Пленники раздора

Алёна Харитонова, Екатерина Казакова

Ходящие в ночи. Пленники раздора

Книга третья

© Алёна Харитонова, текст, 2025

© Екатерина Казакова, текст, 2025

© Елизавета Антонова, обложка, 2025

© Walted, леттеринг, 2025

© RUGRAM, оформление, 2025

Авторы благодарят за помощь, подсказки и советы своих друзей и суровых критиков: Елену (Chelcy), Ашвину, Алексея Ильина, Галину (Qweqwere), Лису, а также Валерию Евдокимову (Anarhiya), которая терпеливо и стойко занималась редактурой, хотя это было очень непросто.

Пролог

Темнота была непроницаемая. Он сперва даже решил, будто ослеп. Нос ему, по всему судя, сызнова сломали. Дышать приходилось ртом, как собаке. В висках гулко тукала кровь. Хотелось пить.

Фебр с трудом поднял тяжёлую голову, надеясь понять, где очутился, но в кромешной темноте так ничего и не увидел. Попытался шевельнуться – не смог. Только понял, что подвешен, словно шкура на распялках: руки разведены в стороны и крепко стянуты верёвками – ни опустить, ни свести вместе. Тело отзывалось глухой болью. Сколько он корчился тут, обвиснув в путах? Судя по тому, как затекли плечи и спина, долго. Полонянин завозился, пытаясь подняться с колен, но туго натянутые верёвки держали крепко – не встанешь.

– Плохо тебе? – вдруг спросила темнота женским голосом.

Обережник промолчал.

– Стони, коли больно. Зачем терпеть? Всё равно никто не услышит.

Сквозь узкие щёлочки заплывших глаз ратоборец разглядел смутные очертания женщины и хищную переливчатую зелень звериного взгляда. В груди Фебра жарко полыхнуло. Дар рванулся прочь, но жёсткий кулак волколачки врезался в живот. Узник задохнулся и скорчился, насколько позволяли путы. А через миг на его голову обрушился ледяной падун.

Вода текла по лицу, капли щедро сыпались с волос. Фебр с трудом сделал судорожный вдох и жадно облизал разбитые губы. Хотелось наклонить голову и высосать из набрякшего ворота влагу, чтоб заглушить горько-солёный привкус во рту. Гордость не позволила.

– Больше воды не будет. Долго, – насмешливо сказала ходящая.

Фебр не вслушивался в её слова. Его накрыло осознанием, что всё произошедшее не сон и не горячечный бред. На него не просто напали, его пленили. Как такое возможно? От бессильной ярости шумело в ушах, а ещё кружилась голова да вскидывалась к горлу вязкая волна дурноты.

Волколачка подошла близко-близко и с усмешкой спросила:

– Плохо быть беспомощным, верно?

Ответом ей опять стала тишина.

Скрипнула дверь. В узилище вошли.

Фебр различил лишь силуэты. Пятеро.

– Что, охотник, – обратился к пленнику один из вошедших, – опамятовался никак?

Голос был молодой, спокойный. Не звучало в нём ни безумия, ни голода. Будто человек говорил.

Ратоборец молчал. Он не понимал, как дикие твари могут вести себя словно люди? Подкараулили в лесу – ладно. Но почему не загрызли? Не сожрали почему? Зачем связали?

– Я хочу знать, сколько вас, – сказал тем временем оборотень. – Особенно тех, кто носит чёрное.

Вон оно что!

Удивительно, но молчание узника не разозлило ходящего. Волколак лишь вздохнул и сказал:

– Я и не тешился надеждами… Тот здоровяк из Суйлеша тоже всё молчал.

Фебр вскинулся, пристально глядя в темноту. Из Суйлеша? Нешто Милад? Его туда отправили, да. Но Суйлеш далеко… Что это за стая, которая охотится на столько вёрст окрест? И почему эти шестеро не ярятся? Кровью ведь пахнет, а у волков нюх острее собачьего! Что ж они не бросаются?

– Чего молчишь-то? От страха онемел, что ли? – Оборотень усмехнулся.

Пленник смотрел на него и безмолвствовал.

Та, с зелёными глазами, глядела из-за спины вожака, тяжело дыша. Ей самообладание давалось непросто.

– Не хочешь говорить? – Ходящий вздохнул. – Вот же хлопот с вами… Ну да ладно. Отвязывайте.

Двое оборотней начали сноровисто распутывать верёвки.

Когда путы ослабли, ратоборец рухнул на каменный пол. По спине и плечам горячими валунами перекатывалась боль. Тьма перед глазами раскачивалась. Фебр попытался собрать силу в кулак. Впусте. Закостеневшее тело не подчинялось. Ходящие посмеивались.

Мысль, что звероподобные твари наловчились ловить и мучить осенённых, подстегнула, разозлила… Но дару так и не суждено было вспыхнуть на кончиках ледяных пальцев. На ратоборца словно обрушился могучий кулак. Чужая сила вдавила в холодный пол, грозя размазать по камню. Полонянин глухо застонал.

– Жизнь есть мучения, – назидательно сказал оборотень, у ног которого скорчился обережник.

Фебр про себя от души согласился, тем паче что резкий удар по рёбрам подтвердил слова волколака. Тьма расцвела алыми всполохами.

Чуть поодаль глухо заворчал зверь. Узника обожгло горячее дыхание хищника. В лицо ударил запах псины.

Темнота скалилась и сверкала глазами. Темнота собиралась броситься… Темнота позволила человеку подняться, опираясь плечом о неровную стену. Позволила оглядеться. Позволила руке привычно метнуться к поясу, на котором прежде всегда висел нож. Позволила понять, что ни пояса, ни оружия больше нет. Позволила даже горько усмехнуться собственной глупости. А потом темнота бросилась. Навалилась. Сомкнула тяжёлые челюсти и захлебнулась рычанием.

Кровавый клубок, в котором человека уже было не разглядеть среди хищников, покатился по полу.

Пленника грызли и трепали, словно старую тряпку.

И та, с зелёными глазами, тоже.

Глава 1

Студёный ветер ударял в спину, подталкивал. Идти через рыхлые, сыпучие сугробы было тяжело. Клёна брела, держась за руку отчима. С каждым шагом боль в груди разрасталась всё сильнее, а дыхание перехватывало. Слёзы на щеках индевели. Ресницы смерзались.

Мороз стоял трескучий, но девушке было душно и жарко. Хотелось распахнуть уютный полушубок и позволить леденящему ветру выстудить пекущую боль. Однако Клёна лишь сильнее сжимала ладонь Клесха и шла дальше.

Буевище находилось неподалёку от Цитадели. Чреда едва приметных под снегом холмиков. Много их. А один, с краю, самый свежий. На нём белое покрывало тоньше, чем на прочих…

Клёна отпустила руку отчима и почти бегом устремилась вперёд. Однако ноги изменили ей, подломились, и девушка осела в сугроб.

Клесх подошёл и встал рядом. Падчерица скорчилась у могилы, закрыв лицо руками. Плечи мелко дрожали.

– Поднимись – застудишься, – сказал он то, что непременно сказала бы Дарина, будь она жива.

Клёна помотала головой. Не встанет. Клесх опустился рядом и вдруг подумал, что они с ней словно вымаливают прощение. Он за то, что не был рядом, а она за то, что мать умерла с горьким осознанием невосполнимой потери.

– Доставай.

Девушка послушно отвязала от пояса холщовый мешочек, ослабила горловину и начала сыпать на холмик зёрна пшеницы, что-то тихо-тихо шепча. Нынче она говорила всё то, что не успела сказать матери. Сбивчиво, давясь слезами, всхлипывая. Птицы склюют зерно и поднимутся в небо, туда, где живут покинувшие землю души. Так слово дочери достигнет матери. Клесх тоже мог бы что-нибудь сказать. Но, как всегда, не знал что. Да и следовало ли жалобами и мольбами о прощении тревожить тех, кто наконец-то обрёл мир?

Он врал сам себе. Он молчал не потому, что не хотел нарушить покой жены. Нет. Он молчал, потому что боялся. Боялся, что она его не услышит. Ведь в небе есть только солнце, луна, облака и звёзды, а больше ничего. И даже радуга – не сверкающий мост, по которому живые, коли повезёт, могут попасть к ушедшим, а потом воротиться. Радуга – это просто радуга. Разноцветная дуга в небе.

– Не плачь. – Ему на плечо легла узкая ладонь.

Клесх покачал головой.

– Я не плачу.

Глаза у него были сухие. А взгляд отрешённый.

Падчерица пытливо заглянула в его застывшее лицо и негромко сказала:

– Я слышу. Просто у тебя всё не как у людей, поэтому и слёз нет.

Клесх медленно повернулся. Как сильно она похожа на мать! Даже говорит её словами: «Всё не как у людей…» Чёрная тоска сызнова стиснула горло. Обережник поднялся.

– Идём. Холодно.

Клёна вдруг порывисто его обняла.

– Ты прости меня! За всё, за всё прости! Я… я просто глупая! – Из её глаз текли и текли слёзы.

Часто она нынче плачет. Почти постоянно. Как приехала накануне, так и заливается. А раньше ведь было и слезинки не выжать…

– Хорошо, что ты это понимаешь, – ответил он.

Девушка отпрянула, испугавшись, а потом всмотрелась в его лицо и улыбнулась. На её ресницах поблёскивали льдинки. Клесх опять не знал, что сказать, поэтому просто сжал падчерицу в объятиях, но сразу же отпустил.

– Идём.

Они отправились обратно. Клёна ещё продолжала судорожно всхлипывать и вытирать ладонями замёрзшее лицо. А Клесх размышлял: как с ней быть? Девка на выданье, красы такой, что засмотришься. В Цитадели же одни парни. Ну к чему ей у будущих обережников перед глазами маячить? Материнскую судьбу повторять? А отослать некуда, да и опасно…

Клесх смотрел на падчерицу и гадал: как отцы управляются с дочерями? Как уму-разуму наставляют? И можно ли наставить-то, коли ты ей про здравый смысл, про то, что не всякому верить можно, а она глазищами хлоп-хлоп – и в слёзы…

Но шибче этой тяжкой думы мучила другая, которая была много важнее: что делать с Беляном и Лютом? Что с ними, Встрешник побери, делать?

* * *

Белян сидел на настиле и мастерил из прелой соломы крошечных человечков. Такими в детстве играли все деревенские ребятишки. Глупость, конечно, но больше тут всё одно нечем заняться. Человечков набралось уже больше дюжины. Он рассадил их вдоль стены.

Дважды в день пленнику приносили еду. Утром миску каши, ломоть хлеба и кружку молока. Вечером – похлёбку и сухарь. Да ещё ковшик воды. Пей, мол, сколько влезет. Но ни пить, ни есть не хотелось. Узник то ходил из угла в угол, то возился на настиле, то вздыхал, то мастерил из соломы человечков, то сызнова ходил…

Когда тишина становилась звенящей, волк, томившийся в соседней темнице, тоскливо и пронзительно выл. Тогда охотник, стороживший их узилище, злобно рявкал на оборотня, но тот лишь насмешливо отвечал:

– Не ори. Я проверяю: вдруг спишь.

А Белян старался вести себя тихо, быть учтивым и услужливым, чтоб к нему не относились, как к безумному зверю. Впусте! Эти усилия стражей не смягчили, напротив! Смирного, угодливого пленника недолюбливали. Видать, решили, что лицедействует, а сам держит зло за душой. Но это не так. Он просто хотел жить и боялся пыток.

В тот момент, когда длинный рядок пополнился ещё одним соломенным человечком, заскрежетал засов на двери темницы. Узник тут же вскочил на ноги. Время вечери ещё не настало, значит…

– Выходи! – приказал стоявший в дверях статный парень.

Белян засуетился: пригладил волосы, одёрнул рубаху и шмыгнул к выходу.

– Эй! – Охотник постучал кулаком по двери соседнего каземата и посветил сквозь решётку внутрь.

Из каморки злобно рыкнул оборотень, которому яркое пламя больно резануло по глазам.

– Не ори, – насмешливо сказал человек. – Я проверяю: вдруг спишь?

Белян прикусил щёку, чтоб не прыснуть со смеху.

А волколак лязгнул зубами и… расхохотался.

– Не сплю. А ежели девку какую-нибудь мне приведёшь испортить, вовсе скучать забуду.

– Благодарен будь, что не оторвали ещё то, чем девок портят, – ответил страж и подтолкнул Беляна к выходу, приговаривая: – Иди, иди, чего встал?

Юноша поспешно прибавил шагу.

Его вели туда же, куда и прошлый раз – в покои охотника, которого здесь называли главой. Пленник не помнил, чтоб допрежь кто-то вселял в него столь дикий ужас. Глаза у человека были как гвозди: смотрит и будто взглядом к стене приколачивает. Вот и нынче уставился, словно броситься хочет. У Беляна даже колени ослабли. Захотелось плюхнуться на лавку и сжаться там в комок. Нельзя. Не разрешали. И он стоял, жалко сутулясь.

– Я хочу знать, где нынче твоя стая и что там происходит.

Охотник глядел пристально и зло. Не собирался жалеть. Не хотел сочувствовать.

– Я… – Юноша закашлялся. – Я попробую.

Он зажмурился и напрягся. По его лицу прошла судорога усилия. А через несколько мгновений пленник открыл глаза и сказал:

– Они в Лебяжьих Переходах.

– И что там?

Белян перемялся с ноги на ногу и виновато ответил:

– Не знаю. Просто они там. И всё.

Ему показалось, будто глаза того, кого называли главой, потемнели.

– Сколько их? – последовал новый вопрос.

– Не знаю. – Белян развёл дрожащими руками. – Не знаю, господин. Я вижу очень мало. Очень. Больше может рассказать только тот, кто там был. А я… Я вижу урывками. Вокруг этого места сильная защита. Она не даёт дотянуться.

– Уведи его в мертвецкую и упокой, – равнодушно сказал глава женщине в сером одеянии, которая сидела в дальнем углу и которую пленник до сего момента не замечал.

Незнакомка легко поднялась на ноги.

– Топай, – сказала она, подтолкнув юношу в плечо. – Живее! Ну.

Белян вцепился в запястье охотнице, отряжённой вершить страшный приговор.

– Госпожа, не надо! Не надо! Умоляю! – Он бухнулся женщине в ноги. – Не надо! Я не лгу! Я правда не могу! Не надо!

В отчаянии полонянин обхватил её колени и уткнулся в них носом. Обережница застыла и перевела растерянный взгляд на главу, лицо которого было всё таким же каменным.

– Не ори! – Она дёрнула паренька за волосы. – Вставай!

– Нет! Нет! НЕТ!!! – Он так крепко сжал её ноги, что женщина покачнулась.

– А ну хватит! – Разозлившийся охотник так грохнул ладонью по столу, что с него посыпались берестяные грамотки.

Белян скорчился на полу, подвывая:

– Я всё сделаю. Всё!!!

– Ты бесполезный.

– Нет! Я… Я могу позвать того… Кто всё знает! Могу… Позвать!

Глава подошёл к пленнику.

– Ишь ты…

– Я… я позову моего вожака. Он знает… Только не убивайте!!!

Охотница в сером одеянии передёрнулась то ли от жалости, то ли от отвращения. Белян решил, что она собирается его ударить, и заскулил. Слёзы покатились по щекам.

– Вот же теля глупое! – Женщина покачала головой. – И как тебя угораздило таким стать, а?

Белян плакал, судорожно всхлипывая.

– Зови.

– Нынче? – осипшим голосом спросил пленник.

– Нынче.

Он сызнова зажмурился и стоял так на коленях едва не четверть оборота. Из-под ресниц всё быстрее и быстрее катились слёзы.

– Не слышит. Он меня не слышит! – В глазах Беляна уже не было страха, только глухое смирение. – Я не могу… Оградительная черта на совесть сделана. Не получается.

Охотники переглянулись.

– В мертвецкую, – только и сказал глава.

Приговорённый будто окаменел.

– Я не виноват, – шептал он. – Не виноват.

Как они не понимают? Что он может сделать, коли защита Переходов так сильна? В Цитадели силу веками потоками льют, так ведь и в Переходах дар тратят не менее щедро. Столько осенённых в одном месте!

Клесх наблюдал за пленником: голова опущена, спина сгорблена, в лице ни кровинки, губы перекошены от едва сдерживаемых рыданий, слёзы падают и падают. Не врёт.

Убить его?

Не так уж много у них ходящих в казематах, чтоб раскидываться. А этот к тому же осенённый, мало того, дар видит. А ещё так боится боли и смерти, что согласен на всё. Жизни его лишать глупо. Знай себе пугай. Но слабину давать нельзя: поймёт, что все угрозы зряшные, и тогда уж пользы не жди.

– Хватит рыдать! – оборвал тихие всхлипывания Клесх. – Какой от тебя толк?

Пленник вскинулся и в отчаянии выкрикнул:

– Я знаю ещё одного осенённого! Это он рассказал нашему вожаку про Переходы. Я… я попытаюсь услышать его… Мы не связаны кровью… Он меня не кормил, но он кормил того, кто… кто сделал меня таким. Я попытаюсь.

Клесх усмехнулся.

– Пытайся.

Белян сызнова закрыл глаза.

Женщина в сером одеянии села на лавку и неторопливо раскурила трубку. Пленник почувствовал запах дыма и тут ощутил, как болят разбитые от резкого падения колени, как взмокла спина и как глубоко он презирает самого себя. А ещё подумал, что ежели и теперь ничего не сможет, то эта самая женщина, годящаяся ему в матери, отведёт его в смрадное мёрзлое подземелье и там…

Белян очень-очень старался. Но по лицу главы так и не понял, доволен тот или по-прежнему считает его бесполезным.

Глава 2

– Свет ты мой ясный! – раздался звонкий голосок.

Донатосу захотелось вжать голову в плечи. А выученики, находившиеся в покойницкой, застыли и, кажется, даже перестали дышать.

Колдун тяжело вздохнул.

– Чего тебе, Светла?

– Так поесть принесла, родненький. Ты ж вон опять в трапезную не ходил, – зачастила девка и поставила на стол кособокую корзинку.

Крефф едва заметно повёл бровями. Выучей тут же сдуло.

Донатосовы подлетки скаженную любили от всей души, ибо с её появлением наставник почти всегда либо сам уходил, либо их отсылал. И то и другое было великой благостью. Потому парни дурёху пестовали и опекали. Пару дней назад случилось в Цитадели вовсе неслыханное: за конюшнями вышли стенка на стенку выучи-одногодки – колдуны супротив ратоборцев. Хотя какие там колдуны и ратоборцы? Смех один! Едва по две весны отучиться успели. Но рожи поразбивали друг дружке знатно. А всё из-за кого? Из-за дуры скаженной, которой один из выучей Ольста отвесил пинка за то, что крутилась под ногами. Да ещё и подзатыльником наградил, покуда из сугроба выбиралась. Дескать, нечего тут мельтешить.

Донатос о том не знал. И не узнал бы, ежели б не побоище, из-за которого к нему прибежал один из старших выучей и выпалил с порога:

– Наставник, наши щеглы с Ольстовыми схлестнулись, зубы во все стороны летят! Они там, за конюшнями, того гляди друг друга поубивают. Я уж ихних и наших старших кликнул, чтоб разнимали. А креффа найти не могу.

У наузника глаза полезли на лоб. Отродясь не бывало, чтобы выучи Цитадели выходили друг против друга, как в весях на сшибку.

Когда оба наставника, один злой, как Встрешник, а второй растерянный и оттого ещё сильнее хромающий, примчались к месту побоища, снег за конюшнями был искапан кровью и изрыт, будто там носился табун. Старшие выучи уже раскидали большую часть дебоширов по разным углам двора, но двое всё ещё пытались оттащить Зорана, одного из Донатосовых подлетков, от супротивника. Зоран рвался из рук крепких парней и продолжал вбивать неприятеля кулаками в сугроб.

– А ну встал! – Донатос так рявкнул, что выуч кубарем скатился с неприятеля, да ещё и отпрыгнул.

Краса-а-авец… Губищи расквашены, патлы торчат, морда лоснится от пота, кожух распахнут, рубаха на груди разорвана, от разгорячённого тела валит пар.

Покуда наставники выясняли у перелаивающихся и плюющихся кровью полудурков, что к чему, во двор спустился Клесх. Оглядел место потасовки и невозмутимо спросил:

– Ну и кто кого?

Выучи притихли. Зоран рукавом вытер разбитый рот и ответил:

– Мы. Этих. – Он небрежно кивнул на сгрудившихся вокруг Ольста ребят.

Глава окинул потрёпанную рать задумчивым взглядом и сказал:

– Молодцы.

Те поникли головами. А крефф их, наоборот, вскинулся.

– Глава, они…

– Молодцы, – так же спокойно перебил его Клесх. – Хватило ума дар в ход не пускать. – Он перевёл взгляд на понурившихся послушников Донатоса. – А вы с какой цепи сорвались? О чём думали? Ежели б хоть один из них даром врезал, вас бы тут от стен отскребали.

Парни отводили глаза. Наконец Зоран не выдержал:

– Так то даром. А без дара всё одно мы их уделали!

Ольстовы ребята загудели и единой стеной подались вперёд, тесня наставника.

– Вас больше пришло! А нас только семеро! – зло сказал тот, от которого еле оттащили Зорана.

– Кто мешал ещё привести? – тут же ощетинился выуч колдуна. – Я, что ли? Так и скажи: другие не пошли.

– А ну тихо. – Глава не возвысил голоса, но гомон стих. – Разорались. И тех, и других высечь, а потом попарно сажать казематы караулить. Вот этих двоих первыми. – Он кивнул на Зорана и Ольстова парня, с которым тот перебрёхивался. – В остальном наставники вас сами накажут, как нужным сочтут.

Клесх отправился прочь, но у двери обернулся.

– Так, а из-за чего весь сыр-бор?

Зоран, который, видать, всех и взбаламутил, ответил:

– Ихний упырь Светлу пнул. Я сам видал.

– Что ж не вступился?

– Я вступился! Дак их семеро было, сразу стеной встали, – враждебно ответил парень. – Вот и сказал, чтоб в полдень сюда приходили, коли смелые такие.

– А сам, значит, решил пол-Цитадели привести?

– Никого я не приводил, – буркнул выуч. – Сказал, зачем идём, все и пошли. За этими-то вон никто не увязался.

Клесх покачал головой и усмехнулся. Поглядел на креффа ратоборцев, который от гнева стоял багровый, будто только из бани.

– Ольст, я б их не столько за драку выдрал, сколько за то, что девку обидели, – признался глава. – Драка что… Коли сил много и девать их некуда.

Крефф ратоборцев от этих слов стал ещё пунцовее.

– Донатос, к парню этому присмотрись. – Клесх кивнул на Зорана. – И девку свою… запирай, что ли.

Колдун сделался злее Ольста, а на Зорана метнул такой взгляд, что выуч сразу же слился с неровной стеной.

«Девку свою». Вот уж ярмо так ярмо. И от Клесха помощи не дождёшься. Надо ему больно. Экая потеха: глядеть, как полоумная к нелюдимому креффу льнёт.

Донатос очнулся от мрачных размышлений. А Светла продолжала хлопотать: сдвинула на край стола пилы, ножи и крючья, прикрыла рогожей мёртвое тело с развороченной грудиной, метнулась к рукомойнику сполоснуть руки. После расстелила на освободившемся месте тканку, водворила на неё миску, ложку, хлеб и закутанные в войлок горшки.

– Ты садись, садись, свет мой ясный. Кашки отведай. Сама варила! Покушай, ненаглядный, а то вон как с лица спал, одни глаза остались…

Донатос с безмолвным страданием во взгляде смотрел, как в стоящую перед ним миску Светла наливает жидкую кашу. От увиденного его передёрнуло, и он мученически простонал:

– Молочная?

– Так да. – Скаженная развела руками. – Ты всё воду хлебаешь. А без молока как же? Матрела сказала, завтра петухов резать будут. Дык я тебе похлёбочки куриной сварю. Ты клади, клади маслица-то! Как же кашку, да без маслица…

В миску полетел ярко-жёлтый кусок масла.

Донатос смотрел на морщинистую молочную пенку и мечтал оказаться где угодно: хоть на буевище с мертвяками, хоть с навьими на пепелище, – лишь бы только не есть молочного. С детства терпеть не мог ни томлёное молоко, ни парное. Однако под взглядом широко распахнутых глаз, смотрящих со слепой любовью, колдун отважно зачерпнул ложку и, зажмурившись, пихнул её в рот.

– А на второе я тебе репы с потрошками заячьими принесла. Ты кушай, кушай, миленький. У меня вон и кисель припасён…

Ежели б не полный рот каши, колдун бы выматерился.

Глава 3

– Славен, открывай! Ишь, заперся средь бела дня! Боишься, что украдут, что ли? Ясна? Есть кто живой?

– Иду! Иду! – донёсся из-за забора женский голос. – Не слыхала – кур кормила.

Створка ворот поползла в сторону, впуская гостей.

– Мира в пути, обережники. – Хозяйка подворья посторонилась, пропуская вершников. – Случилось чего?

– Мира в дому, Ясна, – поприветствовал женщину ратоборец.

Он был молод, статен и хорош собой, однако русые волосы и бороду уже тронула седина. Следом въехал на гнедой лошадке колдун. Темноволосый, чернобровый, но с такими светлыми глазами, что они на смуглом лице казались незрячими бельмами. Сторожевики промеж себя звали его Слепом, хотя в миру он был Велешем. Эти двое частенько останавливались тут на ночлег, а потому были свои, почти родные.

– Идите в дом скорее. Замёрзли, поди, – торопила Ясна. – Метёт-то как! Случилось чего, коли в непогодье такое по надобям поехали?

Она обеспокоенно смотрела на путников.

– Случилось. – Велеш кивнул спешиваясь. – Ходящие случились. Вот в Верёшки ездили, а на обратном пути решили к вам заглянуть, хоть обогреться.

Женщина покачала головой.

– Проходите, проходите. Я на стол соберу.

– Славен-то дома? – спросил колдун, поглаживая коня. – Или опять по лесу бродит?

– Да что ты, какой лес! – Женщина замахала руками. – В бане он. С утра хлев чистил, теперь моется. Пока светло-то.

Обережник кивнул, неторопливо рассёдлывая лошадь.

Проводив гостей в дом и накрыв на стол, хозяйка отправилась за мужем и заканчивать свои хлопоты.