Легенды не умирают

Рыцарь ещё пять дней ожидает свою Королеву, неподвижно стоя у ворот, как истукан. На шестой день идёт дождь, разумеется, волею Аргетлин. Капли барабанят по металлическому шлему рыцаря, изводя его нервы, суля ещё большую ржавчину на сочленениях его лат.

– Идём, – велит Королева, появляясь в арке ворот, ведущих из дворца. В отличие от рыцаря, её холодный дождь не касается своими пальцами-каплями. Сапоги из тонкой мягкой кожи не оставляют следов, не ломают хрупких высохших листочков прошлых лет, ковром из которых устелена земля в лесу. Серебряный подол её изысканного платья не сдвигает их и на йоту, хотя и тянется по ним.

Грузные шаги рыцаря за ней – оглушительны. Она ведёт его к маленькому чистому озеру с покатыми берегами, заросшими по краям осокой и камышом. Аргетлин ступает в воду; платье быстро намокает и липнет к ногам, но она не обращает внимания, пока не заходит по пояс. Не оборачивается, зная, что молчаливый страж последует за ней, хотя что могло быть хуже для закованного в сталь рыцаря, чем войти в воду. Когда смертный становится рядом с ней, Королева Фейри взмахивает рукой, стряхивая с длинных пальцев сверкающие искорки гламора, и поверхность воды в миг становится гладкой и зеркальной, не реагируя больше мелкими кругами на падавшие в неё с небес капли.

– Думаешь, ты спас её? Девчонку из деревни? – спрашивает Аргетлин, кладя обе раскрытые ладони на воду, на которой сначала туманное и неясное, но затем всё более чёткое проявляется видение белокурой девочки лет десяти, что бредёт по лесной дороге под дождём. Грязные пряди волос липнут к лицу, глаза раскрасневшиеся и распухшие от слёз, руки обнимают живот, в котором уже несколько дней не было еды.

– Думаешь, спас? – повторяет Аргетлин тем же спокойным голосом, в котором рыцарю явственно чувствовался нажим.

Что в самом деле она может с ним сделать? Убить? Так он уже мёртв. Заточить? Так он уже в заточении. Что ещё осталось в её арсенале?

– Я бы не догнал её, – тихо говорит рыцарь из-под опущенного забрала. – Оставил на расправу волкам.

Бровь Аргетлин вопросительно изгибается, безмолвно спрашивая: да неужели?

– Ты мог подарить ей быструю и чистую смерть, но вместо этого оставил на растерзание волкам. Это было бы похвальное решение, если бы оно привело к исполнению, вот только волки на неё не позарились. – Госпожа продолжает говорить, а картины из жизни девочки показываются на глади озера во всей своей омерзительной красе. – Дни и недели блуждала она по дорогам голодная и замёрзшая, собирая со стылой зимней земли хвойные иглы и опавшие листья, чтобы не сдохнуть. В деревне, куда она пришла, никому не нужен был лишний рот, учитывая Чёрную Смерть, что всё ещё бродила по странам смертных, и плохие урожаи прошлых лет; ей пришлось драться с дворовыми псами за объедки, отбирать у тощих свиней варево, которое только могли наскрести бедные крестьяне, и так от деревни к деревне. Нигде ей не было ни покоя, ни сытости, ни тепла; летом кое-как перебивалась в лесах, полях и огородах, но зимы к ней суровы. То в монастыре заночует, то в чьём-то хлеву, то в канаве. – Девочка в водном отражении повзрослела; она могла бы быть привлекательной, если бы не тяготы жизни, на которые её обрёк рыцарь своим благородством. Время в мире бежит куда быстрее, чем в Лесном Царстве. – А затем в поиске лучшей жизни она добралась до города, в котором уже не было возможности умыкнуть морковку с грядки или яйцо из курятника. Отчаяние и голод принудили её торговать собой ради краюхи хлеба, и каждый день похож на предыдущий: голодный, болезненный, отвратительный. Но даже во снах ей не сбежать от тягостной её судьбы, ведь во снах её – ты, чудовище, который уничтожил деревню, который булавой размозжил голову её матери у неё на глазах; твой образ преследует её до сих пор, хотя там минуло уже восемь лет.

Аргетлин убирает руки от воды; серебристая ткань платья, напитавшись влагой, становится тёмной, почти чёрной, облегает тонкий стан Королевы. Картина в озёрном отражении исчезает.

– Монстр, уничтоживший деревню, стал легендой, передаваемой из уст в уста, из поселения в поселение. Настало время, Рыцарь, напомнить им, что легенды никогда не умирают. – Аргетлин поворачивается к берегу и неспешно выходит из воды.

– Ты должен пойти туда, в мир людей, и привести ко мне эту девушку, но не силой. – Что будет весьма непросто, учитывая их общее прошлое. – Ты должен убедить её прийти добровольно. И помни: как выйдешь из леса – у тебя только три дня.

На четвёртый день рыцарь горько пожалеет о своей медлительности, если не вернётся под сень деревьев, склонившихся точно старухи-сплетницы к земле.

Госпожа сурова, но справедлива. Новый день начинается ровно в тот момент, когда Чёрный Рыцарь пересекает границу зачарованного леса и выходит на тракт, побитый дождями, войнами и самим временем. В ночной тиши Ида шагает по старой брусчатке, нарушая тёмное безмолвие только звонким цокотом копыт. Но три дня – это так мало. Трудно будет отыскать единственную выжившую девочку из деревни, чьего названия Валентин не знает. Не знает он и её имени. Тронув поводья, рыцарь велит кобыле перейти на рысь.

Небо затянуто низкими облаками, и лишь робкий свет Луны падает на окрестные поля. Обычному путнику понадобился бы факел, но Ида разбирает дорогу без всякого света – она привыкла жить во тьме. Не нужен свет и Валентину.

Обычный путник боялся бы ночных разбойников, что устраивают засады на трактах и сбивают седоков из седел одним метким выстрелом арбалета. Но Валентин никого не боится.

Страх умер под сенью вековых деревьев. Человек, которому нечего терять, не знает чувства страха.

К рассвету всадник в черных латах добирается до крохотной деревушки. Останавливается у дома старосты, со скрипом поворачивает голову в тяжёлом черном шлеме. В слюдяных окнах появляются и тут же исчезают силуэты.

– Мессир, – кланяется староста, показавшись на деревянном крыльце, – Славен будет ваш путь. Могу я чем-то помочь вам?

– Сожжённая деревня к востоку по тракту, – глухо произносит черный рыцарь, не поднимая забрала шлема, – Как она называлась?

– Обервиль, мессир, – немедленно кивает мужчина, припоминая события прошлого, – Её сожгли норманны.

Ида фыркает и качает головой, нетерпеливо переступая копытами.

– Норманны?

– Да, мессир. Десять зим назад. Или девять… может восемь, – староста не может вспомнить точнее, но очень старается; фигура в черных латах и на черной кобыле его пугает, – Они напали среди ночи. Убили священника, епископа, который оказался там случайно, и целый отряд конных рыцарей из Восточной Франкии. Затем они устроили в деревне настоящую резню. Убили всех до единого, мессир, а потом сожгли дома дотла. Среди них были наёмные лучники из африканских земель и воины в волчьих шкурах. Они не щадили никого.

Вот как. Восемь лет прошло. И с каждым годом, с каждым пересказом история уничтожения Обервиля обрастала новыми подробностями. Валентин легко может себе представить, как каждый рассказчик прибавлял что-то от себя, стараясь сделать историю страшнее и в то же время интереснее. И это в деревне, находящейся всего в ночном переходе от Обервиля! Что же тогда говорят в городе? Должно быть, там твердят, будто на деревню напал дракон.

Три дракона.

– Откуда ты знаешь такие подробности, если норманны убили всех подчистую?

Староста улыбается щербатым ртом. Рассветное солнце слепит его глаза и заставляет щуриться.

– Была одна девчушка, мессир… совсем кроха, дочка плотогона.

Черный Рыцарь склоняется к мужчине так быстро, что тот испуганно отходит назад.

– Белокурая? С голубыми глазами?

– Да, мессир… – кивает удивлённый староста, – Вы… знаете её?

– Где она сейчас?

Мужчина делает шаг назад и лихорадочно шарит рукой позади, пытаясь отыскать ограду собственного дома. Ему кажется, что если взяться за неё, то у него прибавится смелости.

– Я… я не знаю, мессир… она ушла дальше. Она… побиралась в округе, – лепечет он, бледнея и задыхаясь от испуга, – Был плохой год, мессир. Зерна… совсем не было… болезни. Люди были напуганы… так много голодных ртов…

Вечером, в деревенской таверне, он расскажет, как храбро и твёрдо ответил пришлому шевалье в черных латах. Как стойко, держа голову прямо и глядя в его черные глаза, сказал, что девчонка ушла и ему стоит искать её в деревнях у моря, где она, должно быть, работает шлюхой. Он будет говорить долго и красочно.

Но никому не расскажет о том, как он взялся за ограду дома, согнулся в три погибели и жадно хватал безмолвным ртом воздух, когда черный всадник тронул поводья своей страшенной кобылы и помчался вдаль по тракту.

К городской стене Валентин прибыл на закате второго дня. Из отпущенного ему Королевой времени оставалось всего ничего, и его едва должно было хватить на то, чтобы диким галопом домчаться до зачарованного леса – с девчонкой или без неё.

Слишком долго Чёрный Рыцарь скитался по деревням и весям, пытаясь узнать о пропавшей дочери плотогона как можно больше. Отовсюду она была гонима, и люди с трудом вспоминали грязную побирушку, которая бродила по этим краям много лет назад. Узнав о том, что рыцарь её ищет, они вспоминали. Вспоминали и выдумывали небылицы, пытаясь выставить себя в добром свете, оправдывая своё жестокосердие перед человеком в черных латах. Где-то ему говорили, что девочку забрали цыгане и увезли на юг. Где-то лгали, что она умерла на водяной мельнице, попав под тяжёлые жернова. Монахи из монастыря святого Августина сказали, что девчушку звали Сесиль и она прожила у них несколько недель, набираясь сил перед дальнейшей дорогой. Старый аббат припомнил, что она плохо спала – это и неудивительно – и очень боялась. Потому и бежала всё дальше и дальше, не желая оставаться в этих краях. Удерживать её силой они не стали.

Городской страже Валентин швырнул две серебряные монеты, да ещё две отдал за то, чтобы у него не спрашивали имени. В монеты обратились листья плакучей ивы, которые Чёрный Рыцарь сорвал возле зачарованного пруда. Страже этого было достаточно.

Солнце опускалось в море на западе, и в городе зажигались масляные лампы. Черная кобыла шагала по мостовым и водила умными глазами по сторонам, оглядывая улицы с тем же усердием, с каким это делал и её всадник.

Чем ближе Валентин приближался к порту, тем меньше на улицах было света, и тем меньше стражников бродило вдоль нестройных рядов домов, что жмутся друг к другу, точно пытаются согреться. Калеки, больные и пьяницы лежали вповалку, жалуясь на свою судьбу и без конца выпрашивая милостыню у тех, кому в этой жизни повезло больше. На них выливали помои, обкладывали на все лады почём свет стоит, гнали прочь – но те не уходили. Идти им было некуда. Если пришёл в портовый квартал в поисках лучшей жизни, значит, никогда уже отсюда не выберешься.

– Сесиль? – спрашивает подслеповатая женщина с цепкими морщинистыми руками, которые она всегда держит на виду, – Не знаю такой. Но у нас найдутся и другие, если вам угодно, монсеньор.

В неверном свете масляной лампы, чей фитиль дрожит от легкого сквозняка, она косится на черного рыцаря и изо всех сил сдерживается, чтобы только не попросить его снять шлем. Женщине жутко любопытно, что под ним. Покалечили его в бою или лицо его обезображено болезнью настолько сильно, что он стыдится поднять забрало? Отвалился у него нос от стыдной хвори или через всю голову протягивается страшный рубец от сарацинского клинка или топора норманнов?