь с одной профессией делу жизни изменял, при этом объясняясь в любви – журналистика. Двоеженец я.

Не могу сказать, что в две главные профессии жизни меня привела мечта, случай или образование. Скорее – нежелание бриться. А еще легкая ленца и тяжелый характер. Только Переводчик и журналист может сохранить независимость, а при случае – совесть.

***

– Три профессиональные болезни переводчиков – это алкоголизм, шизофрения и диабет.

– А диабет из-за чего?

– На нервной почве.

С такого диалога Дмитрия Ивановича Победаша и аудитории начался мой курс профессиональных коммуникаций в университете, когда я был студентом. С такого же диалога начинал я свой курс перевода, став преподавателем годы спустя. Не обращайте внимания на клише, которое я одолжил у своего ментора и наставника. Обратите внимание на то, что первые две позиции почему-то ни у кого не вызывают уточняющих вопросов. Почему?

Может быть, внешний вид преподавателя отметает сомнения по поводу первых двух. Да и переводчиков, работающих «в поле», и при этом страдающих ожирением, я не встречал. А может, дело в адресатах, которые мыслят себя переводчиками в будущем и совершенно не могут примерить на себя амплуа алкоголика или тронувшегося умом.

Дабы обелить себя и коллег, буду настаивать на второй версии. Уточняющий вопрос чаще всего задают отличницы. Как минимум, потому что они при слове «алкоголизм» представляют себе подзаборного синяка, а при слове «шизофрения» – человека в смирительной рубашке. Ох уж эти гиперболы стереотипов! Или нет?

Спортсмены, которые ставят рекорды, должны систематически тренироваться, чтобы организм не подвёл в самый неподходящий момент. Ну, а пить – это вам не спортом заниматься, тут реально здоровье нужно.

Одна моя отличная соратница споткнулась в самом начале профессионального пути, когда после успешной сессии на дипломатическом приёме была приглашена к фуршету с открытым баром и так увлеклась беседой с высокопоставленным гостем, что не заметила лишнего бокала. Зато все заметили её рвоту на дорогих брюках итальянского дипломата. Через такой стыд перешагнуть непросто – карьера быстро завершилась.

Другая великолепная молодая коллега, не получившая за время учёбы ни одной четвёрки, была настолько зациклена на формуле «либо идеально, либо никак», что впала в ступор во время своей первой сессии, когда клиент с плохим слухом лишь переспросил содержание перевода.

Больше «в поле» она не работала, зато годами на позиции доцента третировала бедолаг-студентов завышенными требованиями к переводу текстов, которые сама штудирует годами. Кстати, большая любительница шепотом поговорить и даже поспорить сама с собой.

Я и сам не святой, и у разных диспансеров стоял на прицеле. Но вот что переводчикам заказано, так это грех неуверенности в себе. В этой профессии нужно иметь здоровое количество малодушия и эгоцентризма, чтобы, вначале пути, клеймить в своих провалах обстоятельства, а не себя, иначе профессиональные болезни наживешь быстрее профессионализма. Неурядицы должны быть поучительными, а не назидательными.

Вы, наверняка, обращали внимание, что глупые люди намного реже совершают глупые поступки, потому что сама глупость в их мироизмерении – явление относительное. Глупый человек не ощущает себя глупым, а стало быть, глупые поступки в его исполнении будут нормальными. Неглупый же человек осознает глупость совершенного, потому что его предел познания функционален. В отличие от глупости, которая бесконечна. Что интересно, люди без ума так же реже впадают в безумие. Им просто нечего терять.

Всякий раз, когда вы осознаете, что совершили абсолютную глупость, порадуйтесь за себя. Вам еще есть что терять. Главное лишь не впасть в парадокс. Чем больше глупостей вы совершаете, не факт, что с тем же становитесь умнее, возможно, наоборот – вы пробиваете себе дорогу в лагерь глупости, но там вам не будет комфортно.

Неглупый человек физически не может лишиться нажитых познаний или житейского опыта, однако, оказавшись в окружении глупцов, когда он не сможет поглупеть до искренней степени глупости – ему придется потерять ум. Что примечательно, в дурдомах крайне редко встречаются дураки.

ЧЕРНЫЙ ИИСУС

В году этак 2017, в мой первый год на радио, я особенно рвался в бой, что касается нового опыта. Поскольку я пытался «заработать себе очки», то брался за любое дело, лишь бы продемонстрировать все, на что способен.

Одним из моих главных преимуществ даже перед самыми опытными коллегами была как раз квалификация переводчика, ведь я мог работать с иностранными артистами напрямую, без связующего звена.

Прокатчикам это нравилось особенно, ведь со мной можно было не морочиться лишний раз – журналист может работать и в студии, и на выезде. При этом крайне оперативно все это дать в эфир, ведь для расшифровки и перевода тоже никого подряжать не придется. К тому же, будучи новичком, я это делал с энтузиазмом пчелы, услышавшей запах сладкого. Но лажать было нельзя. Одна цель – один выстрел, и одно попадание. Но в тот раз, я получил шанс жахнуть дуплетом.

В гастрольных анонсах я увидел имя Everlast, он же Эрик Шроди, обладатель Грэмми, человек, изобревший кантри-рэп, а главное – мой кумир, которому я подражал годами, как музыкант. И вот у меня есть шанс взять у него интервью, ведь его везет родной мне прокатчик. Даже заявку на аккредитацию составил по правилам (к слову, в первый и последний раз).

Проходит время. Мне звонит печальный менеджер и говорит, мол, Коля, увы, товарищ непростой, как-нибудь в другой раздобудем тебе такого же приличного музыканта. Я лишь вздохнул – за спрос денег не берут. И тем же днем другой звонок от Табашнер.

– Мистер Шабуневич, к нам тут едет большой артист. Слыхал про Эверласта?

– Обижаешь. Я вырос на нем!

– Мы ему сейчас подбираем артистов разогрева. Есть демки какие-нибудь?

– Речь о Бастардах?

– Нет, нам по формату именно ты в акустике нужен.

– У меня нет демо.

– Кидай, что есть.

Я скинул пару каких-то концертных видео, и, черт бы меня подрал, меня утвердили выступать на разогреве у моего кумира юности! Срочная репетиция, сбор манаток, и тут мне в голову приходит отличная идея – это мой шанс хватануть его за интервью! Идея, кстати, пришла мне в день концерта, когда я вдруг осознал новую реальность.

Куй, пока горячо! Я стрельнул у Симакова диктофон, потому что в ту пору своим еще не успел разжиться, и побежал на саундчек.

Стою на балконе Дома печати, а у самого мурашки по коже. Вот он – живой и самый настоящий. Плевать, что интервью не согласовали, я сегодня на особом положении. За время саундчека успел подпеть любимым песням, а перед тем, как самому заряжаться на сцену принял невозмутимый вид и пошел околачиваться у гримерки, на которую я тоже имел право.

Когда Эверласт проходил мимо, я немного небрежно, но с должным почтением бросил.

– Мистер Шроди, здравствуйте! Я сегодня выступаю у вас на разогреве, и хотел сказать спасибо за творчество, которое меня толкало вперед, как музыканта многие годы.

– Ага. – Безучастно ответил кумир.

– Дело в том, что я вместе с тем работаю на единственной радиостанции в этом городе, которая транслирует вашу музыку. Наше интервью не согласовали, видимо это какая-то ошибка. Я дал отличное промо, и многие наши слушатели сегодня придут, может у нас получится записать для них небольшое интервью?

– После концерта. – Он уже собирался захлопнуть дверь гримерки перед моим носом.

– Правда? Спасибо большое, мистер Шроди!

– У тебя будет пятнадцать минут. – чуть ли не рявкнул он.

– Спасибо еще раз! – я был на седьмом небе.

Выступили мы с Ильей убойно, и двух акустических гитар и моего львиного рыка было вполне достаточно, чтобы раскачать зал, которому я бесконечно благодарен за поддержку. Сами подумайте – живая легенда собирается на сцену, а его выступление задерживают какие-то никому не известные бородатые типы с одними гитарами, аки мариарчи. Ни тебе барабанов, ни гитарных рифов. Чистоган. От поддержки зала я словил такой кураж, что буквально уничтожал сцену.

Мы отыграли, нырнули со сцены в большую общую гримерку, где заряжались музыканты Еверласта. Парни высказали нам кучу респектов за песни и исполнение, мол, и представить такого себе не могли на холодном, как сердце бывшей, Урале. Мы были счастливы.

Прожив все положенные эмоции собственного успеха, мы, перекурив, отдались уже концерту хэдлаейнера, билеты на которого еще поди раздобудь, а тут холява с двойным моральным зарядом. Выше любых моих ожиданий, ведь я слушал его живьем впервые. Во время биса, однако же, я вспомнил и про свой профессиональный долг, хотя, казалось бы – мало мне уже предоставленных возможностей?

Закончив концерт, Евер ураганом промчался в гримерку, и вновь захлопнул дверь. Его музыканты почему-то остались с нами в гримерке-складе, позади сцены. Мы разболтались с молодым негритянским барабанщиком.

– Слушай, а чего вы тут с нами околачиваетесь, а не идете в свою гримерку?

– В его гримерку.

– То есть?

– У артиста всегда своя гримерка, у музыкантов своя – делился чувак секретами музиндустрии.

– Да ну?

– Он после концертов обычно вымотан и не в духе. Можно под тяжелую руку попасть.

– В смысле он ударить может? – Поразительно для страны, где за кривой взгляд могут вменить абьюз, харассмент и другие ваялэйшнс, тем более парень черный.

– А то.

Мы уже полчаса точили лясы с носителем афро-культуры и афро на голове. Почти все зрители покинули клуб, официанты убрали столики, охранники периодически заглядывали в гримерку и водили строгой бровью вверх-вниз, глядя на нас. Наконец дверь гримерки распахнулась, и оттуда вышел Еверласт с красным чемоданом на колесиках. Я что, зря тут торчал?

– Мистер Шроди, вы обещали побеседовать! – Крикнул я чуть ли не в догонку. И как только наглости хватило?

– А. Б*ть. Это ты.

– Пятнадцать минут?

– У тебя есть пять. – Кумир был явно не в духе.

Честно признаюсь, интервью пошло со скрипом. Во-первых, потому что забежал я в гримерку впопыхах, от нежданности кое-как разобрался с диктофоном, и, наверное, злоупотребил словами восхищения на старте.

Музыкант отвечал односложно и неохотно, а я отсекал каждый второй вопрос из моего списка, пытаясь найти действительно крутые, как мне казалось. Но я видел, что его раздражает мое обращение к сочиненному заранее, словно я о нем ничего не знаю, а ведь он мой идол. Я просто слишком нервничал. Все наладилось, когда я понял, что заготовки не работают, заговорил сам, и только тогда лед треснул.

– Вы, кстати, знаете, что самая популярная ваша песня у нас это «Black Jesus»?

– Реально? – Удивился Евер неспроста. Песня запрещена к трансляции в большинстве американских штатов, потому что задевает чувства цветных.

– Она очень уральская. Практически все описанное это ощущение нашего рабочего гетто!

– Б*ть. Круто! А ты знаешь…

Дальше у нас началось реальное интервью. И длилось оно минут пятнадцать, как и было обещано. Евера зацепило то, что в России больше всего ценят социальные мотивы. И именно на них опирается русские рок-музыка и хип-хоп. Мы обсудили похожесть русской и американской глубинки и общие беды работяг в духе «White trash beautiful». Он принял меня как музыканта. Второй фурор за вечер!

Кстати, именно это интервью стало для меня отправной точкой в понимании миссии музыкального журналиста и того, как именно я должен готовиться к интервью. Я больше никогда не писал заготовки вопросов, но пытался узнать максимум о музыканте и проникнуть в его творчество, словно всю жизнь только его и слушал. Единственное, что я выписывал – отправные точки и интересные факты. А главное – я изучал старые интервью, чтобы наметить темы и вопросы, которые музыканта больше всего бесят.

Простите, отвлекся. Мы славно поболтали и добро попрощались. Еверласт с командой уехали. А я вместо того, чтобы отмечать удачный концерт и интервью, стремглав побежал на радио. Долг звал! Надо было успеть перевести и смонтировать эксклюзив для своих самых ранних утренних слушателей.

Прорвался на этаж в поздний час. Кое-как нашел подходящий шнур-адаптер для диктофона. Открываю папку-хранилище. Щелкаю по последнему файлу – секундный глык, и всё. Еще раз. Еще раз. Проверяю предыдущий файл – все верно, там пробный тейк, который я сделал еще на студии, чтобы разобраться с незнакомым диктофоном. Новый файл по времени соответствовал времени интервью. Кажется, я дважды нажал кнопку записи. Интервью не записано. Оно было, но его нет! И вновь мурашки, только другие.

Поскольку я отчаянно педалил это интервью в эфире и пообещал людям жуткий эксклюзив, то надо было что-то делать. Сказать, мол, извините, у меня не получилось – было бы равным тому, что я его не окрикнул на выходе из гримерки или раньше на саундчеке. А я вообще-то парень стеснительный, так что для меня все произошедшее было в ту пору подвигом.

Делать было нечего – я сфабриковал интервью в минутных рубриках «Вопрос-ответ», где в самом начале звучит буквально обрывок англоязычной речи, а потом сверху ее начинает глушить перевод. К этому делу я подошел ответственно, найдя свежайшие интервью Эвера и подрезав из них те фрагменты, где чаще звучат отклики «social». А после своими словами пересказал то, что он мне говорил минут двадцать назад. Так что подлогом это было лишь частично. Зато сохранил лицо. Публика была счастлива.

Еще счастливее был букер. На следующий день мне позвонил Сема Гальперин, который отвечал за весь иноземный прокат.

– Коля, слышал только что Евера в эфире! Как тебе удалось?

– Да, я, в общем-то, во время саундчека к нему еще подошел. Воспользовался служебным положением, так сказать. Ты извини, если лишнего…

– Да не, ты чего. Какое там извини! Пост-промо – это очень важно.

– Спасибо!

– Слушай, а можешь исходник скинуть? Очень интересно?

– Зачем? – Опять мурашки, опять новый вид.

– Ты в курсе, что ты единственный журналист, который смог взять у него интервью во время тура?

– В смысле?

– Так он отказался от них в принципе. Такой товарищ, непростой.

– Кхм. Почетно.

– Так что, скинешь?

– Слушай, я вчера с разбегу в монтаж кинул все. Диктофон надо было освободить. Если в кэше где-то осталось, то вытащу – На виске пульсировала жила.

– Лады. Ребята говорят, что фирмово вчера разогрели. Нам этого вообще не хватает. Если желаешь повторить – мы тут скоро Three Days Grace везем из Канады. Знаешь таких?

– Обижаешь. Я на рок-станции работаю или где?

– В общем. Давай созвон еще назначим по этому поводу.

– Давай.

– Жду от тебя исходники.

– До связи.

Еверласт и правда непростой дядька непростой судьбы. Отец-одиночка, ухаживающий за смертельно больной дочерью. В какой-то момент своей жизни он послал к псу собачьему обходительные условности, столь характерные для американского шоу-бизнеса. Я ему это простил, как он простил мне неопытность.

Никаких исходников я, конечно же, не скинул, а подлог так и остался не замечен. Я особо и не акцентировал. Так, спустя много лет, рассказывал эту байку на концертах перед тем, как сыграть песню «Black Jesus».

С другой стороны, от этой журналистской переводческой аферы никто не пострадал, поэтому ее можно и рассказывать, как добрый анекдот. Но бывают анекдоты и не очень добрые, когда профессия завела слишком далеко. Настолько далеко, что, когда я читаю о йеменских Хуситах, бомбящих Израиль в 2025 году – у меня пробегают новые мурашки (уже пора разработать их таблицу подвидов).

САММИТ

Шел прекраснейший 2011 год. Медведев еще не успел вернуть полномочия. Мы все еще чувствовали себя космополитами. Губернатор Мишарин, как мне казалось, имел на меня зуб за либеральные выкрики, потому что меня пару раз из-за его прессухи вызывали в восьмой отдел. В профсоюзе гордились, в деканате переживали. Оттепель!

Весь третий курс я не выбирался с научных конференций, соревнований и КВНов. Делал это желательно где-нибудь вне Екатеринбурга, чтобы с умным видом и весомым оправданием прогуливать пары и быть подальше от дома. В Университете, в основном, вопросов не задавали, ведь в свои двадцать лет я уже обзавелся для этого вполне извиняющей многое репутацией отличника и в каждой дырке затычки.

«Шабуневич, ты такой талантливый, потому что ты такой нищий?» – пошутила тогда подруга Олеся и не знала, что зрит в корень. Денег у меня и правда никогда не было, а понравиться людям я пытался через покорение новых вершин, чтобы они наконец меня посчитали ровней.

Увы. Молодые ученые и отличники видели во мне разгильдяя-забулдыгу. КВНщики и СООПРовцы – сволочь, которая не берет хвостовки. Спортсмены подозревали претензионного умника. Переводчики смотрели сверху вниз, как на пролетарскую челядь. Меня мало кто любил, еще меньшее количество людей долюбливало за теми, кто не долюбил.

Хорошо, что я в ту пору был к этому слеп. Ведь нужда в фанфаронстве подстегивала нужду материальную, поэтому я гнался за рублем коротким и длинным без оглядки на чье-то отношение. Три работы, два диплома, одно желание – загудеть где-нибудь, желательно с приятными людьми, потому что своей собственной компании мне и так хватало. Зря я тогда ее не ценил.

Репутация забулдыги, однако же, на некоторых этажах нашего славного корпуса Тургенева 4 чутка опережала ход ноги. Стоило пару раз уснуть на истфаке, так всё – сразу клеймо подрывного элемента, ведь с собой в таких приключениях я хотел видеть лишь соратников, а они водились именно на истфаке.

Помню, как в одно «окно» лоботрясничал нетрезвый и пошел подбивать своих парней задвинуть пару. Во время перерыва было весело, мы даже успели пофотографировать на профессиональную зеркалку Даши Барановой (и эти фото я все еще бережно храню).

Не желая расставаться с парнями, я зарулил на курс по истории философии, который я на своей международке уже отслушал и сдал на отлично гениальному Атманских. А тут вел какой-то засыпающий от своей собственной речи кусок академического мха, да еще и вел страшно уныло. Мы с Нищих мирно гыгыкали над несвежей бездной башорга, когда препод вдруг решил удалить именно меня.

– Молодой человек, назовите вашу фамилию. Вы никогда не получите положительной отметки за мой курс. – потребовал философ.

– Моя фамилия – Егоров. Так и запишите! – Гордо воскликнул я, заставив Пашу Егорова поперхнуться, и ушел, хлопнув дверью.

Компании я лишился, мое «окно» должно было длиться еще долго, ведь пара по турецкому языку, которую я прогуливал, была двойной. Я решил, что от греха меня уже ничто не удержит, и отправился в корпус на Ленина в надежде подцепить добрую компанию журналистов.

Мои планы испортил Сагом-бей, один из трех преподавателей турецкого нашей кафедры. Он повстречался мне в «узловой точке» второго этажа.

– Николай, а вы что тут делаете? У вас же сейчас пара у Али-бея? – Сагом посмотрел строго вопросительно.

– Сагом Викторович, так я же… – в десяти метрах впереди я увидел компашку однокурсников и каких-то полузнакомых филологов. – Вот сюда иду.

– А вы разве записывались? Не припомню вас в списках. – Сагом-бей даже не подозревал, что в эту секунду на всю последующую жизнь определит мою профессиональную ориентацию.

– Как это не записывался!? Просто покурить отходил. Очередь длинная. – Нагло соврал я и пошел к однокурсникам.

– Коля, а ты что, тоже записывался? – Почти возмущенно спросила у меня круглая, как эллипс, отличница Катя Думнова, которую словно сам факт подобного «равенства» в шансах оскорблял.

– Конечно. – ответил я, и остался покорно ждать со всеми, чтобы на меня не настучали особенно рьяные отличники. Сам же печалился по поводу того, что уже не выпью сегодня. Оставалось, правда, узнать, что это за очередь.

В потоковой аудитории толпилось больше сотни человек. Все серьезные и замотивированные, словно только что посмотрели «Рокки 2» под саундтрек «Рокки 3». На шутки никто не откликался. Зато я узнал, что все эту двуязычные собираются на самое важное собеседование в жизни, на которое я даже не записан.

Спустя пару перекуров, я таки влез вне очереди, чтобы обеспечить легенду своего прогула. Суровая комиссия мне и слова не сказала на иностранном языке и уж тем более не собиралась тянуться за вторым, дабы не расходовать на меня латиницу. Я опять же отшучивался и просто рассказал о своей сфере научных изысканий. Ушел раньше, чем закончился прогул, а потому успел бахнуть пива и благополучно забыл обо всем.

Через полгода я оказался в числе восьми переводчиков, отобранных работать на крупнейшем в истории Екб саммите по международной безопасности. Я так и не понял, каким образом среди сотни заявившихся отличников с двумя протокольными языками оказался я. Точнее все понял, но в очень взрослом возрасте после разъяснений Дмитрия Ивановича.

На тот момент другой волей судеб я успел отработать командировку на Ближнем Востоке, вернувшись загорелым и заматеревшим. Впервые себя почувствовав переводчиком, я тогда возжелал стать контрразведчиком (опережая события скажу, что не стал, но в реальности новых дней вернулся на сомнительный путь разведчика-переводчика).

В октябрь того года я вошел с ноги. После поездки на Ближний Восток я успел скатался в детский лагерь, отказаться от штатного места переводчика на Уральских Локомотивах (ага, щаззз, в Пышму кататься каждый день с Академа), начал учебный год, и жизнь вообще представлялась чем-то вроде праздника.