Васса

Ольга Филиппова

Васса

АКТ ПЕРВЫЙ: ПЕТЕРБУРГ. МЕЖДУ БЛЕСКОМ И ТЕНЬЮ

Пролог

Два бога владели Петербургом. Один, слепой и яростный, высек его из топких болот и северного мрака волею титана, возжелавшего прорубить окно. Другой, зрячий и кроткий, рождался в душах, что томились в каменной клетке сего окна, и жаждал он не прорыва в чужие миры, но прорыва – в себя. Город этот, призрачный и тяжкий, весь был соткан из противоречий: ледяной взор Адмиралтейства и тёплый вздох камина в барском особняке; свинцовый взмах двуглавого орла и лёгкий, как пух, взлёт нот над оркестровой ямой; молитва – и проклятие; плоть – и дух. И в городе-двойнике, в этом царстве вечного спора плоти с духом, началась наша история – история о двойном бытие и о единой, настоящей жизни.

Часть 1: Две реальности

Глава 1. Бенефис Вассы

Казалось, сам Вельзевул, князь воздуха и порыва, зажёг огни в огромной раковине Мариинского театра. Тысяча свечей, отражаясь в бархате лож и золоте балюстрад, плясала в зрачках застывшей, разодетой толпы. Воздух был густ и сладок от запаха расплавленного воска, духов и человеческого дыхания.

И в центре сего ослепительного водоворота была она – Кармен. Не Лиза Оболенская, родившаяся в поколеньях Рюриковичей, но – Васса. Пламя, облечённое в багряные шелка. Надрывный, как стон самой страсти, голос её не пел, а исповедовался в некоей вселенской ереси – ереси свободы.

Любви не сули мне напрасно… Любви не хочу я… Нет! Нет!

Она бросала вызов не только жалкому Хозе на сцене, но и всему этому затхлому великолепию, этой застывшей иерархии кружев, мундиров и орденов. И зал, зачарованный, внимал её кощунству, аплодируя ему.

За кулисами, в мире голых кирпичных стен и тусклых газовых рожков, царствовал иной воздух – пахший потом, пылью и древесной стружкой. Здесь, в своей уборной, Васса, вновь ставшая Лизой, смывала с лица багрец и сажу. Триумф испарился, как пот с кожи. Осталась лишь свинцовая усталость, проникающая в самую глубь костей.

Дверь отворилась, впустив волну аплодисментов и тяжёлую, надушённую фигуру князя Георгия Волынского. —Княжна, вы были божественны! – голос его был сладок, как переваренный сироп. – Этот огонь, эта дикость… Как вам удаётся скрывать сие пламя в салонах? «Вы хотите сказать— в клетке», – подумала Лиза, не поворачиваясь. – Искусство, князь. Всего лишь искусство. – О, нет! Это сама природа! Я заказал ужин у Кюба… В его взгляде была не просьба, а уверенность в праве. Праве сильного, богатого, знатного. Праве, против которого только что восставала её Кармен.

Тут же явился и директор Сергей Дмитриевич, озабоченный, с потными ладонями: —Лизавета Владимировна, осчастливьте, после ужина один лишь романс! Для великого князя… Он в восхищении!

Она стояла меж ними, как меж двумя зеркалами, отражавшими две её несходные ипостаси: желанную добычу и доходный проект. И ни в одном из них не было её самой. Той, что тосковала по чему-то настоящему, не придуманному, не купленному, не разыгранному. По тишине, в которой слышен был бы не рев толпы, а единственный, нужный звук.

Глава 2. Музыка

А внизу, под сценой, в колодце оркестровой ямы, пахло иначе: дешёвым табаком, нафталином фраков и медью духовых. Здесь, в этом душном подбрюшье театра, обитали души-рабы, призванные оживлять богов на Олимпе сцены.

Среди них был и он – Алексей Шилов, камертонист. Его скрипка была продолжением нервов, тонких и оголённых. Когда смычок касался струн, рождался не звук, а некая трепетная материя, в коей была и тоска по бескрайним рязанским полям, и скрип промозглого петербургского снега, и невысказанная молитва.

В третьем акте, в момент предчувствия смерти, его скрипка вступила в немой диалог с голосом Кармен. Он не аккомпанировал – он откликался. Выл, плакал, предупреждал. Это было кощунство.

– Шилов! – прошипел, обернувшись, маэстро Вишневецкий, и его бакенбарды, как щупальца спрута, затрепетали от гнева. – Это не корову зовёшь на польку! Слышишь, деревенщина? Тут музыку играют!

Алексей молча опустил скрипку. Слова жгли больнее, чем плеть. Он был самоучка, выученик слепого скрипача-еврея из захолустного городка. Его взяли за бесценок за невероятный слух. И за тем же – презирали. Он был чужой. Вечный изгой в храме чужого бога.

После спектакля он бежал сюда, в свою каморку на Гороховой, под самую крышу. Комната была похожа на футляр: койка, стул, пюпитр, образок. И скрипка. Единственный свидетель его иной, настоящей жизни. Он играл. Играл ту музыку, что рвалась из него самого. Музыку изгоя. За окном хрипло кричали пьяные, слышался стук копыт по булыжнику. Петербург жил своей жизнью, грубой и бессмысленной. А здесь, в скрипичном футляре, творилась вселенная.

Григорий, театральный плотник, могучий и тихий, как бык, принёс ему хлеба и воблы.

– Опять маэстро лютовал? Не тужи, Лёшенька. Он музыку мёртвую любит, аккуратную, как солдаты на параде. А твоя – она живая. Она, как птица, бьётся. Её в клетке не удержишь.

– В клетке-то мы все, Гриша, – хрипло ответил Алексей. —Так, может, не в клетке дело, а в том, чтобы клетку изнутри петь распахнуть? – философски изрёк плотник.

Алексей взглянул на запотевшее окно, за коим мерцал газовый рожок фонаря. Он думал не о клетке. Он думал о голосе, что пел сегодня на сцене. В нём была та же птица. Та же тоска по воле. И это было невыносимо больно и сладко.

Глава 3. Рождение Вассы

Уборная её была маленьким языческим святилищем, затерянным в христианско-бюрократическом лабиринте Императорских театров. Здесь, свершалось главное таинство – превращение. На туалетном столе, заваленном гримом, пудреницами и шпильками, лежала потрёпанная книга – «Народные герои 12-го года».

Анна Петровна, горничная с лицом заспанной, но доброй лунной феи, снимала с Лизы тяжёлый парик.

– И зачем вам только, барышня, эта Каменна… Карменша? – ворчала она, расплетая тугие косы. – Всё сердце мне её песнями вымотала. И умирает не по-христиански, без покаяния…

– Она свободная, Аннушка. Такой и умирает, – тихо ответила Лиза, проводя пальцем по истрёпанной обложке книги.

Она открыла её на знакомой странице. Гравюра: женщина в простом сарафане, с вилами в руках, ведёт за собой мужиков в зипунах. Лицо её было некрасиво и могуче, как скала.

– Смотри, – Лиза показала на портрет. – Вассилиса Кожина. Жена сельского старосты. Когда французы пришли, она партизанский отряд собрала. Мужиков вёлa. Говорят, она одного гусара вилами… – Лиза замолчала, не решаясь выговорить жестокое слово. – И стала героиней. Для всех. Не по велению царя, а по зову своей крови.

Анна Петровна крестилась.

– Ужас какой! Барышня, да вы бы князю отцу таких книг не показывали…

– Я и не показываю. – Лиза закрыла книгу. – Но когда я выхожу на сцену, я – не Лиза Оболенская. Мне скушно и страшно быть ею. Я – она. Васса. Как та, на картинке. Только мои вилы – вот он, – она дотронулась до своего горла. – И я тоже веду свою войну.

– С кем же, родимая?

– С… предопределённостью, Аннушка. С тем, что мне на роду написано. Князь Волынский, будуар, светские рауты, потом дети… Это как красивый, но тесный гроб. А я хочу быть живой. Пусть грубой, пусть некрасивой, пусть на своих вилах… но живой. «Васса» – это мой пароль. Моё тайное имя. Имя той, кто не боится.

Анна Петровна смотрела на неё с немым ужасом и восхищением, как прихожанка на шаманку, вызывающую духов.

– Только будьте осторожны, Васса… то есть, барышня, – спуталась она. – Духи-то эти, они сильные, да требовательные. За свободу свою они высокую цену берут.

Лиза улыбнулась своей первой, за день, настоящей улыбкой.

– Я знаю. И готова платить.

Глава 4. Звук в тишине

Театр вымер. Ушли актёры, ушла прислуга, затворены были тяжёлые двери лож. Только ночной сторож мерно постукивал где-то в глубине коридоров. Свет газовых рожков становился призрачным, отбрасывая длинные, пляшущие тени.

Лиза не могла уйти. Тот самый звук, звук его скрипки, преследовал её. Он был ключом, подходящим к потайному замку её души. Она, скинувшая тугой корсет Кармен и не надевшая ещё корсет княжны, в одном простом платье, накинув на плечи шаль, пошла вниз.

Оркестровая яма в полумраке была похожа на раскрытую могилу или на лоно тёмного, молчаливого инструмента. Пахло деревом, замшей и тишиной.

Он был там. Сидел на своём табурете, спиной к залу, смотревшему на него теперь пустыми, слепыми глазницами кресел. Он не играл. Он держал скрипку на коленях и гладил её гриф, как гладят спящего ребёнка.

Лиза замерла на ступеньке. Сердце билось часто-часто, как у мыши.

– Вы? – его голос прозвучал хрипло, он обернулся. В его глазах мелькнуло не испуг, а недоверие, почти злость.

– Я… я хотела… – она спустилась вниз. Пол под ногами был усыпан канифолью, как пеплом. – Я хотела сказать вам спасибо. За музыку. Сегодня. В третьем акте.

Он молчал, оценивающе глядя на неё. Он видел не богиню сцены, а испуганную, уставшую девушку с огромными глазами.

– Что вам? – отрезал он. – Музыка – это работа. Вы свою сделали, я – свою. Вас благодарили, меня – отругали. Всё честно. – Нет! – вырвалось у неё с такой страстью, что он оторопел. – Это была не работа. Это был… разговор. Вы мне отвечали. Вы понимали.

Он встал, отодвигая табурет. Скрипка в его руке была оружием.

– Княжна, мне надо настраивать инструменты к завтрашней репетиции. А вам – отдыхать. Вам завтра петь для великих князей. Не забивайте голову ерундой.

Он отвернулся, демонстративно начав проверять строй виолончели, стоявшей у стены. Это была грубость. Защитная грубость волка, заслышавшего шаги охотника.

Лиза почувствовала, как горит лицо. Она была унижена. Но уйти сейчас значило признать его правоту – что она княжна, зашедшая потусить в мир слуг. Она сделала шаг вперёд.

– Меня зовут не «княжна». Для вас. Меня зовут Васса.

Он обернулся,поражённый.

– Что?

– Васса. Как та партизанка. Та, что с вилами. Это моё имя. Здесь. – она обвела рукой тёмное пространство ямы. – В этой реальности.

Он смотрел на неё, и враждебность в его глазах стала таять, уступая место изумлению и жгучему любопытству. Он видел не маску, не титул. Он видел её странную, исповедальную правду.

Он медленно опустил смычок.

– Алексей, – выдохнул он своё имя, словно выдавая военную тайну.

Они молча смотрели друг на друга при мерцающем свете газового рожка: княжна в дешёвой шали и камертонист со скрипкой в руках. Два одиночества, два изгоя, нашедшие друг друга в безмолвии спящего колосса. Искра, промелькнувшая между ними, была страшной и неотвратимой, как предсказание.

Часть 2: Тайный контрапункт (Весна)

Глава 5. Предлог

Весна в Петербурге – это не свежесть, а обострение всех болезней. Снег, тая, обнажал груды прошлогоднего мусора, и его несло затхлыми водами по каналам. Но в душе Лизы происходил иной разлив – смутный, тревожный и сладкий. Образ молчаливого музыканта со скрипкой не отпускал её. Он был той самой «настоящей» нотой, прозвучавшей в фальшивой симфонии её жизни.

Предлог нашёлся сам собой. Новая партия в «Пиковой даме». Графиня. Не Кармен-огонь, а ледянaя, пронизанная смертным холодом старуха. Лиза не могла найти к ней ключ. Музыка Чайковского была сложна, изломанна, полна мистических предчувствий.

Она поджидала его после репетиции у служебного выхода, где курили музыканты. Он вышел последним, съёжившись от колючего ветра.

– Алексей… – она произнесла его имя, и оно прозвучало как пароль. Он вздрогнул,увидев её. На его лице мелькнула та же защитная суровость.

– Княжна? Вам что-то угодно?

– Мне нужна ваша помощь. – Она говорила быстро, словно боясь, что он отвернётся и уйдёт. – «Пиковая дама». Партия Графини. Я не чувствую её. Она вся – в прошлом, в намёках… Вы же слышите не только ноты, вы слышите… тишину между ними. Научите.

Он смотрел на неё с немым изумлением. Прима Императорских театров просит помощи у камертониста? Это было против всех правил их мира.

– Маэстро Вишневецкий… – начал он.

– Маэстро Вишневецкий слышит такты. А я хочу услышать душу. Вашу душу, – она не смотрела ему в глаза, говоря это, будто стыдясь собственной дерзости.

Он молчал, колеблясь. Гордость боролась с любопытством, осторожность – с внезапно загоревшимся внутри интересом.

– Где? – наконец спросил он отрывисто. – Здесь, в театре, нас… не поймут.

– Есть место. Заброшенный класс в консерватории. Ключ есть у Григория. Он… понимает.

Григорий действительно понял. Он, не задавая лишних вопросов, молча вручил Алексею тяжёлый ржавый ключ, только взглянул на него пристально и глубоко, как смотрит в колодец, пытаясь разглядеть дно. —Ты осторожней, Лёшенька. За тайнами-то этими бесовские силы часто следят. Не всякая правда ко двору приходится.

И вот они в пустом, пыльном классе. Выцветшие портреты Глинки и Бортнянского смотрели на них с стен равнодушными глазами. Весеннее солнце бледными столбами пробивалось сквозь грязные окна. – Ну? – сказал Алексей, не решаясь сесть к роялю. – Что именно вам не даётся?

Она спела фразу. Безупречно, технично, холодно.

– Стоп, – он поморщился, будто от горького вкуса. – Вы поёте о призраках, о проклятии, о страхе. А звучит это как отчёт управляющего о потраченных свечах. Вы боитесь эту музыку.

– А разве её не нужно бояться? – удивилась Лиза.

– Нет. Её нужно прожить. Вот смотрите, – он сел за рояль, его пальцы, грубые и нервные, коснулись клавиш. Он сыграл тот же пассаж. И музыка зазвучала иначе: не ужасом, а бесконечной, леденящей усталостью от жизни, тоской по небытию. – Она не боится смерти. Она уже там. Она смотрит на нас из-за грани. И ей жаль нас, живых. Вот этот аккорд – это не крик, это вздох. Вздох облегчения.

Лиза слушала, затаив дыхание. Он не говорил о нотах, о дыхании, о фразировке. Он говорил о душе. Он открывал ей потаённый смысл, мистический подтекст, который она чувствовала, но не могла выразить.

В этот миг исчезли княжна и камертонист. Остались двое людей, говорящих на единственном языке, который был для них настоящим, – языке звука, рождённого из бездны.

Глава 6. Язык нот

Их вечерние встречи стали правилом. Весь день Лиза проживала в своей «первой» жизни: репетиции, визиты, светские беседы с князем Волынским, ледяные взгляды отца. Она была марионеткой, отыгрывающей сложную, скучную пьесу.

Но с наступлением сумерек она воскресала. Сбросив дорогое платье и надев простое тёмное, она по задним лестницам убегала из дома, словно беглая крестьянка. Анна Петровна, крестясь и охая, прикрывала её побеги.

В заброшенном классе её ждал он. И начиналась их настоящая жизнь.

Он был безжалостным учителем. Он не хвалил, он требовал. Он заставлял её пропускать музыку через себя, как боль, как радость, как воспоминание.

– Не пойте о любви, – говорил он, – вспомните её. Вспомните тот миг, когда вам было больно от счастья.

– Я… не помню такого, – признавалась она, смущённая.

– Врите! – горячо восклицал он. – Но врите так, чтобы самому себе поверить! Музыка – это единственная правда, которую можно добыть ложью чувств!

Они говорили часами. Он рассказывал ей о своей деревне, о слепом скрипаче, научившем его слышать музыку в шуме дождя и в свисте ветра. Она рассказывала ему о душном великолепии балов, о тоске одиночества в толпе, о давлении рода, истории, долга.